Огненная буря идет на мой город, и я один из тех, кто несет ее.

— Раунд! — завопил, растягивая обе гласные, герольд. Кожаная куртка, наброшенная на блестящие от пота мускулистые плечи, прогромыхала лучше всякого гонга. На ней сшибались металлические побрякушки с облупившейся краской: ключи, бугристые от ржавчины, колокольцы, детали машин, болты, дверные петли. Они явственно пачкали: когда-то коричневая куртка была вся измазана зелеными, красными, синими всполохами. Им вторили разноцветные волосы, уложенные неаккуратным разноцветным гребнем, покачивавшимся в такт воплю и раздуваемым загорелым щекам.

Но герольд казался достопочтенным лордом по сравнению с бойцами на ринге. Прическа одного, уже изготовившегося на сиденье своего автомобиля с шестом наперевес, являла собой несколько закрученных черных вихрей на выбритом черепе. Одежда другого — настолько гигантского, что я боялся за крошечную машину под ним — ограничивалась тряпочным чехлом для мужского достоинства. Третий, напротив, одет был весь. Из его балахона, в который он замотался до подбородка, торчала добрая пара сотен гвоздей, вшитых шляпками к коже.

Оружие они выбрали другое. Второй сжимал в руках со вздувшимися жилами деревянный молот, третий — массивный двуручный меч. Тоже из древесины, иного не допускалось.

Все трое уже заметно были измяты, но бодрили себя улюлюканьем и бранью. Окутанные дымом из паровых двигателей под собой, они блестели выпученными глазами и орали надсадными голосами: первый безумно хихикал между каждым словом, второй едва разборчиво гудел, а третий пытался сочинить настолько многоэтажные конструкции, что не будь он в сословии воинов — наверняка бы проявил свой талант в поэзии. При должном старании.

Марк, двадцатилетний аристократ, прятавший под капюшоном бледное лицо, не понимал и половины из слов бойцов. Отчасти потому, что их перекрывала горланящая вокруг толпа, которая мяла ему плечи и топтала ноги. Отчасти — из-за скудости его лексикона, взросшего на книгах и говоре центра Города.

Но ему и не хотелось вслушиваться. Сбежав от опекуна якобы в библиотеку, миновав полицейские посты хорошо изученными улочками, он врубился в людскую гущу и ждал, когда его обнаружит друг. Прошло уже несколько раундов. По Марку уже пробежали десятки холодных ручейков, когда автомобили на арене разворачивались у хрупкой деревянной ограды и заставляли ее раскачиваться — а назад ему не давали отступить мощные, взмокшие торсы зрителей. Начинался финал.

«У этих зверюг уже будет зрелище, — говорил Билль неделю назад и смеялся. — На тебя не взглянет никто. На меня им тоже начхать. Только не знаю, когда приду, дела будут. Да найду тебя, не дрейфь!»

Марк попытался оживить в памяти эту его кривую улыбку, которая начинается с одного клыка, вылезающего из плотно сжатых губ, а потом занимает все лицо. Столько веселья и спокойного оптимизма он ни у кого не видел.

Но Марка снова чуть не сбили с ног, в прыжке насев локтем на плечо, и все силы он потратил на то, чтобы зашипеть как можно тише.

— Эй, Трицепс, спокуха! Крови и на арене достаточно! — раздался громкий ровный голос прямо под ухом Марка, а чья-то рука потрепала неудачно прыгнувшего здоровяка по локтю. Тот, не обернувшись, осклабился.

Марк замер. Мало того, что опоздал, так еще и сразу же ставит его под удар! Не хватало еще внимания этого краснолицего бугая, который запросто мог удивиться, что Билль притащился с каким-то другом, черным пятном выделявшимся на фоне разгоряченных мускулистых тел. Но Трицепсу, как и всем, оказалось «начхать».

— Ну приветище! — звонко ударился о перепонку голос Билля.

— Привет, — ответил Марк, и почувствовал, как слова тонут в вате общего гвалта. — У нас осталось всего несколько минут.

— Чтоо?! — переспросил Билль так, что у собеседника заболело ухо. Сам он демонстративно прислонил ладонь к волосам позади виска: слушаю, мол, а ты говори погромче.

— У нас. Всего. Несколько. Минут, — повторил Марк почти криком, отрубая каждое слово от предыдущего паузой. — Где Ты. Пропадал?

Вот и настоящая улыбка Билля, не из памяти, выплыла, обнажив чересчур крупный клык и превращая все веснушчатое лицо под копной рыжих волос в добродушную гримасу. Юный воин — всего на пару лет младше Марка, а тому иногда казалось, что на все десять — потеребил три серьги в левом ухе, одну за другой. И медленно закивал, прищурившись: знаю, знаю, о чем ты!

— Я тырил одну вещицу! — громко ответил Билль.

Изумленный вопрос Марка, выкрикнутый после паузы в несколько секунд, потонул в общих воплях и скрежете, который донесся с арены. В чаду, в дыму столкнулись все три автомобиля, и после лязга металла друг о друга стали раздаваться громкие деревянные перестуки. Невольно обернувшись, Марк разглядел в черных клубах светлые проблески: это снова и снова вздымался молот.

Билль чуть ли не повис на плече у друга, проблеяв ему в ухо победоносное:

— Глянь, как Дубина их отделывает!

Марк поймал его за предплечье.

— Что еще за воровство? Тебе руки не дороги? Что ты украл?

Билль отстранился с улыбкой, разведя руки в стороны: оставалось только гадать, как ему удавалось проделывать такие трюки в толпе. И выудил из внутреннего кармана жилетки длинную колбу с черной вязкой жидкостью. Марк никогда не видел ничего подобного. Это было похоже разве что на вязкую темную кровь.

Колба тут же исчезла обратно, под синюю ткань. Билль осмотрелся.

— Чувак, мне нужно, чтобы ты ее куда-нибудь заныкал, — приблизив губы к самому уху Марка, громким шепотом сказал он. — Пожалуйста. Это серьезные ребята, и они меня засекли.

Когда он вернулся на свое место, узкими плечами оттесняя бока Трицепса и других, безымянных вояк, Марк заметил в его глазах необычное выражение, никогда прежде не мелькавшее. Зрачки метались из одного края в другой, а губы сжались, грозя будто вовсе исчезнуть. Правая рука с хваткой мертвеца вцепилась в край жилетки.

— Кто они? — закричал Марк. — Скажи, кто?

И этот непривычный Билль, которого уже начинало трясти — от обычного ерничанья и следа не осталось — ответил:

— Алхимики.

Первое удивление от слова, звучавшего всего пару раз в жизни Марка, сменилось смехом, который сначала мелким горошком рассыпался внутри, а потом уже согнул юношу. Он похлопал друга по плечу — жест, который он когда-то и перенял от этого жизнерадостного шута.

— Давай сюда, — Марк протянул руку.

В его ладонь легла колба, и пальцы ощутили холод стекла. Почти машинально убрал под плащ, заметив, как взмокла прилипшая к коже рубашка.

Но Билль не разделял его радости, не хлопал в ответ по плечу, не заходился смехом. Он смотрел на друга воспаленными, как тот теперь заметил, глазами, и в них читалось то, что Марк не привык в них видеть. Уголок рта, с нависшими над ним несбритыми волосками, подергивался. Билль молчал.

Пока Марк соображал, что это может значить, кто-то рядом взревел громче прочего шума: «Мочи эту сволочь, мочи!» Юноша машинально посмотрел на арену. Дым рассеивался: двигатели уже устали выдыхать его в воздух, и автомобили стояли, серея древним некрашеным металлом, посередине. Справа лежало тело бойца с гвоздями в одежде, едва заметно двигающее правой рукой: он будто хотел отползти. Слева же застыли двое остальных: громила с кличкой Дубина и его наполовину поверженная жертва, над которой он занес деревянный молот. «Мочииии!» — экстатически затянул зритель недалеко от них, поджарый парень с татуировками почти во все оголенное туловище. Он кричал, заломив шею и глядя в небо, будто воющий волк.

Молот висел в неподвижности еще несколько мгновений, а потом упал с такой стремительностью, что Марк не заметил его полет. Будто сразу было все: и влажный хруст, и темно-красный взрыв с примесью серого, и лавина звуков. Кто-то горланил, как сирена, в достигшем кульминации, алчном наслаждении жестокостью, кто-то выкрикивал проклятия убийце, кто-то визжал от ужаса — все смешалось в тигле общего рева.

Марк только через несколько мгновений понял, что его дергают за рукав. Билль что-то кричал, указывая пальцем в сторону. Все звуки исчезли, сменившись на звенящую в черепной коробке тишину, будто все вокруг затопило. Ошеломленный, Марк едва сообразил, что скоро здесь будут стражи Города и ему нужно быстрее уходить: об этом ему и сообщал жестами друг.

Вокруг уже никто не прыгал и не толкался, и пришлось выскальзывать из плотно сжатых рядов, просачиваться между чужими плечами и боками. Пелена телесного цвета заслонила все для Марка, и мозг стала сдавливать пустота: никакие мысли не шли, кроме той, что нужно уходить, уходить. Перед мысленным взором же то и дело вспыхивал алый цветок крови — тот, что пророс из раздавленной головы убитого.

Как он шел в последующие минуты, Марк едва бы вспомнил потом: продравшись через толпу, он добрался до начала лабиринта из улочек, и ноги, зная дорогу, сами понесли его. Он очнулся лишь тогда, когда черная земля под башмаками сменилась мелкими камнями мостовой. В этом месте, на границе между районами — вернее, в той ее части, где почти всегда было безлюдно, и даже ближайшие окна жилых домов казались пустыми (только казались: здесь жили ремесленники, которых Марк знал поименно) — юноша обычно чистил обувь. Прилипшая к подошвам грязь могла привлечь внимание даже стражей, не говоря уж об опекуне. Это было неприятным симптомом, который истолкуют однозначно, а постыдные наказания — в этом Город знал толк! — последуют на следующий же день.

…Маленькая девочка, сжавшаяся в комок в центре площади и едва держащаяся на слабых ногах. Бледное, почти белое тело: не цвета слоновой кости или сливок, а того нездорового оттенка, которое обретает кожа мертвеца. Выпирающие ребра только подчеркивали ее болезненность, и единственным, казалось, свидетельством ее обычной веселости осталась рыжая копна – почти что факел в тот сумрачный вечер. Марк тогда думал, что ее бьют именно из-за этих слишком красивых волос. Что наносят попеременные удары двумя палками – всего ей было отмерено тридцать – чтобы она окончательно превратилась в подобие трупа. И Марк не хотел на это смотреть, но и не мог отвести взгляд, и красные полосы, ложась одна на другую, вспыхивали болью в нем самом.

Марк привычно скреб ножом о подошву, счищая в кусты у здания маслянистые шматы, и звуки, пускай сквозь все тот же звон, возвращались к нему. И мысли. Он слышал и раньше, что буйства воинов могут заканчиваться так: хотя о смертях на периферии не говорили, опекун рассказывал ему, предостерегая от выходов из Центра. Но Марк не очень ему верил. И увидеть воочию кровожадное убийство не был готов. Память еще раз, без участия его воли, воскресила видение опустившегося молота, и Марка вырвало в кусты.

Пошатываясь, он вышел на мостовую, и только на третьем повороте его мысли обратились к Биллю. Было ясно: он не шутил и действительно боялся. Пускай это «алхимики», слово из детских сказок, прозвучало смешно, в тоне друга можно было расслышать лишь ужас. Какое право имел Марк смеяться? Как он мог принять это за дурачество? Даже если его друг нес ахинею, он в нее верил. И правда влип в неприятности, кто бы за ними не стоял.

Марк, конечно, знал, почему он отмахнулся. Билля вообще сложно было воспринимать всерьез: он сочинял одну небылицу за другой и рассказывал их с каменным лицом, даже зная, что никто в здравом уме ему не поверит. Особенно если успел обжечься.

Первой и единственной историей, которой поверил Марк, была фантазия о его глазе. Стеклянный протез, к которому он привык с самого детства, никогда не служил для него темой обсуждений. Он даже не знал, что там стряслось, в два года, когда он потерял родной левый глаз — вроде как на что-то напоролся, после чего его срочно отнесли к лекарю, а шлифовальщик линз Джок изготовил для него замену из стекла.

Марк давно задумывался, откуда у ремесленника взялось столько материала и как он умудрился выплавить из него протез — мелькали догадки, что тот просто достал из пыльной кладовой наследие прошлых поколений. И приспособил в глазницу малышу. Марка передергивало от мысли, что кто-то раньше носил этот глаз, и он старался об этом не думать. Что Джок сделал сам почти наверняка — это перекрасил радужку в зеленый, тогдашний цвет сводного брата протеза. Окрас натурального глаза со временем смешался вдруг с карим и стал в итоге мутно-желтым. Так разница стала еще заметнее.

Но Марк никогда не спрашивал о своем глазе и видел Джока всего несколько раз в своей жизни. И никто из вежливости не выпытывал у него причину дефекта, даже сокурсники по Академии. А Билль уже на следующий месяц их знакомства выдал целую историю. «Я раскрыл его тайну, — доверительно сообщил он, постучав по левому виску Марка. — У меня такие новости — закачаешься. Я на выходных гонял к фермерам, а там есть одна бабка, страшенная такая карга, все ее боятся, ведьма, говорят, еще со времен алхимиков промышляет, а кур и кроликов для отвода глаз разводит…» По дальнейшей речи Билля выходило, что это она прокляла Марка, чтобы тот напоролся на сук во дворе, а сама загодя сплавила Джоку протез. «Только глаз-то непростой, — усмехаясь, продолжал Билль. — Я с этой клячей разговорился, выпивки ей принес, ну она все и выложила как на духу. Подмешала, говорит, зелье я в этот глаз, так что стукнет ему совершеннолетие — начнет видеть мертвецов и тайны, скрытые от посторонних». Марк выслушал это с открытым ртом и даже не успел задать хоть какой вопрос, когда Билль решил испариться, сославшись на дела.

«Чувак, да забей ты, — сказал он при следующей встрече, после двух мучительных дней и ночей Марка. — Я и не такую пургу могу прогнать. Привыкай».

И тот привык. Со временем это стало даже веселым, как и прыжки, после кувшина распитой на двоих медовухи, по крышам в рабочем квартале. Дома стояли там впритирку, а железо кровли так проржавело, что башмаки не скользили. Самым сложным было вскарабкаться: Марк ни разу до того не лазил по деревьям, и даже осина, росшая под столь удобным углом, казалась ему испытанием. Под конец пробежки, конечно, снизу стали раздаваться угрожающие крики. Работяг, улучивших три часа сна, разбудили грохотом над головами, — неудивительно. Они решили, что это шалят местные сорванцы, и, срывая горло, выдвигали версии.

«Рик, мать твою! Чтобы ты себе к хренам голову разбил! Я пошел за твоим гребаным папашей!»

Что-то в таком духе. Во вторую пробежку, когда Марк с Биллем разработали более замысловатый маршрут, к концу их пути уже успел прийти страж. Они от него удрали, но рисковать зареклись.

Марк вздохнул и нащупал под плащом колбу. Укусил себя за фалангу. Как теперь связаться с Биллем? Он даже не знал, где его казарма. За редкими исключениями они встречались в нейтральных районах. И там же оставляли друг другу послания — в стене трактира «Двурогий карась». Хозяин, наверное, и не знал, что его кладку можно местами разобрать.

«Сегодня же, — решил Марк, надеясь, что остатка чернил хватит на короткую записку. — Или он все-таки меня дурачит? Просто не успел признаться?»

Становилось людно: сначала старьевщик, громыхая телегой, протопал мимо него, уставившись под ноги. Потом с ревом, сравнимым с гудением немаленького мотора, пронеслась стая ребят: они все успели дернуть плащ Марка в разные стороны, но тут же скрылись в поперечной улочке. Дальше, повернув, он наткнулся на двух женщин с повязанными передниками, брызжущих друг на друга слюной одновременно с ругательствами. Только после того, как одна из баб отвесила смачную оплеуху сопернице, Марк заметил движение в трех десятках метров впереди: черная форма полицейского, бледное напряженное лицо под котелком. Блюститель закона ускорил шаг, смотря прямо на него. Острый взгляд — как садануть ножом прямо по серому веществу меж глазниц.

Марк рванул влево. Пока он несся сквозь нахлынувшее с соседней улочки многолюдье, к нему пришла догадка, что страж так среагировал на женскую ссору, а не на него, и взгляд, быть может, был адресован им. Он сбавил шаг, не слыша за собой погони — только короткие, рубящие воздух, слова полицейского и женские взвизги, в которых сложно было распознать речь.

Вообще в пребывании здесь не было ничего запретного для Марка. Но молодые аристократы посещали квартал ремесленников разве что по поручениям взрослых, а его опекун сам был стражем по совместительству. Лгать было опасно просто потому, что он мог узнать, а значит, обман бы вскрылся, и, может, настоящая цель. Хотя бы ее возможность — это уже было опасно.

Перекатывая эти мысли в голове, Марк увидел, как с резким скрипом распахивается дверь справа от него — в очередную покосившуюся лачужку из бревен — и навстречу ему вываливается, покачиваясь с бока на бок, грушевидная фигура. Мелкие глаза под прямоугольными линзами очков сразу, казалось, поймали юношу в сеть взгляда — похожую на сеть морщин, покрывшую кожу у глаз. Никакой ярости. Только слегка приподнявшиеся уголки губ над двухэтажным подбородком: холодная радость охотника. Гугдо Цвельг. Его опекун.

Плечо Марка сдавила тупая боль, когда Гугдо, не думая тормозить, прошел мимо и вцепился в него толстыми пальцами, таща за собой.

— Во имя закона, — он говорил холодно, но слова слипались друг с другом, как всегда, когда он открывал рот: его можно было бы принять за пьяного, но аристократы никогда не брали в рот спиртного. — Я жду объяснений. Ты лгал мне.

«Во имя закона», — морщась, повторил про себя Марк. Он убеждал себя, что его сейчас может еще раз стошнить: то, что говорил опекун, всегда казалось ему мерзейшим. А слова, обращенные его манерой речи, — похожими на кашу, вернее, на не до конца переваренную пищу.

— Это не шутки, я с тобой разговариваю, преступник! — все еще не сбавляя темпа ходьбы, тряхнул его за плечо Гугдо. Марк запнулся и едва смог не упасть — а тиски опекуна, казалось, волочили бы юношу до самого дома.

— Тогда я излагаю факты, — невнятицей выплюнул Гугдо, и по его округлому верхнему подбородку побежала слюна. Если бы не многолетняя практика, Марк не понимал бы, что тот вообще разговаривает, а не просто стонет: от боли в желудке, например.

И он многословно изложил, а потом еще раз. И был готов еще. Тошнота подкатила к горлу Марка. Но только поняв, что дрожит всем телом, понял: это страх. Он успел уже пять раз представить, как опекуна порют на площади, какие-нибудь пять лет спустя, когда Марк займет место получше – пока не осознал, что его самого ждет такая участь. Или что хуже.

— Я дружу, — начал Марк и чуть не задохнулся от собственной внезапной искренности, которая полезла против его воли. И задушил ее в ответ. — Я дружу там с одной девушкой. В том квартале. Я не хотел говорить.

Удивленное молчание Гугдо длилось несколько мгновений — шесть или семь биений сердца Марка, остервенело стучавшего в грудную клетку.

— Это очень плохо, — вдруг смягчившейся жижей потек ответ опекуна. И Марк понял, что все не так уж и паршиво. — Очень плохо. Такие вещи обязательно нужно говорить старшему, который заботится о тебе.

Даже пальцы Гугдо перестали давить на плечо, хотя и оставались на нем: это даже стало походить на дружеское объятие. Они шли уже близко к Центру, приближаясь к Соборной улице, и Марк разглядел вдалеке родную сердцу цветную мостовую. Стали попадаться редкие фонарные столбы, стоявшие ровно в пятидесяти шагах друг от друга. Это число Марк запомнил с детства — шагать для этой полусотни тогда, правда, приходилось шире.

Гугдо продолжал изливаться, становясь внезапно сладкоречивым: даже от его глаз отхлынул холод, и он заглядывал этими крохотными голубыми радужками в лицо подопечного.

— Ты неправильно относишься ко мне, дружок. Что ты мне сказал только вчера? Что ждешь своего совершеннолетия как праздника, потому что сможешь от меня сбежать. Но я всегда был для тебя первым помощником. Родители, опекуны — это не цепные псы, которые готовы сорваться и наказать за любую провинность. Иногда это…

Гугдо наклонился к уху Марка и впрыснул в него изрядную долю слюней.

— Иногда это защита от закона. Когда потребуется.

Марку показалось, что он стал каменной статуей, которая лишь благодаря чуду продолжает переставлять ноги. Он… не ослышался?

На бесстрастном обычно лице Гугдо расплылась лиловой змеей улыбка. Он даже смотрел не перед собой, как обычно, а в небо — хотя на нем сидел черный короткий плащ стража с отличительной нашивкой на плече, а значит, он был сейчас в «пассивном патруле». Математический знак равенства на желтом фоне, должный выражать бесстрастие, — и контрастом эта улыбка, которую Марк видел, может, всего пару раз в жизни.

— Я не ханжа, не считай так. Наш Город пока не идеален, — посерьезнев, признал Гугдо. — Кое-что приходится прощать. Когда-то прощали мне, и не один раз. И я прощу тебе.

Марка, несшего в сердце с самого детства лишь одно имя, одно лицо, одну душу, — скрутило внутри, но он ничего не ответил. Он храбрился и злился, и думал о том, что лучше бы Гугдо продолжал «излагать факты» и грозить ему расправой, чем заговорщически пихать кулаком и вести себя в остальном так, будто ничего не произошло. Но на деле юноша чувствовал, как в его груди рассасывается холод.

На каменных стенах домов и фонарных столбах стали попадаться большие циферблаты часов. Еще один признак Центра: пройдите еще пару сотен шагов по 6-й Пятнистой, и от них некуда будет скрыться. Безукоризненно следовать распорядку дня — это было прописано даже в Законе как первейшая добродетель, как один из столпов правил поведения. А уж таких канонов было тоже предостаточно.

— Маркус. Надеюсь, ты не нарушил с этой барышней регламент благочестивых десяти минут? — словно подслушав его мысли и спохватившись, пробубнил Гугдо. — В твоем возрасте это невеликая провинность, потому что тяжело контролировать себя…

Марк вздохнул и приложил правую руку ко лбу.

— В мыслях не имею нарушать порядок, — бесстрастно отчеканил он.

Гугдо удовлетворенно закивал, взглянув ему в глаза.

— Великий Часовщик всезнающ и всеблаг. Он смазывает нужные детали в нужный момент, — повторил Гугдо то, что Марк слышал от него каждый день. — Если бы я не пошел к Вуди за сапогами, не встретил бы тебя. А значит, на тебе осталась бы эта ложь. Как с ней жить? Как идти в Собор? А богослужение уже через три часа.

Последние слова он произнес, остановившись и щелкнув по циферблату. И наконец оставив плечо Марка в покое.

Собор… Марк вспомнил о нем со сладостным предвкушением, даже прикрыв глаз, чтобы образ мощного здания — в его бы стенах, пожалуй, поместились два дворца Короля — выплыл перед ним, царапающий небо тремя стеклянными башнями. Один раз они с Биллем сбежали с богослужения — вообще такой поступок карался смертью для взрослых и жестоким избиением для несовершеннолетних; но друг уговорил его, сказав, что вид Собора извне укрепляет дух не меньше литургии. И они смотрели на то, как башни оживают при свете фонарей, смешанном с лунным, и множество труб, крупных и мелких шестерен, движутся под стеклом: выполняют лишь мелкую часть той работы, что рождает музыку в Соборе. Марк будто подглядел в замочную скважину труд литургических механиков, будто уловил дуновение великого прошлого, когда эта машина была возведена. Век Феникса: так окрестили ту золотую эпоху, ведь человечество восстало из пепла. Возродило себя после Пришествия драконов.

«Ну, чуешь? Эти дебилы не секут фишку. Грех такое не увидеть хоть раз», — резюмировал тогда Билль.

Центральная улица, артерия всего Города, уводящая одним концом к трамвайной машине, а другой к Собору, уже легла под башмаки разноцветьем камней, и в глаз ударил солнечный свет, отраженный от зеркальных стен домов, а мимо с грохотом промчалась карета с зашторенными окнами. Но Марк вспоминал Собор.

Он представлял картину, которую видел каждую неделю, — начало богослужения. Все места заняты, на скамьях в ложе аристократов пестреют черно-белые мантии старших и голубые одеяния послушников, и каждое лицо замерло в благоговейном ожидании. Розовощекие мальчики с девочками, умерившие обыкновенную бесшабашность, взирают вверх, и туда же смотрят припорошенные сединами, иссохшие старцы. Дальше на два ряда, справа, рыжеют волосы Морриган. Все ждут, и за стенами, отделившими их ложе от мест воинов, бедноты и Короля со свитой, — четыре сословия, даже входящие в здание через отдельные ворота, — все молчат. Под сводами гуляют лишь едва слышные завывания ветра, шорохи и скрипы.

Наконец хлопают ворота королевской стороны — их не видно из-за каменной стены ростом с высокого человека — и вот из-за нее вылезают головы, одна за другой, а затем и все фигуры механиков Собора. Они поднимаются по лестнице, ведущей в центр зала на постамент. Это платформа на четырех столбах, на которой едва размещаются десять человек — они неспешно занимают свои места, фигуры в ярко-желтых мантиях механиков — и стеклянной кабины в оправе из металла.

Один из прибывших крутит рычаг рядом с ней, и с высокого свода спускается огромная стальная лапа. Марк не может проследить весь ее путь — мешает ограда — но слышит скрипящий ход. И вот она приближается, эта грозная и величественная конечность, подобная одновременно звериной и птичьей, лишь сделанная целиком из металла, раскрывает четыре когтистых пальца и смыкает их уже под кабиной. Теперь механики торопятся, и все десятеро заваливаются в кабину почти одновременно, закрыв стеклянную дверь — а сама капсула начинает путь наверх.

Что происходит там, не знает никто, кроме участников. Запуск вечного двигателя, который один смог бы заставить весь Собор, его пол, стен и своды, выпускать на волю самую прекрасную в мире механическую симфонию.

Зато что происходит после полутора часов этого блаженного восторга, знает каждый житель Города. Понимание того, что он живет в лучшую эпоху, в лучшем месте этого обескровленного и выжженного мира. Осознание того, что должен исполнить свою роль, чтобы следующим поколениям жилось еще лучше. Чувство, что Великий Часовщик заботится о тебе, потому что без его участия такое чудо не могло бы свершиться.

Но у Марка эта сладкая патока была с детства приправлена ядом. Он знал: то ли Великий Часовщик впал в старческое слабоумие, то ли в Городе что-то сломалось.

…Когда кучеру пришлось прикрикнуть, перекрывая и без того громкий топот копыт — чтобы Марк не попал под них — юноша понял, что задумался слишком глубоко. Он хотел уже отойти, но его заграбастал в сторону Гугдо.

— Соберись, романтик, — урезонил он его. — Я верю, что твой день прошел отлично, но на центральной улице ты так отправишься к праотцам.

«Сегодняшний день… Да, просто отлично, — думал Марк. — Ночью придется повторить незаконную вылазку. Хотя бы к «Двурогому лососю».

На центральной улице почти не было пеших, кроме них с Гугдо: только стражи да редкие прохожие, учтиво кивавшие им. С оглушающим перестуком иногда проносились мимо кареты или кони полицейских, несших этот вид патруля. Благодаря зеркалам в человеческий рост, тянувшимся по всем фасадам домов — для лучшего контроля стражей — казалось, что людей во много раз больше.

Бедноте не разрешалось сюда ступать: это уже была сердцевина Центра, территории, которые хотели хранить в идеальной чистоте и неприкосновенности. Утро было исключением: отягощенные поручениями ремесленники и крестьяне плелись к домам аристократов, а вскоре после рассвета начинал курсировать трамвай на канатной тяге. Его длинное тело, набитое грязными и потными работягами, везло их на шахты. Три рейса. В это время аристократы еще спокойно почивали. Днем трамвай отмывали и вешали на окна занавеси, чтобы транспортом могла пользоваться знать. А к вечеру он снова служил рабочим. Символ единства сословий — спорный, но какой есть. Как четыре входа в Собор. «Ведь даже сапожники и часовщики сидят на одних скамьях с крестьянами и шахтерами», — говорил в таких случаях Гугдо. «Но не вы, — думал в ответ Марк. — Это только доказывает, как вы презираете их всех: часовщиков, портных и фонарщиков наряду с рабочими».

Ему нравился трамвай. Обычно на нем даже после полуденной чистки никто не ездил, предпочитая кареты или ходьбу пешком, но Марк катался на нем из дома опекуна в библиотеку и обратно. Запахи земли, пота и гари, причудливая смесь, которую можно вдохнуть лишь в рабочих кварталах, успокаивала его.

Центральную улицу драили каждый день: уже после литургии к делу приступали женщины из рабочих. Ее пытались довести до совершенства, но Марк видел изменения даже за годы своей недолгой жизни. Краску на фасадах не обновляли, и за эти десятилетия она успела потускнеть и во многих местах облупиться: дома были испещрены язвами этой лопнувшей коросты. Даже мельком взглянувший смог бы заметить, как стены рябят провалами в серую кладку. Царапины в зеркалах перестали быть редкими, а недавно, на подходе к своей улице, Марк увидел трещину — и прошло уже две недели, а зеркало не меняли. Не на что. В мостовой кое-где не хватало камней. Равновесие в Городе было поколеблено еще давно, три поколения назад, когда Альянс пал под натиском варваров. Тогда почти все производство было потеряно, и богатства, нажитые к тем роковым годам, к жизни Марка начали истощаться.

— Милостью мирового хода часов, приветствую, — собрав пальцы правой руки в изображение круга, произнес страж. Марк заметил его только теперь: снова слишком глубоко ушел в мысли.

Это был Йон Мортштеффель, молодой полицейский, о котором Марк знал только то, что он безупречно исполняет свою работу несмотря на двадцатипятилетний возраст. Гугдо всегда с восхищением отзывался о нем, когда их патрули выпадали на один и тот же район.

Седые волосы из-за неведомой аномалии — и черные глаза. Оба живые. Марк не мог отделаться от зависти ко всем красавцам, которым самой природой было предначертано нравиться девушкам. И к его голосу: Йон говорил ровно и глубоко, зная, что каждым своим словом исполняет высший долг, а значит, беспокоиться не о чем. Марк в половине случаев говорил срывающимся блеянием, особенно если речь шла не о друзьях. И надеялся лишь на взрослую жизнь, которая должна была начаться уже через пять дней: говорят, человек с наступлением двадцати одного года, с первыми шагами в истинную жизнь закаляется и уже не может вести себя, как ребенок.

— …мы шли к сапожнику, и Марк сопровождал меня просто как пасынок, без службы, — объяснял Гугдо отсутствие на его спутнике голубой мантии послушника.

— Я все понял, — хмыкнув, ответил Йон. На его губах застыла неискренняя улыбка. — Издалека, когда я только вас увидел и не распознал лиц, я подумал, что страж ведет преступника. Я рад, что это не так.

Пять дней — и Марку уже не будет нужна голубая мантия. Его переоденут в желтое, в цвет солнечного света и самого Города. Оставался лишь один вопрос: куда определят? На экзаменах он клятвенно уверял комиссию в своей любви к Собору и готовности ему служить, но это не могло определить их конечного решения.

Марк предчувствовал, что его оставят помощником Гугдо, младшим механиком Машины Сновидений. И это должно было оставить его в стороне от действительной жизни в Городе. Гугдо был близок Королю скорее как старинный собеседник и партнер игры в шахматы, и тот порой вызывал его к себе якобы из намерения узнать, как продвигаются дела с реконструкцией Машины. Но Марк догадывался, что даже правитель знает: это гиблое дело. Пока не найден медиатор, мифическое вещество, способное превращать мыслительные вибрации в механические движения, вся эта громоздкая махина, уступавшая в размерах разве что Собору, будет пылиться без проку. И единственной работой послушника останется прочищать пыль и смазывать детали неэкономно расходуемым маслом. Наука микромеханики была забыта со времен Альянса.

— …преступника. Марк один из образцовых аристократов, блюдущих свою честь и не падких даже до самых привлекательных соблазнов, — заканчивал многословную и неуместную речь Гугдо.

Марк снова взглянул на Йона: бледное лицо с тонкими чертами, гладко выбритое. Юноша провел рукой по пушку на бакенбардах и слишком короткому, приплюснутому носу. Вспомнил, как увидел их с Морриган: страж сопровождал ее на вечернюю литургию и холодным голосом чеканил какие-то шутки, от которых девушка разражалась смехом.

— Я все понял, — повторил Йон и сложил пальцы в тот же жест, теперь уже прощальный. — Следите за своим подопечным, мейстер Гугдо. А ты, Марк, готовься к жизни полноправного гражданина Города. Это незабываемые дни твоей жизни.

Он удалился, занимая предписанный ему пост, и Гугдо повел Марка дальше — тот снова погрузился в размышления, мешая воспоминания об арене с думами о Билле, о своей судьбе и всеми своими обычными переживаниями. Иногда опекун начинал говорить, и его слова проходили по касательной, едва задевая слух, обволакивая его мысли и не проникая в них. За годы выработалась привычка: узнавать переход к бессмысленному извержению слов и отключаться.

Почувствовав, как свет начинает розоветь — солнце уже зашло за башни Собора — Марк встряхнулся и, оторвавшись от зрелища разноцветных камней под башмаками, огляделся. Как раз вовремя, чтобы увидеть идущего им навстречу Харальда.

Совершеннолетие и статус механика Собора повлияли на него, не без грусти подумал Марк. Раньше бы он помахал им еще с такого расстояния, а на его лице отразилась бы глуповатая, но добродушная улыбка. Теперь он смотрел на них, явно узнав, но лицо оставалось каменным: это больше шло ему, широкоплечей громадине с мощными скулами, воину по телосложению, хотя и не по рождению. И все же его холодность не радовала Марка.

— Слава Великому Часовщику, приветствую вас, мейстер Гугдо и Марк, — пробасил Харальд, когда они наконец подошли друг к другу. — Я как раз направлялся в библиотеку, чтобы поговорить со своим товарищем.

— Слава Часовщику, — согласился Гугдо. — Теперь ты его встретил. Я оставлю вас и встретимся уже в Соборе.

«Как будто не хотел оставлять меня без присмотра», — с досадой подумал Марк.

Гугдо откатился, пытаясь опередить их, в сторону Собора, а Харальд вздохнул и теперь уже по-дружески, как в прежние годы, похлопал Марка по плечу. «Прежние годы, — удивленно повторил про себя тот. — Прошло ведь всего несколько месяцев, как он стал механиком».

— Черный плащ, — заметил Харальд. — Так я и думал, что тебя этот псих подобьет на какую-нибудь авантюру сегодня.

«Псих», — это он про Билля, конечно.

— Слушай, нам как раз о нем нужно поговорить, — ответил Марк. — Только я устал. Давай дождемся трамвая.

Харальд вздернул брови.

— Да что с тобой стряслось? — удивился он, показывая на часы, пришпиленные к ближайшему столбу. Часовая стрелка подползала к восьми. — Сейчас уже время чумазых. Давай лучше срежем, понятия не имею, чем тебе так нравится центральная.

«Чумазых». Сленг молодой знати и механиков.

— Да, скорее это было бы похоже на тебя, — признал Марк, едва поспевая за ходом бодрого приятеля. — Здесь же нет чумазых, а на соседних улочках не протолкнуться.

— Я не из брезгливых, — простодушно ответил Харальд.

Пока они входили в шум улицы Ветхой — здесь жили барахольщики, которые поколениями копили разный хлам и хорошо зажили теперь, в годы запустения — Марк обдумывал слова Харальда и вспоминал. Их многолетние беседы о том, что Город голодает и страдает, трудится до кровавых мозолей, пока аристократы проводят все больше времени за отвлеченными беседами, балами и математикой. И уж точно делают это не на голодный желудок. Теперь почти все мясо поставлялось в Центр.

— У Билля какие-то проблемы, — сказал Марк. — Может быть, серьезные. Никогда не видел его таким напуганным. Он сказал, что связался с какими-то опасными людьми, и… видимо, как-то провинился. Что его ищут.

— Пффф, — выдохнул через зубы воздух Харальд. — И ты ему поверил? Хотя я не удивлюсь, что это правда. Я с тобой о другом хотел поговорить. О тебе.

— Обо мне?

— Да. Ты понимаешь, насколько рискуешь? Сейчас уже начинается взрослая жизнь. Никто тебя не прикроет, просто не успеет. Город меняется. Ты что-нибудь слышал об обысках?

Марк удивленно повернулся к Харальду. Тот, не дожидаясь ответа, продолжил.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: