Авсоний. Каким он был христианином. Как он пользовался мифологией. Его взгляд на богатство и на будущую жизнь. Как на него действует поведение Павлина. Их переписка.

Среди поднявшихся против Павлина голосов, печальных или строгих, был один, слушать который ему было грустно, - голос старого учителя Авсония. Чтобы хорошенько понять огорчение и гнев, испытанные Авсонием при известии о добровольном удалении от мира его любимого ученика, нелишне будет узнать некоторые подробности об этом лице, проникнуть, по возможности, в его интимную жизнь и особенно познакомиться с его отношением к религиозным вопросам. Впрочем, эти подробности будут полезны при дальнейшем ходе нашей работы: так как в IV веке не было недостатка в подобных ему людях, то, знакомясь с ним, мы узнаем много других.

Многие задавали себе вопрос, к какой религии принадлежал Авсоний? И ответы получались весьма различные. Одни считали его решительным язычником, другие делали из него епископа и святого: и то и другое – смешные преувеличения. Я не думаю, чтобы можно было серьезно сомневаться в том, что он был христианином по рождению; доказательства этого встречаются во многих местах его произведений. Одна из его поэм, Ephemeris, заключает в себе очень важную молитву, где говорится о Боге Отце и Боге Сыне, об Адаме и Еве, о Давиде, Илии и Энохе, и где поэт выражает желание, после счастливой жизни на земле, получить вечное блаженство на небе. Кроме того, он написал стихи на торжество Пасхи, где по своему объясняет тайну Троичности, по аналогии с состоянием, в котором находилась в то время римская империя. Чему удивляться, что может быть три бога и в то же время один, когда Валентиниан, не уменьшая своей власти, разделяет ее с братом и сыном; так что в одно время три государя и одно государство? (VIII Versus Paschales. Я цитирую Авсония по изданию Шенкля). Однажды, приглашая друга погостить к себе в загородный дом близ Сента, он советует ему торопиться, потому что приближающаяся Пасха призывает его в Бордо (Epist., VIII, 9. Феодосий отнес Пасху к числу праздников, которые обязательно было праздновать. Код. Феод. II, 8, 2); в другом месте он объявляет, что не дождется, когда можно будет покинуть город, где ему неудобно «и как только окончатся священные торжества Пасхи, он поспешит вернуться к полям». Итак, Авсоний был христианином и до известной степени исправным, потому что настоятельно сообщает нам, что исполнял религиозные обязанности. Это мне кажется бесспорным.

Надо однако сознаться, что выдержки, которыми пользуются, для доказательства, что он был христианином, свидетельствуют наоборот, что в действительности он им не был. Например, его стихотворение «о числе три» (Epist., X, 17. Правда легко отделаться от этих выдержек, объявив, что они не принадлежат Авсонию; но как предположить, что в его произведения попало столько мест, автором которых он не был? Кроме того эти отрывки связаны с остальными; о них говориться раньше, так что если признать их неподлинными, то придется выбросить многое другое. Напр. «Versus Paschales» по-видимому находится в таком месте, куда поместил их сам автор. Он связал их с предыдущим стихотворением, в котором прославляет своего отца следующими словами: Post Deum, patrem simper colui». То же самое можно сказать об утренней молитве в «Ephemeris», только что нами упомянутой. Эта молитва, поразившая набожных людей в средние века, иногда выделялась из всей поэмы и находилась в антологиях рядом со стихами Павлина Ноланского; но Шенкл замечает, что там она называется precatio matutina,из чего видно, что она заимствована из «Ephemeris»). вещь очень странная и наиболее пустая из всех его произведений, кончается следующими словами: «Надо пить трижды, число три выше других: три бога составляют только одного». отношение к Троице весьма легкомысленное и компания выбрана для нее не совсем подходящая! Ephemers – недурная поэма, которую можно было озаглавить: день светского человека. он встает утром, и так как лакей не подымается, несмотря на увещания, обращенные к нему в сафических строфах, то чтобы растолкать его, пускается в ход ямб; потом, занявшись туалетом, он молится Богу. Молитва эта, о которой я говорил ранее, полна христианских чувств, но не длинна и едва оканчивается, как поэт восклицает: «будет молиться» (Satis precum datum Deo) и переходит к другим весьма незначительным занятиям. Мы далеки от истинного христианина, который уделяет не частичку времени Богу утром, а думает о Нем постоянно и хочет находиться всегда в общении с Нимю

Если Авсоний отвел своему христианству только незначительную часть дня, то потому, что все остальное время его занимали другие мысли и другие чувства. Он был страстным профессором и с жаром относился к своему искусству; тридцать лучших лет жизни провел он, преподавая в Бордо грамматику и риторику; затем отправился ко двору преподавать их же наследнику престола. Если молодые люди, только пройдя школу, сохраняли от нее впечатление на всю жизнь, то что же должно было сделаться с тем, кто ее не покидал? Воображение Авсония было полно воспоминаниями прошлого. Он так часто имел дело с древними поэтами и ораторами, что поневоле стал подражать им. он живет их временем, что, против желания, неизбежно приводит его к их религии. Школа, прежде всего, живет традициями; она хочет делать только то, что в ней делалось раньше и так же, как делалось всегда. Каждое занятие имеет свои специальные приемы, которые не должны подлежать изменениям.

Авсоний в легких поэтических произведениях считает долгом обращаться к мифическим богами, потому что к ним обращались его предшественники, точно так, как в официальных речах он обращается к неопределенному общему божеству, считающемся подходящим для всех культов, потому что таков был обычай всех панегиристов (См. конец речи, обращенной к Грациану в благодарность за консульство (atiarum action, 18). но и там заметны некоторые черты, подходящие только христианскому Богу: Aeterne omnium genitor, ipse non genite и т.д. В «Oratio matutina» (17) также читаем: Non genitor genitore Deus). Упоминая в элегиях о Марсе и Венере, он не думает показывать этим, что верит в них, но таковы требования этого рода поэзии; чтобы негодовать на это, надо иметь очень боязливую совесть или скорбный ум. Но вероятно были протесты против злоупотребления мифологией, и у людей через чур благочестивых Авсоний прослыл маловерным, потому что он вынужден был от них защищаться. В своей утренней молитве он утверждает, что «не клянется каменным богам и не проливает крови жертвенных животных в честь божества»: разве это не доказывает, что ему иногда делали такие упреки? В «Versus Paschales», упомянув о том, что пришло время, «когда все верующие благочестиво справляют пост», о самом себе он прибавляет, что поклоняется Господу в глубине души, чем, по-видимому, хочет оправдать слабое участие во внешних религиозных обрядах. В действительности упреки слышались, вероятно, редко, и он, как кажется, мало смущался ими. В это самое время величайший защитник Церкви, и ожесточенный враг идолопоклонства, император Феодосий, в любезном и весьма лестном письме просит Авсония издать собрание его поэтических произведений. Со многими из них император был уже знаком, и, очевидно, они не оскорбляли его, так как он желал прочесть остальные.

Не присутствие мифологии должно было главным образом смущать в произведениях Авсония, но полное отсутствие в них христианского духа. Очевидно, что христианство скользнуло по нему, совсем не проникнув в глубину души. Он был счастливым человеком; жизнь ему улыбалась; он вполне удовлетворялся мирской суетой, которая мешала ему обратиться к небу. Будучи убежденным ритором, он страстно любил свое положение и испытывал величайшее из наслаждений: с любовью делать то, что должен был делать по обязанности. Профессия щедро его вознаградила: она дала ему место за столом государя, сделала воспитателем наследника, политическим деятелем, дворцовым квестором, префектом Италии, Африки, Галлии, и наконец – консулом; она осыпала почестями все его семейство. Итак, за свою долгую жизнь он получил все, чего мог только пожелать. Я знаю, что поэтам часто случается придумывать себе воображаемы несчастья, за неимением реальных; не такова была поэзия Авсония: она не волновала и не смущала; в ней не было новизны содержания; она привлекала скорее прелестью формы.

Он незнаком был с бурными страстями и поэтому не выражал их. Лучшие его произведения состоят в описании красивых пейзажей и в развитии остроумных общих мест. Он также любит фокусы и гордится, когда преодолевает затруднение. Он переложил в четверостишья разделение года, метрическую просодию, подвиги Геракла, атрибуты муз, темные стороны римской истории и т.д. Эти кропотливые детские упражнения, стяжавшие ему громкую репутацию в школьном мире, не способны были причинять сильное волнение и не омрачали его ясной жизни. Прибавим еще, что он вполне заслуженно пользовался всеобщим уважением. Он в высшей степени обладал всеми мирскими добродетелями; был сильно привязан к родственникам и в поэме, озаглавленной «Parentalia», оставил нам интересное изображение своей семьи: он делает полную генеалогию, не пропуская ни одного родственника; есть даже такие, о которых он говорит только, что о них нечего сказать. С большой нежностью выражается он об отце; одно из его лучших стихотворений обращено к отцу в то время, когда у самого автора только что родился сын (XXV, Ad patrem de suscepto filio). Немjго спустя после свадьбы он в прелестных стихах говорил жене: «Будем жить так, как жили до сих пор, и не станем изменять имен, которые дали друг другу в день первой любви. Пусть годы ничего не изменят в нас, и я останусь для тебя всегда молодым, а ты для меня прекрасной. Хорошо ценить годы, но не надо считать их» (Epigr., 18.). Этот честный человек обладал достоинствами, которые уважаются в свете, но у него нет и следа христианских добродетелей. Подобно всем мудрецам он проповедует, что не надо слишком привязываться к состоянию и надо уметь обходиться без него, но ему не приходит в голову, чтобы было необходимо добровольно сделаться бедным. В хорошеньких стихах описал он унаследованное от предков небольшое именьице, где думает мирно провести последние годы жизни:

Salve, haerediolum, majorum regna meorum,

Quod provus, quod avus, quod pater excoluit (XII De haerediolo. Процветай царство моих предков, маленькое наследство, которое возделывали прадед, дед и отец.).

Но именьице совсем не так мало, как он рассказывает: оно содержит пятьдесят гектаров полей, двадцать – виноградников, с десяток – лугов и вдвое более – лесов: в общем двести пятьдесят гектаров. Там же у него достаточное количество слуг: «не в чем нет избытка, но нет и недостатка». В погребах и подвалах сделано запасов на два года: «Если дом не полон, всегда рискуешь, остаться с пустым желудком». Мы весьма далеки от христианской бедности, и «небольшое именьице» Авсония очень мало походит на монастырь св. Павлина. Взгляды его на смерть и будущую жизнь лучше всего остального показывают, как далеко стоял он от христианства. В то время, когда он написал две поэмы: о родителях, только что утраченных, и о профессорах, у которых учился или с которыми был товарищем, он был в том возрасте, когда охотно обращают взоры к прошедшему; казалось бы, что воспоминание об умерших и мысль, что, сам не замедлишь за ними последовать, должна была навести его на серьезные размышления; это был наиболее удобный момент высказаться о будущей жизни и утвердительно сказать, что наверное встретишь там всех, кого любил. Авсоний не говорит об этом не слова и всюду удовлетворяется только смутными надеждами, которыми довольствовались древние философы. Он говорит об одном из своих учителей, риторе Минервии, ловком человеке, который сумел хорошо устроить свою жизнь и, не будучи богатым, находил средства держать хороший стол и иметь избранных друзей: «Если что-нибудь останется от тебя после смерти, ты будешь существовать и вспоминать прошедшее, если же напротив все исчезнет безвозвратно и от сна смерти нет пробуждения, то ты пожил для себя и оставил нам славу в утешение». Надо сознаться, что написавший эти стихи христианин был им только по имени.

Легко понять, что человек, подобный Авсонию, не испытавший неудобств настоящей жизни и не трепетавший перед ужасами будущей, так хорошо устроившийся на земле, имевший так много причин быть довольным собою и другими, находивший достаточным приносить исповедь своей веры только раз в день или раз в год, был неспособен, я не говорю уже одобрить, но даже понять образ действий Павлина. Припадки благочестия, угрызения совести и сожаления о прошедшем, потребность в уединении, пламенное покаяние – все это было необъяснимо для человека, который сам не испытывал ничего подобного. Риторика, как мы видели, пользовалась в то время таким уважением, что в школах серьезно держалось мнение, что она не только первейшая из всех искусств, но даже добродетель. Люди, проведшие век в изучении и преподавании ее, не могли вообразить, что человеку для полного счастья нужно было что-нибудь другое и чтобы она могла не владеть всем его сердцем. Оставить ее, после того как с ней ознакомился и ей занимался, казалось непостижимым заблуждением ума, непозволительной неблагодарностью, почти преступлением. В глазах Авсония ошибку еще более усиливало то, что Павлин не был учеником обыкновенным; он превосходил талантом всех товарищей, и даже сам учитель, получив одну из его прекрасных речей или изящных поэм, где узнавал свою методу и находил следы уроков, с гордостью объявлял себя побежденным. «Я уступаю тебе в таланте настолько, насколько превосхожу тебя годами. Моя муза, чтоб почтить тебя, встает перед твоей» (Epist., XX, 11). Так приветствовал он молодой талант, который должен был продлить его славу. Старый ритор до такой степени был влюблен в свое искусство, что не только не завидовал преемнику, как это часто бывает, но, наоборот, с удовольствием указывал на него и заранее возвещал его славу, счастливый тем, что будущее риторики и литературы обеспечено после него. Естественно, что он не мог без глубоко горя видеть свои надежды обманутыми. Поэтому, когда он узнал, что его дорогой ученик, любимый поэт, успевший уже прославиться оратор, сенатор, консулар отказался от красноречия и общественной жизни, он не выдержал и разразился порицаниями. Может быть, у него была надежда, что голос, которого Павлин в юношеские годы слушался с таким благоговением, окажет еще на него некоторое влияние. Авсоний решил написать ему в стихах несколько писем, нежных, возмущенных, настоятельных, и попробовать вернуть его в мир.

У нас сохранилась большая часть этих писем и ответов Павлина (По поводу потерянных писем и порядка, в котором должны следовать оставшиеся, существует некоторое несогласие. Шенкль, последний издатель Авсония, допускает новый порядок, который оспаривается Puech (De Paulini Nolani Ausonique epistolarum commercio, париж 1887). Но какого бы мнения мы ни держались, аргументы противников остаются в той же силе); это редкое счастье. Сопротивление порыву, уносившему столько пламенных душ за стены монастыря, было живее, чем мы думаем; но так как оно было бессильно, то и произведения его выразителей не пережили своего времени; мы слышим только голоса победителей. Здесь, по счастливой случайности, говорят обе стороны. Мы узнаем, какие возражения делали умеренные живущие в миру христиане против монашеской жизни и как, на это отвечала противная сторона. Оба противника люди умные и способные, наиболее известные поэты своего времени, по характеру и талантам могут служить наилучшими представителями двух противных партий: доставим себе удовольствие присутствием при таком любопытном состязании.

Почти все, изучившие эту переписку, поражались сначала, насколько Авсоний, по-видимому, уступает своему ученику. Несомненно, что в его письмах много приятных описаний, остроумных выражений и хороших стихов, но они отличаются недостатком вкуса. обыкновенно говорят, что для передачи искреннего движения души всегда находятся истинные выражения; пример Авсония показывает, что мнение это не вполне верно. Конечно, нельзя сомневаться, что он был сильно взволнован и очень опечален неожиданным удалением своего ученика; горе его глубоко; упреки и жалобы идут прямо от сердца, тем не менее, выражая их, он впадает в преувеличения, декламирует и не может отделаться от риторики. Не менее безвкусицы удивляет его бестактность. Трудно представить себе что-нибудь менее подходящее к его намерениям, чем эти письма. Чтобы тронуть сердце кающегося, надо было проникнуться волновавшими его чувствами, одобрить до известной степени его намерения, показать, что понимаешь их величие; затем доказать ему, что мучавшая его забота о самосовершенствовании могла быть удовлетворена и помимо уединения. Может быть, указав ему на пользу, которую он мог принести, не оставляя поста и не покидая родной страны, противопоставить нетерпеливому желанию скорее посвятить себя Богу, соблазн строгого исполнения долга, можно было надеяться поколебать благородную душу, жадно стремившуюся к самоотвержению? Но как мог сделать это Авсоний? Ему совершенно непонятен образ действия Павлина? Он, как кажется, не может угадать тайной причины, увлекающей его ученика от мира и заставляющей оставить почести и связи. Охотнее всего он останавливается на предположении, что по непонятному капризу Павлин почувствовал отвращение к родине и пленился Испанией. «Тебя погубили берега Тахо, карфагенянка Барселона, вершины гор, омываемых двумя морями!» Он истощает все свое негодование против ревнивой страны, похитившей у него друга. «Будь проклята Иберийская земля! Пусть тебя опустошит карфагенянин! Пусть вероломный Ганнибал сожжет тебя! Пусть изгнанный Серторий возвратит к тебе войну!» Другое, еще более странное предположение, - что «один из них оскорбил богов», и всемогущая Немезида мстит, разлучая их. Надо сознаться, что такая мизерная мифология была способна лишь оскорбить Павлина. Только воспоминание о нежности учителя и счастливых годах, проведенных вместе в занятиях, могло тронуть его сердце. Авсоний с удовольствием говорит иногда о них. В начале первого письма, он вспоминает время, когда «запряженные вместе» они сообща влачили жизнь. Но явилась рознь; «упряжь разорвана, и в этом виноваты не оба, а ты один; я и до сих пор был бы рад нести общее ярмо». Он трогательно заканчивает, описывая радость, которую испытает, когда ему объявят о возвращении ученика. «Когда, наконец, мой слух поразят следующие слова: он возвращается, он покинул туманные области Иберии, приближается к Аквитании и вступает в Гебромагус. По пути он послал свой привет владениям брата; он вверяется течению реки, которая счастлива, что несет его. Его уже не видно; корабль направляется к берегу, счастливая толпа спешит к нему навстречу. Он не заходит домой, а идет прежде к тебе. Должен ли я этому верить, или тот, кто любит, принимает сны за действительность?»

И правда, то был сон; не только Павлин не возвратился, но Авсоний не получил даже ответа. Неизвестно по каким причинам письмо не попало по адресу. Авсоний не потерял смелость; он написал еще два или три раза настоятельные письма, где жаловался на необъяснимое молчание Павлина. Зачем отказывать в ответе? Все говорит, все оживлено, пишет он своим картинным стилем, ни в полях, ни в лесах ничто не молчит. «Живая изгородь шумит, когда ее опустошат пчелы; прибрежные камыши издают мелодические звуки, и зеленый убор сосны беседует с волнующими его ветрами: в природе нет ничего немого», - прекрасные стихи, но они не могли вернуть беглеца. Еще более способны были оттолкнуть и даже оскорбить его намеки Авсония на надменную Теразию, которую он называет «Танаквилой Павлина» (Св. Павлин ответил в том же стиле, что Таразия не Танаквила, а Лукреция), или жестокие проклятия против того, кто своими советами погубил его друга. «Пусть никакая радость не согревает его сердца! Пусть никакие сладкие мотивы поэтов, нежная модуляция элегий не услаждают его слуха; пусть живет он в пустыне, бедный и печальный, и без товарища странствует по склонам альпийских вершин, подобно тому, как, по преданию, в прежние годы Беллерофон, лишенный рассудка, избегающий встречи и человеческих следов, блуждал в диких пустынях!» Подивимся еще раз бестактности Авсония: участь, которой он желает виновному христианину, как величайшего несчастья, - именно та отшельническая жизнь, которая казалась его ученику драгоценным благом.

Наконец Павлин ответил; неизвестно почему, письма Авсония пришли к нему только через три года. Он также ответил в стихах; первое письмо длинно и очень важно. Лагранж основательно замечает, что оно совсем не похоже на письмо Авсония, у которого к красотам примешивается много слабого и ребяческого. Не то чтобы у ученика вовсе не было безвкусицы учителя; в его стихах встречается не много изысканности, антитезы и в особенности в особенности слишком длинные и украшенные описания. Даже мысль употребить последовательно три рода стиха: вначале, чтобы приветствовать Авсония – элегический, затем, в ответ на суровые упреки, - ямбический, наконец – героический при обсуждении его доводов, - представляется чем-то придуманным, искусственным и отзывается школьником. Но мысли везде серьезны и возвышенны. С самого начала ясно обнаруживается разрыв. «Зачем, - говорит он Авсонию, - зачем брат мой, желаешь ты вернуть меня к культу покинутых мною богинь? Сердца посвященные Христу, закрыты для Аполлона и навсегда изгнали от себя муз». Чтобы Авсоний отказался от надежды возвратить его в мир, он хочет показать ему, насколько изменился: «Я не тот, что был: мною овладело новое настроение. Прежде меня считали честным, когда я был преступным; погруженный во мрак, я думал, что вижу истину. Я был невеждою в божественных делах, а меня называли мудрецом. я питался семенами смерти, и думал, что живу!» Он знал, что его поведение строго осуждали, но что ему за дело до людских нападок. «Человек исчезает, а с ним исчезают и его заблуждения. Суждение которое он произносит, умирает вместе с рассуждающим». Только суд Божий имеет значение. Кто старался угодить Богу, будет награжден в день суда. От одного ожидания этого страшного дня человек впадает в трепет. «При мысли о пришествии Христа все фибры моего верующего сердца содрогаются. Я боюсь, что моя душа, занятая заботами о теле, обремененная тяжестью мирских интересов, услыхав вдруг с разверстого небо звук страшной трубы, не в состоянии будет на легких крыльях подняться навстречу своему Царю… каково будет отчаяние, если в то время, как я предаюсь упованиям этого света, вдруг появится Христос в небесной славе, если смущенный внезапным светом, я брошусь искать ночного мрака, чтобы спрятаться!» Итак, решено бесповоротно: он покидает мирские заботы и хочет попробовать суровой и уединенной жизнью заслужить вечную награду. «Если такое решение тебе нравится, то поздравь своего друга с богатыми надеждами; если же ты его осудишь, то я удовлетворюсь и тем, что оно угодно Богу».

Этими словами прекращалась возможность дальнейшего спора. Читая их, Авсоний должен был навсегда отказаться от надежды вернуть своего друга к светской жизни и риторике.

IV.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: