Сделай Сам Свою Работу на 5

ПРИЛОЖЕНИЕ К ГЛАВАМ XV И XVI 5 глава





 

1 Путеш. в Черногорию А. Попова, 13; Зап. морского офицера, Броневск., I, 189—191, 277.

2 Куланж, 42, 132, 145: «под господством религии очага человек не молился своему божеству о прочих людях; он призывал его только для себя и своих. Еще во времена Плутарха говорили эгоисту: ты служишь своему очагу — έστία δύεις. Это значило: ты чуждаешься своих сограждан, живешь только для себя».

3 Рус. в св. послов., I, 161; II, 29; IV, 17; Ж. М. Н. П. 1842, XXXIII, 109; Номис, 93. В Орловской и Псковской губ. выражаются об иконах, приносимых из церкви на дом: «боги ходят». — Ч. О. И. и Д. 1865, II, 23.

4 Срп. pjeчник, 306; Иличь, 31, 77.

5 Сахаров., II, 8.

 

 

клали зерна (кашу) прямо на огонь. В Польше домовой называется выгорище (от гореть, выгорать; сравни: огнище), а у белорусов — падпечка: «каб тобе падпéчка!» — чтоб тебе домовой привиделся!1 В великорусских областях думают, что до­мовой живет за или под печкою, и кладут туда для него маленькие хлебцы2. У неко­торых хозяев в обычае ставить за ужином особый прибор домовому и откладывать для него небольшую долю от всякого кушанья: когда все уснут, он приходит и ужи­нает; если позабудут это сделать — домовой гневается и опрокидывает ночью столы и лавки (Харьковск. губ. ). По рассказам поляков, домовой, не желая покидать дома, в котором первоначально поселился, остается на его пепелище даже и в том случае, когда сгорит все строение, и продолжает проживать в обгорелой печи. В Польше употребительна поговорка: «W starym pie cu djabel pali», а в Галиции: «и в старiй печи дедько топить»з. Согласно с этим, русская пословица утверждает: «в пустой хоро­мине либо сыч, либо сова, либо сам сатана», т. е. домовой, причисленный в христи­анскую эпоху к толпе нечистых духов. Название дедько равно прилагается и к до­мовому, и к черту4. Следующие поговорки указывают на связь домового с очагом и на смешение его с дьяволом: «Богу — свечку, черту — ожог», «ни Богу свечка, ни черту ожог» (кочерга, головешка), «нечем черту играть, так угольем»5. У галичан су­ществует рассказ о «чорти у печи»: была хата, в которой никто не хотел жить; у вся­кого, кто только селился в ней, умирали дети, и потому стояла она пустою. Вы­искался бедняк, пришел в хату и сказал: «добры день тому, хто je в сему дому!» — Чого тоби треба? — отозвался дидько. — Я убогой; нет у меня ни двора, ни крова, — жаловался пришлец. — Живи здесь, — сказал дидько, — только скажи своей жинке, чтобы каждую неделю вымазывала печь зáново, да присматривай за детьми, чтобы не лазили на печку. Поселился бедняк в той хате и зажил в ней спокойно со всею семьею; однажды вечером, когда жаловался он на свою нищету, дидько достал из печки и подарил ему целый котел денег6. На Руси верят, что от домового можно по­лучить неразменный серебряный рубль7. Есть еще другой рассказ, известный в Га­лиции и Польше, о слуге-невидимке, который, нанявшись к одному хозяину, посе­лился в печи и назывался Iskrzycki (Искрицкий); он усердно исполнял все домаш­ние работы и зорко смотрел за хозяйством8. Наконец близкое отношение домового к очагу подтверждается поверьем, что он не боится морозов и чаще всего принима­ет на себя вид трубочиста9. Кроме избы, домовой поселяется и в банях, овинах и на винокурнях, словом — везде, где устроена печь; поэтому ему придаются названия банного (банника), подовинника или гуменника (от гумно). Банник живет за печ­кою или под полком, откуда часто раздается его свист, хохот и вой. Крестьяне не остаются в бане слишком поздно, потому что банник не любит тех, кто парится по ночам, и душит таких смельчаков, особенно если они творят омовение без молит-





 

1 Приб. к Изв. Ак. Н., II, 181.

2Записки Авдеев., 144—5.

3 Архив ист.-юрид. свед., кн. II, ст. Бусл., 26, 169; Старосв. Банд., 168; Zarysy domove, III, 190.

4 Обл. Сл., 47.

5 Приб. к Изв. Ак. Н., I, 60; Послов, и притчи Снегирева, 296; Собрание 4291 др. рус. послов., 136. У чехов есть поговорка: «dabel strewjce na ozeh powesil». — Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Бусл., 7.



6 Из материалов. собран. редакцией журнала «Основа».

7 Ворон. Беседа, 191: нужно в чистый четверг налить миску борща с кашею, взять хлеб и все это отнести на чердак; если домовой воспользуется предложенным ему угощением, то в уплату оставит неразменный рубль.

8 Семеньск., 148—9; Zarysy domove, III, 189; Пов. и пред., 136.

9 Иллюстр. 1845, 76-78.

 

 

вы; точно так же редкий согласится переночевать в овине, боясь быть задавленным во время сна. В Смоленской губ., всходя на полок париться, приговаривают: «хрещеный на полок, не хрещеный с полка!», а выходя из бани, оставляют ведро воды и веник для домового, чтобы и он мог омыться и выпариться. О гуменнике расска­зывают, что он дружному с ним мужику доставляет изобилие в хлебе1. В старину понятия овина и бани сливались воедино с понятием избы, которая служила для всех житейских нужд человека; еще до сих пор крестьяне моются и парятся, влезая внутрь избной печи; на ней же просушивается и всякое зерно. В летописной пове­сти о мщении Ольги сказано: когда вел. княгиня приказала изготовить мовь, то слуги ее «пережьгоша истопку»2. Слово овин родственно с немец. ofen. Еще Ульфила (IV в. ) для обозначения греческого χλίβανος (Матф. VI, 30) употребил слово auhns, которому в Остромировом евангелии соответствует пещь. Овин — обыкно­венно вырытая землянка с топкою для просушки зернового хлеба; а в древнейшем быту для самого домашнего очага служили не только сложенные камни, но и вы­рытая в земле яма, что свидетельствуется историей языка. В болгарском паремей­нике XII века слово пещь употреблено в смысле ямы3. Когда желание больших удобств заставило строить отдельные бани и овины, тогда и домовой получил но­вые прозвания, которые породили представление об особенных духах, заведующих этими служебными постройками.

Так как в пламени очага чтили небесный огнь Перуна, то поэтому вся мифиче­ская обстановка бога-громовника и подвластных ему грозовых духов более или ме­нее была усвоена и домовому. Так, белорусы дают ему название цмока (= змёя, в образе которого олицетворялась молния, см. гл. XX). Домовой цмок (цмок-домовйк) носит своему хозяину деньги, делает его нивы плодородными, а коров дой­ными, обильными молоком, и вообще наблюдает за домашним порядком; за такие заботы цмока-домовика хозяин с своей стороны обязан каждый день ставить ему на кровле дома сковороду яишницы или по крайней мере в известные дни года чтить его этим приношением, выставляя яишницу на гумне; в противном случае он разгневается и сожжет весь дом4. Сожжением избы мстит домовой свои обиды и по великорусскому и литовскому поверьям5. Он редко показывается человеку, и большею частию бывает это перед каким-нибудь несчастием, чтобы предостеречь хозяев. Однажды работница, проснувшись поутру, затопила печь и пошла за ведра­ми, чтобы воды принести; хвать — а ведер-то нету! Видно, думает, сосед взял; бро­силась к реке и видит: домовой — маленький старичок в красной рубахе черпает ее ведрами воду, чтобы гнедуху напоить, а сам так и уставился на работницу — глаза словно калёные уголья горят! Испугалась баба, побежала назад, а на дворе беда: всю избу пламенем обняло! Рассказывают, что домовой не любит по ночам оставаться впотьмах, высекает для себя огонь, с помощию кремня и огнива, и с зажженными восковыми свечами обходит дозором хлева и конюшни6. Припомним, что бог-громовник представлялся высекающим свои молнии из камня (I, 130—131); заботы Перуна о небесных стадах и его поезды на мифических конях по воздушным про­странствам — в сказаниях о домовом перенесены на домашних животных: лоша-

 

1 О. 3. 1848, т. LVII, 148; Доп. обл. сл., 189; Цебриков., 275.

2 П. С. Р. Л., 1, 24.

3 Архив ист.-юрид. свед., II, ст. Бусл., 27.

4 Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 22—23.

5 О. 3. 1848, т. LVII, смесь, 133-4; Москв. 1846, XI-XII, 251.

6 Совр. 1856, XI, смесь, 10.

 

 

дей, коров, коз и овец, составлявших у народа пастушеского его главнейшее богат­ство; почему домовому дают названия хлевника, сарайника, конюшника, табунника1; белорусы называют его вазйлою и баганом. Вазила (от глагола возить) есть дух — покровитель лошадей; его представляют в человеческом образе, но с конски­ми ушами и копытами. Всякий домохозяин имеет своего вазилу, который живет в конюшне (сарае), заботится, чтоб водились лошади, оберегает их от болезней, а когда они ходят в табуне — удаляет от них хищного зверя. За стадами же рогатого скота смотрит баган (сравни: богач, богатье — огонь); он охраняет их от болезнен­ных припадков и умножает приплод, а в случае гнева своего творит самок бесплод­ными или убивает ягнят и телят при самом их рождении. Белорусы отделяют для него в коровьих и овечьих хлевах особое место и устраивают маленькие ясли, на­полненные сеном: здесь-то и поселяется баган. Сеном из его яслей они кормят оте­лившуюся корову, как целебным лекарством2. Чтобы пособить заболевшей скоти­не, в Ярославской губ. знахарь отводит на дворе место домовому. Это делается так: в каком-нибудь углу двора огораживается колышками небольшое место и кладется туда пирог или хлеб-соль; знахарь произносит заклинание, называя домового «ро­димым кормильцем и батюшкою», и берет пирог себе. В чистый четверг и на Свет­лое Воскресенье можно видеть домового в хлеве или коровнике, где он сидит, при­таившись в углу3. Если кто между крестьянами разбогатеет от торга скотом, то все уверены, что ему помогает домовой4. Народное поверье приписывает домовому особенную страсть к лошадям; по ночам он любит разъезжать верхом, так что не­редко поутру видят лошадей в мыле: то же самое, как мы знаем, записано в старин­ной хронике о Святовите (см. т. I, 68—69). В некоторых уездах Воронежской губ., когда куплена новая лошадь, ее приводят на двор и пускают без узды — с следую­щими словами: «нехай уже домовой сам найде для ней мисто!» Где лошадь остано­вится, там домовой и желает поместить ее; случается, что ради этого переносят ко­нюшню на новое место5. В других губерниях, вводя купленную животину в стойло, низко кланяются, обращаясь к каждому из четырех углов хлева, и произносят: «вот тебе, хозяин (домовой), мохнатый зверь! люби его, пой да корми» или: «дедушко-атаманушко! полюби моего чернеюшка (или пестреюшка, смотря по шерсти), пойкорми сыто, гладь гладко, сам не шути, и жены не спущай, и детей унимай». Верев­ку, на которой купленное животное приведено на двор, вешают у кухонной печи6. У домового всегда есть любимая лошадь, которую он холит, чистит, подсыпает ей больше других овса, приглаживает ей шерсть и заплетает хвост и гриву. Подобно скандинавскому Тору, домовой охотно ездит на козле, которого потому и держат при конюшнях. Так как, по древнеарийскому воззрению, грозовые тучи уподобля­лись косматым шкурам, то отсюда домовой может не только принимать различные животненные формы (превращаться собакою, кошкою и т. дал. 7), но даже и в чело­веческом своем олицетворении представляется покрытым шерстью и тем самым сближается с воздушными и облачными духами (лешими и чертями). Простона-

 

1 Доп. обл. сл., 291; Послов. Даля, 1042.

2 Приб. к Ж. М. Н. П. 1846, 6—7, 85—87.

3 Терещ., VI, 128; Иллюстр. 1845, 76-78; Ворон. Г. В. 1851, 10; Вест. Р. Г. О. 1853, III, 7.

4 Ворон Г. В. 1830, 16.

5 Ворон. Беседа, 191.

6 Карман. книжка для любител. землевед. 1848, 313; Памяти. книжка Арханг. губ. на 1864 г., 20.

7 Этн. Сб., VI, 147; D. Myth., 483. Финны рассказывают, что домовой является белою кошкою, ко­торая освещает собою всю избу. — Вест. Евр. 1828, XIII, 9.

 

 

родье верит, что домовой весь оброс густою шерстью и мягким пушком; даже ладо­ни и подошвы у него в волосах, только лицо около глаз и носа — голое. Мохнатые подошвы его обозначаются зимою на снегу; а ладонью домовой гладит по ночам сонных, и те чувствуют, как шерстит его рука. Если он гладит мягкою и теплою ру­кою — это предвещает счастье и богатство, а если холодною и щетинистою — то быть худу. В чистый четверг домовой показывается или мохнатым — к добру, или голым — к худу1. Есть примета: у кого руки, ноги и грудь обросли густыми волоса­ми, тому жить богато; в деревнях девицы ходят гадать на скотный двор2: если пер­вая пойманная овца — мохнатая, то жених будет богатый, а если стриженая, то бед­ный («гол как сокол!» Сравни т. I, 353).

С культом домашнего очага теснейшими узами связывалось поклонение душам усопших предков. По верованию, общему всем арийским племенам, души умер­ших представлялись существами стихийными — духами, шествующими в грозо­вых тучах, как быстро мелькающие огни (молнии) или дующие ветры. Рядом с этим, создание первой четы людей приписывалось мифом богу-громовнику: он призвал их к бытию (= возжег в них пламя жизни, вдунул бессмертное дыхание), даровал им силу плодородия и таким образом положил основание семье, роду и племени (см. гл. XIX и XXIV). В этих воззрениях, принадлежащих глубочайшей древности, кроется объяснение, почему души усопших предков сливались для по­томков с священною стихиею домашнего огня, почему домовой — представитель очага принимался за праотца — основателя рода и чествовался именем деда. В сущ­ности и миф о происхождении огня, и сказание о начале человеческого рода были тождественны: бог-громовержец (Агни) послал с неба молнию, возжег ею на земле огонь и устроил первый очаг; в том же молниеносном пламени он низвел на землю и душу первого человека, водворил его при очаге и установил семейный союз, до­мохозяйство и жертвенный обряд. Значение священного огня и домовладыки в среде семьи, рода, под сению прародительского крова, было до такой степени рав­носильно, что возведение праотцев в домовые пенаты было самым необходимым и естественным результатом нравственных убеждений человека. Огонь на очаге бьш признан за семейное, родовое божество, которое охраняло счастие дома и родичей, умножало их имущество и устрояло внутренний порядок; то же охранение семей­ного мира и благосостояния, те же заботы о домочадцах, верховная власть над ни­ми и хозяйственный надзор принадлежали старшему в роде. Название жреца равно присвоялось и огню, и родоначальнику, обязанному служить при его жертвеннике. Умирая, предки не покидали потомков совершенно, не разрывали с ними связей окончательно; они только сбрасывали с себя телесные формы, сопричитались к стихийным духам и как гении-хранители продолжали незримо следить за своими потомками, блюсти их выгоды и помогать им в житейских невзгодах. Индусы на­зывали усопших pitaras — отцы, предки, и приписывали им такое же участие в гро­зовых явлениях природы, как и самому Индре3. У нашего простонародья принято покойников называть родителями, и название это употребляется даже и тогда,

 

1 Ворон. Г. В. 1851, 10.

2 Ibid., 1850, 19.

3 «Наши отцы, читаем в гимнах Вед, пением и возглашениями (метафора завывающей бури и гро­мовых раскатов) разрушают крепкие города и скалы (= тучи); они открывают нам путь к великому не­бу, обретают день и солнце, свет и кров» (т. е. прочищают небо от зимних туманов, выводят весеннее солнце и дождевые облака). — Orient und Occid., год 1, V, 600.

 

 

когда вспоминают об умерших детях!. На связь усопших с домашним очагом ука­зывает следующее поверье: в Нижегородской губ. не дозволяется разбивать кочер­гою головешек в печи — на том основании, будто бы через это «родители» провали­ваются в пекло. Поселяне убеждены, что покойники, в вознаграждение за поминки, совершаемые в их честь, ниспосылают на дома своих родичей навеки нерушимое благословение2. В Пензенской и Саратовской губ., между мордовским населением, сохранился весьма знаменательный обряд; там родственники приносят умершему яйца, масло, деньги и при этом говорят: вот тебе, Семен (имя покойника), на! это принесла тебе Марфа (хозяйка), береги у нее скотину и хлеб; когда я буду жать, кор­ми цыплят и гляди за домом3. Таким образом на усопшего возлагаются те же забо­ты, какие присвоены и деду-домовому4. Белорусы называют покойников дзеды, по­ляки — dziady; а в горах Галиции рассказывают о дедвках, обитающих у семейного очага (на припечке), как о домовых, которые принимают постоянное участие в хо­зяйстве5. Чехи до XIV столет. под именем dedy, dedky разумели домашних богов, и теперь еще многие верят, что didky оберегают поля, стерегут скотину, помогают на охоте и в рыбной ловле; за нарушение с ними договора они гневаются и подымают в доме беспокойный шум. Другое название, даваемое им, — hospodaricky (хозяева, домовладыки). По чешскому поверью, умерший хозяин, тотчас после похорон, об­ходит по ночам свой дом и заботливо присматривает, чтобы не случилось какой бе­ды с его наследниками6. У черногорцев ведогони — не только души усопших, но и домовые гении, оберегающие жилье и имущество своих кровных родичей от напа­дения воров и чужеродных ведогоней7. Подобно тому, и римляне в своих семейных пенатах (penates) и ларах (lares familiares) чтили отошедших предков8. В качестве пенатов души усопших участвовали во всех жертвенных приношениях, сожигаемых на домашнем очаге; и ничего так не боялись древние, как бездетства, ибо с окончательным вымиранием рода погасает и его очаг, а с тем вместе и души умер­ших предков лишаются обычных жертв, остаются без пищи. У Эсхила сын назван «спасителем отеческого очага» (σωτήρ έστίας πατρος); в законах Ману он — «тот, который рожден для исполнения долга; с его помощию отец уплачивает свой долг относительно предков и самому себе обеспечивает бессмертие». Отсюда, с одной стороны, безбрачие признавалось тяжким грехом, преступлением, а с другой — возник обычай, в случае бесплодия мужа, призывать одного из ближайших родст­венников для восстановления его семени; отсюда же и стремление бездетных усы­новлять чужеродцев, причем эти последние вступали в культ своего названого отца и обязывались заботиться о его родовом очаге9. Души усопших относились с любо-

 

1 Лет. рус. лит., кн. I, 138; Обл. Сл., 191.

2 Терещ., III, 123.

3 Ibid., 84.

4 В некоторых губер. домового называют постен — слово, означающее в областных говорах: тень от человека (Обл. Сл., 173, 219); сравни с выражением: тени усопших.

5 Маяк, XI, 47.

6 Громан., 17, 193.

7 Путеш. в Черногорию А. Попова, 221.

8 Ф. Куланж, 23, 35—36. Виргилий ставит безразлично то очаг вместо пенатов, то пенатов вместо очага. Слово 1аr употреблялось и для означения дома, семьи и жертвенника.

9 Ф. Куланж, 60—71: «При неплодии жены у древних всегда признавалось право развода. В Индии религия предписывала, чтобы неплодная жена была через восемь лет заменена другою. Если брак был бесплоден по вине мужа, то все-таки семья должна была продолжаться. В таком случае брат или дру­гой родственник мужа заступал его место и жена была обязана ему отдаться. Дитя, от них родившееся, считалось сыном мужа и продолжало его культ. Таковы были правила древних индусов; мы встречаем

 

 

вью к тем, кто доставлял им пищу, и заботливо оберегали их от всяких несчастий. Латинским названиям: lar familiaris и penas в древненемецком языке соответство­вали: hûsing и stetigot — genius loci, в шведск. tomtekarl, tomtegubbe (= der alte im gehöfte, старший во дворе, домовой дед); они имели непосредственное отношение к домашнему очагу, под которым был скрытый ход в их подземное жилище и возле которого они постоянно появлялись. Им придавались еще следующие названия: gutgesell, nachbar, liber nachbar (на Руси домового также называют суседко, т. е. оби­татель дома, в самом близком соседстве с семьей домохозяина)1, в Нидерландах goede kind, в Англии puck — слово, сближаемое Я. Гриммом с датск. pog (junge), швед, pojke, сканд. pûki (puer) и финск. poica (filius); наконец от XIII столетия доны­не употребительно название kobold. Кобольды — домовые духи, подобные эльфам и карликам; народные саги дают им красные волоса, красные бороды и такие же ша­почки; они малы, как дети, но сильны и крепки, склонны к танцам и музыке, по собственному желанию могут быть и видимы и незримы для человека, владеют большими сокровищами и быстролётною обувью (сапогами-скороходами) и но­сятся по ночам синими огоньками. Кобольды поселяются или в самой избе, обык­новенно возле очага2, или на дворе семьянина — в конюшнях, овинах, хлевах и по­гребах, и являются дружелюбными и ласковыми помощниками человека; особенно же услужливы на кухне и в конюшнях. Они принимают участие в занятиях слуг и тайно исполняют часть их работ: чистят лошадей, расчесывают им гривы, задают скоту корм, иногда таскают сено из яслей, чтобы подложить своему любимому ко­ню, накачивают из колодцев воду и поят домашних животных, подчищают навоз, служанкам колют и приносят на кухню дрова, разводят огонь и полощут посуду; свое пристрастие к хозяину дома они (подобно нашему домовому) простирают подчас так далеко, что воруют сено и солому из конюшен и сараев соседей и прино­сят на свой двор. Пребывание кобольдов в доме предохраняет его от пожара и до­ставляет семье счастие и благословение; удаление их из дома отымает и то, и дру­гое. Кобольды наблюдают, чтобы все по хозяйству было в порядке; в противном случае доброе расположение их изменяется и переходит в охоту дразнить и мучить: ленивая и неряшливая челядь много терпит от их проказ. Хозяева, желающие быть с кобольдами в добрых отношениях, откладывают для них в особенную чашку часть изготовленных яств, что бывает однажды в неделю или в праздничные дни и свидетельствует о древних жертвах, приносимых этим духам. Как верный слуга, ко­больд разделяет с семьянином, которому раз отдался, и радость и горе, и связь эта не может быть разорвана, даже если б пожелал того сам домохозяин3. Ясно, что в кобольдах соединились представления о домовых гениях и душах усопших с преда­ниями о карлах (zwerg, däumling), мифических спутниках грозы. Быстромелькающие молнии, по древнеарийскому воззрению, олицетворялись крохотными, могу-

 

их и в законах Афин и Спарты». — «Тот, кому природа не дала сына, может усыновлять приемыша, да­бы не прекратились надгробные поминания, гласит древний законодатель индусов. Так как усыновле­ние оправдывалось единственно необходимостью предупредить гибель культа, то оно дозволено толь­ко тому, кто не имел собственного сына. Закон индусов вполне безусловен в этом отношении — так же, как и закон афинский».

1 Обл. Сл., 222.

2 Кобольд Eitel жил в дымовой трубе и часто высовывал оттуда свою голову; кобольд в Бишдорфе целый день сидел на очаге и беседовал с хозяйкою; der rothe kleine kerl in Gyseghem сидел в углу ками­на; другие полудремлют около возжженного пламени и сами разводят в печи огонь в те ночи, когда не светит луна (Beiträge zur D. Myth., II, 334).

3 D. Myth., 467-470, 476-480, 865.

 

 

чими карликами, обитающими в мрачных подземельях (= горах-тучах). То же олицетворение было усвоено и душам усопших, которые представлялись то летучи­ми огоньками, то резвыми, неуловимыми малютками (детьми); а так как души по­чивших предков отождествлялись с пламенем, возжженным на домашнем очаге, то отсюда в каждой семье, в каждом роде явился не один, но многие охранительные домовые гении. Сродство кобольдов с грозовыми карликами несомненно; оно дока­зывается целым рядом признаков, одинаково приписанных тем и другим (см. гл. XXI). Красными волосами своими кобольды напоминают Тора, а принадлежащие им скороходная обувь и шапка-невидимка суть метафоры летучего облака, в недрах которого скрывается молния; в Швабии кобольду дают название poppele, в других местностях — popel, pöpel (последнее слово употребляется и для означения темной тучи), что указывает на существо, окутанное облаком (= одеянное облачною шку­рою); по мнению Я. Гримма, и латин. larva (маска, личина, привидение, блуждаю­щий мертвец) соприкасается с lares1. Немецким кобольдам у литовцев соответству­ют кауки (kaukas)2—домовые гении, приносящие своим чтителям изобилие, рожь, деньги и другие дары; рост их не более одного фута. Хозяйки приготовляют для них маленькие нитяные плащи и закапывают в землю под углом избы; кауки одеваются в эти плащи и с того времени делаются дружелюбными помощниками владетеля дома. В пользу его они похищают у зажиточных соседей разные припасы и переносят их под родную кровлю. Если же их разгневают чем-нибудь или не поч­тят обычными приношениями яств, то они сожигают избу3. Кашубы и поляки сле­дуют тому же представлению: в своих семейных, домовых духах они видят малень­кие эльфоподобные существа. Кашубские кроснята (карлики) — совершенно то же, что кобольды: они живут под полом избы или хлева, носят красные шапочки, холят лошадей и кормят скотину, а если прогневаются на хозяина, то отбирают у коров и лошадей корм и заставляют их худеть, чахнуть и умирать4. На Руси в лице домово­го чествуется начальный основатель рода, первый устроитель семейного очага, и потому понятие о нем не дробится на множество однородных духов: в каждом доме один домовой5. Впрочем, у него (как и подобает праотцу, главе родственного союза) есть жена и дети; дочери его так же юны и прелестны, как нимфы (= облачные де­вы), но любовная связь с ними гибельна для смертного6. Кроме деда домового, в избах поселяются еще малютки-мары, в образе которых представление о грозовых духах сливается с тенями усопших. Сам домовой, по свидетельству преданий, досе­ле сохранившихся в некоторых местностях, принадлежит к породе карликов. В Малмыжском уезде Вятской губ. рассказывают, что домовой показывается людям стариком, ростом с пятилетнего ребенка, всегда в красной рубашке, опоясанной си­ним кушаком; лицо у него сморщенное, борода белая, волосы на голове желто-се­дые, а глаза словно огонь горят7. В Сибири представляют домового в виде малень­кого, косматого старичка с длинной бородою и думают, что он проживает в печур­ке. В других областях русского царства знают домового плотным, малорослым ста­риком, в коротком смуром зипуне или синем кафтане, с алым поясом, иногда в од-

 

1 Ibid., 473, 865; Beiträge zur D. Myth., II, 336-7.

2 Имя это остается необъясненным — см. Пикте, II, 639.

3 Черты литов. нар., 89; Москв. 1846, XI-XII, 251.

4 Семеньск., 89—90; Этн. Сб., V, 68.

5 Совр. 1856, XI, 9.

6 О. 3., т. LVII, смесь, 135-6; Совр. 1856, XI, смесь, 10.

7 Ibidem.

 

 

ной красной рубахе; у него седая, всклокоченная борода, волосы косматы и застила­ют лицо, голос суровый и глухой; он любит ворчать, браниться и употребляет при этом выражения чистонародные, крепкие1. У лужичан домовой называется boze sedlesko (или sadlesko — божье седалище = очаг) и представляется в образе пре­красного ребенка, который ходит в белой одежде и своими жалобными стонами предвещает грядущую беду. Когда понадобится вылить вскипяченную воду, то прежде, чем это будет исполнено, говорят: «bože sedleško! dži preč, zo ćе ńesparju» (божье седлечко! иди прочь, чтобы тебя не опарить). Кто забывает делать подобное предостережение, тот будет наказан сыпью и прыщами по телу, которые принима­ются за обжог, за кару оскорбленного домового. Чтобы излечиться от такой болез­ни, мажут устье печи маслом, приговаривая: «bože sedleško! ja се mazam; zahoj me, ty sy me sparђo» (божье седлечко! я тебя мажу; заживи мои болячки, ты же сам меня обжег); потом снимают с кипящего горшка пену и мажут ею больные места2. Так как ни один дом не может стоять без охраны его стен родовым пенатом и так как с представлением последнего связывалась мысль о духе родоначальника-предка, обитающем у домашнего очага, то отсюда возникло следующее верование: новопостроенное жилье тогда только будет прочно, когда умрет глава поселившейся в нем семьи, когда, следовательно, в душе усопшего дом получит своего гения-хранителя, своего домового. В нашем народе существует примета, что постройка нового дома влечет за собою смерть хозяина3, и другая, что тот из родичей умрет раньше, кто прежде всех войдет в новый дом (по требованию старинного обряда, первым входит старший в роде). То же поверье существует в Греции: кто первый вступит на место, где положен основной камень, тот умрет в продолжение года; чтобы предотвратить это, на указанном месте убивают ягненка или черного петуха4. Любопытно, что, по народным рассказам, домовой охотнее всего принимает вид хозяина или одного из умерших, членов семьи; а гроб в областных наречиях называется дом, домовина, домовьё, домовище5. Поселяне убеждены, что дом не иначе может быть выстроен, как на голову одного из тех, которые будут жить в нем; желая, чтобы смерть не кос­нулась семейства строителя, они убивают при закладке дома какое-нибудь живо­тное, зарывают его в землю и кладут на том месте первое бревно (Арханг. губ. ). В Курской губ. с этою целью, при переходе на новоселье, отрубают у курицы голову на пороге новой избы и отрубленную голову закапывают под передним углом; мясо обезглавленной курицы в пищу не употребляется6. В других местностях, приступая к постройке дома, плотники при самых первых ударах топором назначают голову скотины или птицы, на которую закладывается здание, и верят, что такое обречен­ное животное непременно иссохнет и падёт в скором времени; пока делается сруб, крестьяне боятся, как бы не оскорбить плотников, и охотно их угощают, чтобы они не заклали дома на голову хозяина или кого из домочадцев7. Болгары думают, что ни одно жилое строение не может держаться без таласама, и потому при постройке дома стараются смерить ниткою рост или тень кого-нибудь из прохожих и мерку

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.