Самарканд. (Время пребывания: 5 суток)

Я нанял Абдулу-Умара. До самого четверга я обзавелся Пятницей, и обошлось мне это меньше, чем в $10.

Мы болтали всю дорогу до Самарканда. Золотые зубы прапорщика блестели в темноте. К моменту, когда мы проехали горный перевал, называвшийся «Ворота Тимура», молодой и чернокожий Абдула-Умар предложил, чтобы сегодня я переночевал у него.

Я спросил, женат ли он.

— Да. Два раза.

— По очереди? Или одновременно?

— Сейчас у меня есть две жены.

— Жена… в смысле, две твои жены не будут возражать, что ты посреди ночи приволок домой чужого человека?

Абдула-Умар не понял, о чем я.

Мы вылезли на темной, неосвещенной улице Самарканда, пересели в такси, еще немного проехали, а потом долго шли в темноте вдоль бесконечного забора. Я не видел дороги, а она была неровная, и я спотыкался, не успевал за прапорщиком.

В горах, окружавших город, шла гроза. В полной тишине блестели изгибы молний, но ни дождя, ни грома не было. Это была очень необычная гроза.

Проснулся я в пустой комнате загородного дома Абдулы-Умара. Пол был в несколько слоев укрыт мохнатыми коврами. Кровати не было, и спал я на накиданных на пол подушках.

В туалете вместо туалетной бумаги висел узорный металлический кувшинчик. Инструкции не прилагалось. Как использовать кувшинчик, я не знал. Возможно, внутри кувшинчика жил старик Хоттабыч, и бумагу нужно было спрашивать у него.

Еще в комнате, прямо на коврах, валялись забытые женщинами прапорщика шароварчики. Я внимательно изучил, как они устроены.

Абдула-Умар принес в комнату низенький столик, ополоснул пиалы, сделал мне и себе чаю. Еще он принес в комнату маленький телевизор.

Канал, как я понял, был самаркандский.

— Как ты?

— Жарко здесь.

— Понимаю. У вас сейчас, наверное, снег?

— С чего ты взял? Я что, на Северном полюсе живу?

— Нет снега?

— Зимой у нас снег. Летом у нас нет снега.

— Я думал, у вас всегда снег. Наш президент, наверное, у России речку купит.

— Как это?

— У нас Аральское море пересохло, слышал? А в России много речек. Наверное, мы одну купим.

— Почему нет? Купите у России речку. Дело хорошее. А платить чем будете?

— У нас очень умный президент. Мне в армии говорили, что платить будем солью. На том месте, где раньше было море, теперь очень много соли. Мы вам соль, вы нам речку. Пей чай.

— Я не люблю чай.

— Когда купим речку, здесь не так жарко будет.

— Знаешь, кроме жары, у вас еще очень однообразный пейзаж. Не прикупить ли вам на Кавказе какую-нибудь гору?

По телевизору показывали клипы. Пожилые и выглядящие больными женщины в национальных костюмах двигали тазом вокруг громадного концертного рояля. Данная видеопродукция вызвала бы у хозяев MTV истерику. Рекламные блоки состояли из устных объявлений, типа «Срочно продам подержанную бетономешалку».

— Ты знаешь группу «Ленинград»? Слушаешь Шнура?

— Никогда не слышал.

— А у вас здесь русских бьют?

— Кто?

— Ну, хоть кто-нибудь?

— Нет. Никто не бьет. Может быть, только в милиции, да и то вряд ли. Мы любим русских. Россия — самая великая страна на свете.

Я вышел во двор и закурил. Русских не бьют, Шнура не слушают… это примиряло меня с реальностью.

Я сказал Абдуле-Умару, что мне нужно в авиакассы, а кроме того, решить вопрос с обменом долларов на местные сумы и гостиницей. Он сказал, что проблемы нет. Только сперва пообедаем, ладно?

Место, в котором я ночевал, оказалось реальным азиатским кишлаком с домами, построенными из глиняных блоков с вкраплениями рубленой соломы.

Мы пешком дошли до дороги и поймали такси. В машине играла радиостанция «Европа-Плюс». Вместо попсовеньких мотивчиков из колонок выли все те же турецкие мелодии.

В городе вдоль дороги стояли здоровенные рекламные щиты. Все до единого рекламировали лицо местного президента. Президент со старичками, президент с детишками, президент читает толстую книжку…

Россия, конечно, страна рабов, но такого количества президентских рож я не видел даже в России.

Я спросил у Абдулы-Умара, зачем им столько плакатов? Боятся забыть, как выглядит глава их государства? Он ответил, что узбеки любят своего президента. Я сказал, что им проще, чем мне. Я вот люблю свою жену. Но она, наверное, на меня обиделась.

Кафе, в котором мы пообедали первый раз, представляло собой бетонную коробку без крыши. Хозяева относились к едокам так, будто это их личные гости. В смысле — так же хамовато. На барной стойке стояло громадное объявление: «В КРЕДИТ НЕ ДАЕМ. ПАСПОРТА В ЗАЛОГ НЕ БЕРЕМ».

Обслуживал нас лобастый мальчик лет пяти. Папа мальчика жарил мясо и резал салаты, а ребенок приносил все это на стол. На столе в баночках из-под майонеза стояли специи и рыжий непрозрачный соус.

Абдула-Умар заказал много еды и еще больше водки. Узнав, что я не стану пить алкоголь, он расстроился.

— Совсем не будешь?

— Совсем.

— А фрукты будешь?

— Нет. Боюсь.

— Зря. У меня есть таблетки от поноса.

Водку прапорщик пил пиалами. Такими азиатскими пологими чашечками. В каждую влезало не меньше, чем сто пятьдесят грамм теплого напитка.

Хлопнув алкоголя, Абдула-Умар каждый раз делал такой мусульманский жест, будто умывал лицо. Я спросил: как же так, он, наверное, мусульманин, а водку пьет?

— Я военный, понимаешь?

— И чего?

— Нам в армии рассказывали: служба в армии — это и есть исповедание веры. Водку можно, все можно. Тот, кто служит в армии, и без всякого намаза является верующим мусульманином.

— Веселая у вас, ребята, религия.

— Религия — хорошая! Дома — тоже хорошо! Дома — как рай!

— Я думал, у мусульман должен быть прохладный рай.

— А у тебя какой?

— Для меня твой рай — это ад.

Часов на стойке в кафе не было. На руках у посетителей часов не было тоже. Зато на стене висел календарь. Я рассмотрел его повнимательнее и понял, что оказался в той части света, в которой меньше всего хотел бы оказаться.

Такие незначительные детали, как дни недели или месяца, календарь игнорировал. На большом листе бумаги было указано: 2000 год является годом змеи, 2001 — годом лошади и так далее…

Я сказал, что хватит, пора ехать, и встал из-за стола. Прапорщик крикнул в сторону кухни, чтобы принесли счет и еще графинчик. Пока я расплачивался, он допил графинчик до дна.

Обед из четырех блюд плюс водка обошелся мне приблизительно в тридцать центов. Каждый из центов был кирпичом в стене, отделяющей меня от дома.

После кафе мы еще раз поймали машину. Таких такси, как в Самарканде, я не видел уже лет пятнадцать.

Водитель сажал тебя в салон своего драндулета, потом сажал туда же полдюжины попутчиков, сперва развозил по домам их всех, а о тебе старался не вспоминать. Встречая приятелей, он глушил мотор, выбирался наружу и долго вел светские беседы. Впрочем, и стоила поездка тоже копейки.

На светофоре рядом с нашим такси стояли ушастые ослики, впряженные в тележки. Снаружи, рядом с дворцами и минаретами, прямо на тротуар какали маленькие дети.

Самаркандские авиакассы были просторны и абсолютно безлюдны. Женщины в белых рубашках и синих галстуках подставляли лица вентиляторам. Когда я подошел к стойке, авиакассирша не обратила на меня внимания. Я сказал, что хочу улететь в Россию.

— Гражданам России все только за доллары.

— Я в курсе. Я согласен.

— Куда вы хотите улететь?

— Вообще-то, в Петербург. Но готов согласиться на любой русский город. Вообще на любой.

Женщина даже не попробовала щелкнуть по клавишам компьютера. Она просто сказала, что билет на самолет можно купить исключительно в Ташкенте.

Я достал из кармана пачку долларов. Выглядели они, на мой вкус, довольно аппетитно. Внешний слой пачки составляли стодолларовые купюры, а более мелкие я засунул в середину.

Глядя кассирше в глаза, я сказал, что ОЧЕНЬ хочу улететь. Она сказала, чтобы я подождал ее снаружи, возле автобусной остановки.

Я успел выкурить две сигареты подряд, и только потом женщина, озираясь по сторонам, ко мне подошла.

— У тебя есть регистрация в узбекской милиции?

— Нет.

— Обязательно получи. Без регистрации тебя не выпустят из страны.

— Хорошо. Я получу.

— Куда тебе лететь?

— В Россию. В любой город России. На самый ближайший рейс.

— Понимаешь, это действительно невозможно.

Я молчал. Зачем-то ведь она велела мне подождать снаружи, правда?

— Билеты с вылетом из Ташкента продаются только в Ташкенте. Они ведь не дураки, чтобы терять такие деньги. Ни единого места нам не дают, все держат для себя.

— И?

— У меня есть знакомая в ташкентских кассах. Я могу с ней поговорить. Могу даже съездить в Ташкент, купить тебе билет и привезти сюда.

— И?

— $500.

— Нереально.

Она долго объясняла, сколько стоит билет, сколько ей придется дать коллеге из ташкентских касс и (я умею считать?) сколько после всего этого останется ей… а ведь работы здесь не меньше чем на двое суток.

Я развернулся и, не прощаясь, ушел. Я понял, что умру в этом пыльном городе, но мне было наплевать.

После авиакасс мы поехали искать гостиницу. В первой, в которую привез меня Абдула-Умар, тетечка из «reception» сказала, что не может меня принять: у них нет лицензии на обслуживание иностранцев.

Во второй лицензия была… а еще прямо в холле там была драка… все били всех… стулья и черепа трещали, а горничная была настолько пьяна, что даже с третьей попытки не смогла ответить мне, сколько у них стоят номера.

Остановиться удалось лишь в третьей по счету гостинице. Женщина в цветастом азиатском платье долго вела переговоры с Абдулой-Умаром, торговалась относительно цены, широко улыбаясь, спросила, что за подарок я ей подарю, выписала в качестве квитанции об оплате рукописную грамотку, велела никому ее не показывать и, озираясь по сторонам, отвела в номер.

За окном номера на газоне паслась тощая корова. Я бросил рюкзак, всполоснул лицо и спустился обратно в холл. По дороге почувствовал, что за сегодняшний день успел стереть ноги на всем не очень длинном протяжении от паха до пяток.

Прапорщик курил сигареты и тосковал. Ему хотелось не бродить по жаре, а валяться на подушках и пиалами пить водку.

— Что теперь?

— Не знаю. Я бы переждал где-нибудь жару.

— Пошли пообедаем?

— Тетка в кассах говорила, что мне нужна какая-то регистрация.

— Нужна.

— Давай получим регистрацию?

— Поехали. Давай получим. Но потом — сразу обедать, ладно?

Здание самаркандского ГУВД было одноэтажным и таким же пыльным, как все в этих краях.

Никаких табличек, типа «Сходящих с ума русских отпаивают валерьянкой в такой-то комнате и там же регистрируют», я не нашел. Мы зашли в первый попавшийся кабинет. Там шел допрос мохнатого узбекского уголовника, наручниками прикованного к столу. Судя по виду, тот обвинялся не меньше чем в каннибализме.

На нас никто не обратил внимания. Абдула-Умар постоял, послушал, о чем спрашивают уголовника, а потом забыл обо мне, подсел за стол и тоже начал задавать какие-то вопросы.

Нужный кабинет мы нашли не скоро. Регистрацией русских ведал мужественный офицер с седым ежиком волос и крепкой челюстью. Белая униформенная рубашка с короткими рукавами подчеркивала особый, шоколадный, оттенок его загара.

Офицер через Абдулу-Умара попросил у меня три доллара взятки, достал из кармана штамп, щелкнул мне в паспорт печать и объявил, что теперь я нахожусь на территории Республики Узбекистан на законных основаниях, но через три дня регистрация истечет и продлить ее можно будет только в Ташкенте.

Я не обратил внимания на этот нюанс. Я не желал думать о том, что будет со мной через три дня.

Мы вышли из ГУВД, и мой прапорщик начал ныть, что ему опять хочется в кафе.

— Может, просто купишь себе водки и станешь пить по пути, а?

— Э-э! Кто так делает? А посидеть? А поговорить?

— Мы уже обо всем поговорили… или нет?

— Разве это разговор?

— О'кей. Сейчас ускоришься. Только мне нужно поменять денег.

— Сто баксов?

Я видел, что Абдуле-Умару наплевать, сколько я хочу поменять денег: ему нравилось само словосочетание. Я в сотый раз объяснил прапорщику, что не собираюсь тратить много денег. Он в сотый раз подряд мне не поверил.

Мы подъехали к рынку, вылезли из машины и долго шли между торговыми рядами. Продавцами были умирающие от голода узбекские мужчины и женщины. А перед ними лежали товары в ассортименте, способном вызвать инсульт даже у привычного к универсамам меня.

Валютный отдел располагался с изнаночной стороны рынка. Пустой двор. Кучи строительного мусора. Торчащие над низенькими зданиями минареты Биби-Ханум. Одинокая земляная печь тандур. Вокруг печи прямо на земле сидят узбекские деды в тюбетейках и линялых халатах.

Над тандуром висела вывеска «Ход-Док». Я даже не сразу понял, что имеется в виду.

Мы отыскали место в тени и закурили. Абдула-Умар смотрел на группку парней в противоположной стороне двора, а они смотрели на нас. Они видели, что я белый, и понимали, зачем я сунулся в эту дыру, но не спешили.

Потом к нам был прислан переговорщик. Пожав Абдуле-Умару руку и поболтав с ним по-узбекски, он спросил, сколько денег я хочу поменять. Голос у парня был такой, словно он перед публикой читает стихи из Корана. Кожа у него на лице лопалась от нестерпимого зноя.

Я сказал, что $20.

— Давай.

— Что — давай?

— Деньги давай.

Я отдал ему зеленую купюрку, парень сунул ее в карман и, не торопясь, ушел.

— Он не обманет?

— В смысле?

— Он не исчезнет с моими деньгами?

— Зачем?

Парень все не возвращался.

— Почему вообще такие сложности?

— Менять валюту — уголовное дело. Сразу тюрьма.

— Для русских тоже?

— Для русских особенно.

Оказаться в тюрьме по такой жаре не хотелось.

Минут через пятнадцать к нам подошел уже совсем другой парень. Он протянул мне пачку местных дензнаков. Я попробовал засунуть ее в карман. Ощущение было такое, будто я несу в кармане джинсов кирпич.

Над Самаркандом спускался вечер, и мы, наконец, шли в чайхану нормально поговорить.

Мы попетляли по улице, по которой в свое время пронеслись, взяв город штурмом, кентавры Чингисхана, поднялись на холм, где еще раньше стоял походный шатер Александра Македонца, он же Искандер Великий, и вышли к знаменитому во всех частях света мавзолею Шах-и-Зинда. О существовании мавзолея я три минуты назад узнал от прапорщика.

Это был самый конец города. Скала, к ней прилепился мавзолей с кирпичным куполом, вокруг — старинное кладбище, а сразу за ним — крутой обрыв: метров тридцать отвесной стены. Внизу виднелся утонувший в жидкой грязи арык.

Дальше начиналась пустыня и горела помойка. Дым полз по пологим холмам и ел глаза. Несмотря на благочестивое прошлое, соваться сюда не рисковали даже наглые узбекские жандармы.

На заборе перед входом в мавзолей было мутной краской написано: «Fanta. Vodka». Это была реклама заведения и вывеска одновременно. Абдула-Умар носом чуял запах алкоголя, норовил перейти с рыси на аллюр и по ходу объяснял, куда именно мы бежим:

— Это хорошее кафе. И недорогое. Прямо за мавзолеем.

— Если недорогое, то вряд ли хорошее.

— Там за кафе есть такой обрывчик. Оттуда сбрасывают вниз людей.

— Каких-то конкретных людей? Или всех подряд?

— Если серьезные парни решают обсудить серьезное дело, то договариваются встретиться в Шах-и-Зинде. А если дело не выгорает, то кого-нибудь сбрасывают с обрывчика вниз. Милиция никогда не возбуждает дело, потому что свидетели каждый раз говорят, что тот, кто упал, был пьяный и просто поскользнулся.

— Я что-то не уверен, что хочу идти в это кафе.

Перед входом стоял большой стенд для туристов. На нескольких языках он объяснял, где именно мы планировали перекусить и выпить водки. Больше всего в исторической справке мне понравился заключительный абзац, сообщающий, что человек, совершавший возле мавзолея намаз на протяжении сорока четырех понедельников подряд, может рассчитывать на исполнение любого желания.

Место, как я понял, действительно было… как сказать?., с атмосферой. Даже нищие здесь не просто клянчили денег, а попрошайничали «ради ста чудес Шах-и-Зинды».

Посреди чайханы стоял бетонный бассейн с тоненькой струйкой фонтана. В воде охлаждались бутылки с местным пивом. Азиаты не обращали на них внимания. Верные заветам своего земляка Омара Хайяма, они пили не холодное пиво, а теплую водку.

Ужинать следовало не сидя за столами, а откинувшись на громадных, как кусок пляжа, лежаках и утопая в куче подушек. Мы сняли обувь и легли. Официант принес осточертевший зеленый чай и черствые лепешки. На лежак перед нами поставили столик почти без ножек, а на столик поставили водку. Она воняла бензином.

На лежаках вокруг меня сидели и лежали молчаливые люди. Чуть в стороне, в огромном котле людям готовили жирную еду. Женщина в национальном костюме брызгала водой из ведра на пыльную дорожку.

Еще неподалеку несколько мужчин в странных одеждах сворачивали головы и рассматривали меня. Очень долго и пристально рассматривали.

Я спросил у Абдулы-Умара, почему они так на меня смотрят.

— Это джуги. Черные люди. К ним не ходи. Они даже своих грабят. На всех плохо смотрят.

Пиалы с теплой водкой мелькали в его ловких пальцах. А я пил минералку и нюхал дым горящей помойки. Плохо не пить в чужом городе. Алкоголь — очень выгодное вложение денег. Ты покупаешь кружку пива, а она гарантированно сжирает 1/72 часть твоих суток.

Если покупать в сутки семьдесят две кружки пива, то вся твоя жизнь будет без остатка занята важным и очень интересным занятием: перегонкой пивного солода на воду и крахмал.

Почти смертельно пьяный Абдула-Умар объяснял, что курить вредно:

— Вот — лошадь. Пусти ей струю в нос — упадет. Мы, когда пацанами были, лошади в ноздри струю дыма пускали: лошадь падала. Или поймаем змею, пасть ей разожмем и дуем туда. Она танцует, ей кайф, понимаешь? Больше не кусается…

Потом Абдула-Умар заснул прямо за столом. Я решил бросить его и пойти в гостиницу спать. Однако перед этим хотелось посетить туалет. Бармен сказал, что какой-то особой уборной у них нет и мужчины писают, просто подойдя поближе к обрыву.

Я сходил к обрыву, потом застегнул неудобные пуговицы на джинсах, обернулся и увидел, что окружен группой джугов.

Они были пьяные и действительно очень черные. Они внимательно меня рассматривали. Оторвавшись от стола, теперь они цыкали всеми возможными зубами.

Просто так взять и рубануть незнакомому человеку по голове… по себе знаю, насколько это нелегко. Я знал, что сначала они что-нибудь мне скажут. Один из джугов на очень плохом русском спросил, зачем я сюда приехал.

— Тебе действительно интересно это узнать?

— Моему дяде такие лысые, как ты, в Москве глаз выбили.

— Я искренне сочувствую твоему дяде.

— Они ударили, и глаз на землю упал… А ведь он пожилой человек.

— Тем сильнее я ему сочувствую…

Они еще поцыкали. Я видел, что сейчас… вот сейчас, кто-то первым выбросит кулак в мою сторону.

— Не надо было тебе сюда приезжать…

— Да?

— Мы сейчас убивать тебя будем.

— Стоит ли?

Фраза была неуместна, как я, со своей необрезанной крайней плотью, был бы неуместен в главной самаркандской мечети.

Драться с семерыми сразу было бесполезно. Я стоял на самом краю обрыва. То есть я бью в лицо первому из джугов, и это будет последнее, что я успею, прежде чем забрызгаю камни внизу.

Кроме того, мне не хотелось драться. Мне хотелось белого молока жизни, а вовсе не драться.

Нужно было выруливать, но как, я не знал.

Я обшаривал полустертые файлы памяти, но находил там только всякий мусор… ничего важного там не находил.

Странно… ведь было же во мне что-то ценное… то, что не позволяло за просто так сбрасывать меня на дно обрывов… но вспомнить, в чем оно состояло, я не мог.

Я мог бы сказать им… если честно, я не мог сказать джугам ничего.

Представьте, как бы глупо я выглядел, если бы вздумал рассказать этим черным людям про то, что всего полгода назад жадный, но модный глянцевый журнал «ОМ», с которого месяцами невозможно получить уже заработанный гонорар, назвал меня «лучшим писателем страны».

Там была моя фотография, а рядом — фотография ведущей ТВ-шоу «Квартирный вопрос». Девушку признали «Showgirl года» с формулировкой: «Что еще может интересовать современного человека, как не обустройство собственного жилища?»

Я считал себя довольно современным парнем. Однако я стоял на краю обрыва, зажатый между семерых центральноазиатских гангменов, и сознавал, что помимо обустройства квартиры меня занимает множество иных вопросов.

Готов ли я умереть прямо сегодня вечером? Готов ли я к тому, что последнее, что мелькнет перед моими собственными глазами, это арык, выше берегов набитый узбекским дерьмом, и спящий за столом прапорщик местных Вооруженных сил?

Милиционеры заберут мой труп и закопают его в местную почву. Прежде я представлял это событие немного иначе. Знаете, я действительно испугался, стоя там, на обрыве.

Один из джугов разбил бутылку о камень и, наклонив голову, бросился на меня, но еще до этого из-за камней показался бегущий со здоровенным колом в руках Абдула-Умар, а за ним в нашу сторону неслась целая толпа прихожан мечети, все — в белых шапочках, и все они орали непонятные мусульманские слова, заслышав которые, джуги, черные и злые люди, грабящие даже своих, задирая ноги и поднимая тучи пыли, бежали вниз, прямо по древним и узким узбекским могилам.

Они сбежали на дорогу и уже неслись прочь от города. Я стоял и смотрел, как они убегают.

Мне говорили: бойся беды, напоминали, что нет надежды, но помню я — тело дороже еды, а жизнь важнее одежды.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: