|
ИСКУССТВО XVII И XVIII ВЕКОВ В СТРАНАХ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ
воодушевление на высоте великой исторической трагедии» (Маркс). Со всей пламенной прямолинейностью Давид выразил свое художественное кредо в «Клятве Горациев», написанной за несколько лет до революции. Вряд ли можно найти более наглядную иллюстрацию к классицистическому тезису: победа гражданского долга над личным чувством. Картина до крайности риторична, до наивности подчинена предвзятой схеме, живопись ее суха и бескровна, и все же есть в ней нечто искупающее слишком очевидную академическую ходульность: искренний пыл, искреннее воодушевление идеей.
Через несколько лет, когда Давид, как член Конвента, сподвижник Робеспьера и Марата, оказался в самой гуще революционных событий, его идеи получили плоть и умозрительные схемы ожили. Теперь он по горячим следам событий написал дейст-
Жак Луи Давид. Портрет мадам Рекамье. 1800 г.
ИСКУССТВО ФРАНЦИИ XVII И XVIII ВЕКОВ 253
Жак Луи Давид. Смерть Марата. 1793 г.
ИСКУССТВО XVII И XVIII ВЕКОВ В СТРАНАХ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ
вительно волнующую «Клятву в зале для игры в мяч», а главное — «Смерть Марата», свой шедевр. Редкая историческая картина создавалась в подобных условиях: только накануне гибели Марата Давид видел его сидящим в ванне и занятым ответом на письма; на другой день, как только разнеслась весть об убийстве «друга народа», Давид по поручению Конвента приступил к увековечению его памяти. В «Смерти Марата» нет ничего надуманного — все подлинное, внушенное тем трагическим содроганием, которое испытывают перед лицом только что совершившегося ужасного события. Только на подъеме неостывшего чувства художнику могла прийти гениальная в своей простоте и смелости идея — сохранить реальную ситуацию, образ, еще стоявший перед его глазами: Марат в ванне, отвечающий на письмо Шарлотты Корде (оно у него в руках) и предательски ею убитый. «В этой картине есть одновременно и что-то нежное, и что-то хватающее за душу; в холодном воздухе этой комнаты, на этих холодных стенах, вокруг этой холодной и зловещей ванны чувствуется веяние души», — писал Шарль Бодлер. Художник нашел синтез эмоций мгновенного и вечного, что удается так редко. Сохранено ощущение, что Марат вот только что погиб, только что завершилась непоправимая горчайшая несправедливость, еще не разжалась рука, держащая перо, и на лице не разгладилась страдальческая складка, а вместе с тем картина звучит как реквием, ванна на черном фоне смотрится как неразрушимый саркофаг, и фигура убитого — как памятник ему. Давид больше уже никогда не поднимался до такой художественной высоты. Его революционные убеждения, без сомнения, искренние, не были стойкими: он не мог «удержать свое воодушевление на высоте великой исторической трагедии». В культе «героического» таилась злополучная отвле-
ченность, которая на практике оборачивалась непостоянством: ведь «героя» можно отыскать по обе стороны баррикады. Давид видел героев в Робеспьере и Марате; после падения якобинской диктатуры он вскоре так же искренно предался душой Наполеону.
И это была не только черта личной биографии Давида, но и всего направления классицизма, столь ярко им представленного. В заемные идеалы и нормы классицизма парадоксальным образом вмещались противоположные социальные идеи: и бунт против тирании, и поклонение тиранам, и ярое республиканство, и монархизм. И самому Наполеону была присуща эта двойственность: «мятежной вольности наследник и убийца», — удивительно точно сказал о нем Пушкин. Искусство буржуазного классицизма на протяжении каких-нибудь пятнадцати лет повторило в миниатюре эволюцию почитаемого им Древнего Рима — от республики к империи, сохраняя стилевые формы и декоративную систему, сложившиеся при республике. В противоположность рококо классицизм, напитавшись идеями Руссо, провозглашал простоту и близость к природе. Нам теперь лозунг «возвращения к природе», «естественности» кажется странным в устах классицистов, потому что их произведения достаточно искусственны. Мало естественного в их аллегориях, напыщенных жестах, в статуарности фигур, в вымученном рационализме. Тем не менее идеологи классицизма были уверены, что, подражая античности (понимаемой ими на свой лад), искусство тем самым подражает и природе. Они чтили «простоту и ясность», не замечая, что их ясность была такой же условной формой, как вычурность рококо. В некоторых же отношениях классицизм отступил от «природы» даже по сравнению с рококо хотя бы в том, что отверг живописное
ИСКУССТВО ФРАНЦИИ XVII И XVIII ВЕКОВ
видение, а вместе с ним и богатую культуру цвета в живописи, заменив ее раскраской. Понятие «верности природе» в искусстве вообще, как мы уже много раз имели возможность убедиться, — многозначное и растяжимое понятие, его никогда не следует понимать слишком буквально. В природе заложено многое, и люди в зависимости от своих идеалов и вкусов склонны абсолютизировать и особо выделять то одни, то другие ее черты, которые в данный момент привлекают и кажутся самыми важными. Так и создается искусство — чудесный сплав объективно-природного и субъективно-человеческого. Ведь люди сами являются частью природы и, даже не желая ей подражать, все-таки это делают. А с другой стороны, даже желая следовать ей в точности, они неизбежно преображают ее на свой лад.
В области декора классицизм выпрямил кудрявые, гнутые линии, возвратил права гражданства четким симметричным формам, упростил систему украшений, заменил прежние, изнеженно-женственные декоративные мотивы мужественными эмблемами скрещенных шпаг, знамен, львиными масками и грифонами, заимствованными из римских древностей. После египетского похода наполеоновской армии орнамент пополнился изображениями сфинксов: теперь эти некогда грозные колоссальные создания древней мифологии стали маленькими и ручными, превратившись в подлокотники кресел. Залы обставлялись на античный манер — длинные прямые кушетки, высокие светильники, белые алебастровые вазы; вместо прежних шелковых обоев и позолоты стали предпочитать красное дерево с обкладкой из бронзы. Разительные перемены произошли в одежде и прическах: здесь тоже все стало «а Гап-tique» — женские платья уподобились хитонам, белые, полупрозрачные, перехваченные лентой высоко
под самой грудью и свободно драпирующиеся по фигуре, волосы убраны в виде изящной маленькой диадемы. Теперь модницы хотели походить на древнюю статую. Никаких кринолинов, фижм, мушек, париков — приметой высшего шика стала считаться «античная» простота покроя при минимуме украшений, всего один какой-нибудь браслет или колье, причем не бриллианты, а предпочтительно геммы (резные камни), вделанные в оправу. Эта изысканная простота требовала, впрочем, не меньше стараний и ухищрений, чем затейливые одеяния стиля Людовика XV. Прелестный портрет госпожи Рекамье, написанный в 1800 году Давидом (в эпоху Консульства и Империи лучшим, что делал Давид, были портреты), может рассматриваться как хрестоматийный образец послереволюционного классицизма. Тут все «стильно» — кушетка, треножник с их ясными лебедиными линиями, расположение их в пространстве и сама элегантная босоножка в белом хитоне, хозяйка знаменитого салона, вполне вошедшая в роль новейшей Аспазии. Этот стиль распространялся и в других странах, привыкших следовать французским модам, каковы бы они ни были. Им безоглядно следовали и при дворе Александра I, несмотря на войну России с Францией. Умный и желчный наблюдатель Вигель записывал в своих мемуарах: «Одно было в этом несколько смешно: все те вещи, кои у древних были для обыкновенного, домашнего употребления, у французов и у нас служили одним украшением; например, вазы не сохраняли у нас никаких жидкостей, треножники не курились, и лампы в древнем вкусе, с своими длинными носиками, никогда не зажигались». Очень проницательное замечание. Вигель безошибочно уловил элемент неорганичности в классицизме нового времени. Это уже не был органический большой стиль, подобно стилям былых времен.
|
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|