Итак, что же есть личность?

С чем же отождествлять личность, если принять во внимание всё сказанное выше? Если с Эго, задаваемым функцией ? (µ),—тогда она, в силу своей способности к изменчивости, конечно, иллюзорна, что соответствует представлению Древнего Востока. Может быть, ее надо отожествлять с Метаэго ? Но мы мало что знаем о нем. Оно трудно поддается наблюдению в спокойных условиях жизни. В старой России была поговорка: «Чтобы узнать человека, надо съесть с ним пуд(*140) соли». Здесь использовалась метаболическая мера времени: за то время, когда будет съеден пуд соли, уже почти неизбежно произойдет хотя бы одно трагическое событие, через которое откроется личность в своей сокровенности. Может быть, Древний Восток не фиксировал свое внимание на Метаэго именно потому, что там жизнь отличалась сравнительной успокоенностью(**141). Запад всё время шел на поиск трагичного в приключениях — вспомним здесь хотя бы средневековый термин knight-erranty. Может быть, и сейчас мы этому следуем, не только индивидуально, но и в масштабах стран? В том, что мы называем Метаэго , проявляется не просто свойство человека как такового, а нечто присущее ему в его взаимодействии с напряженностью жизни. Но жизнь должна порождать не только напряженность, но и преодолевающие ее идеалы, иначе трагизм просто сломит человека. И здесь, обращаясь к совсем недавнему прошлому, мы можем вспомнить, скажем, такие героические имена, как Максимилиан Кольбе и Мать Мария(***142).

Осмысливая Метаэго , мы хотим придать ему вселенский характер. С одной стороны, это что-то очень личное — персональное, с другой — это открытость вселенскому. Метаэго — это не предметность личности, а ее способность быть открытой запредельному.

Мы уже говорили о том, что личность есть текст. Текст совершенно особый, способный с помощью своего Метаэго изменять систему своих смыслов. Иными словами, личность — это текст, способный самоинтерпретировать самого себя в соответствии с новой ситуацией у.

Итак, личность — это прежде всего интерпретирующий себя самого текст. Этот текст еще и способен к самообогащению, к тому, чтобы стать многомерным. Этот текст способен к агрегированию себя в единое с другими текстами. Этот текст нетривиально связан со своим носителем — телом, а в случае гиперличности — со многими телами. Так личность выступает перед нами в своей многогранности и ускользает от нас за этими гранями. Мы не можем сами схватить себя в своей целостности и готовы опять, но теперь уже с других, более широких позиций, говорить об иллюзорности личности. Она иллюзорна не только так, как иллюзорен всякий поддающийся множеству интерпретаций текст. Она более иллюзорна, чем всякий текст, так как это есть самочитаемый текст — текст, способный самоизменять себя. Эта способность быть иллюзорной и есть та самая главная, не схватываемая нами, особенность личности. В этом, как нам кажется, прежде всего ее сущность.

Иллюзорность личности — в ее спонтанности. Личность — это спонтанность . Спонтанность — это открытость вселенской потенциальности. Способность попадать в резонанс с ней. В европейской философской традиции о спонтанности (иногда называя ее внутренним самодвижением) говорили многие: Бл. Августин, Декарт, Лейбниц, Кант, Гегель, Ницше, Сартр(*143). И все же идее спонтанности не повезло — она не обрела статуе философской категории, т. е. статус некоей философской фундаментальности, подлежащей особому рассмотрению. Иначе всё сложилось на Дальнем Востоке. В Древнем Китае — в философии Дао представление о спонтанности оказалось основополагающим(**144). Парадоксальным оказалось то, что с Востока же — на сей раз из Буддизма — к нам пришло и представление об иллюзорности личности, задающееся, как мы это теперь хорошо понимаем, именно спонтанностью ее сущности.

Фильтр перестройки смыслов это, конечно, еще не сама спонтанность. Это только ее проявление. Это ее знак. Но то, что стоит за ним, остается всё же не разгаданной тайной. На рис. 3 мы даем, правда, весьма схематичное, изображение одномерного Эго человека и там же показываем возможный фильтр перестройки. Здесь Эго дается в его динамичности — готовности перестроиться в акте мультипликативного взаимодействия старого с новым. На рис. 4 дано столь же схематическое изображение двумерного Эго в его статическом состоянии. Дальнейшая графическая иллюстрация становится практически невозможной.

Заканчивая этот раздел работы, мы, не без некоторого огорчения, осознаем, что нам удалось что-то сказать только о проявлении спонтанности в творческом

созидательном акте. Но как обосновать возможность возникновения смыслов разрушительной силы?

Сама постановка такого вопроса, однако, представляется, скорее всего, сомнительной. Оставаясь в рамках развиваемой нами модели, мы не можем предложить четкого критерия для дихотомического разграничения смыслов. И из соображений самого общего характера, не опирающихся на какую-либо концептуализацию, ясно, что всей силой своего воображения мы не можем представить себе возможность существования единого критерия, приемлемого для всех людей. И Христос говорил:

Мф 10.34. Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести но меч:

И это естественно для культуры, направленной па поиски смыслов. Мир смыслов, - мы повторяем это еще раз,— должен быть погружен в трагизм. Правда, сейчас мы, люди всего Мира, достигли такого состояния, когда разрушающее начало может стать безнадежно сокрушительным. Но это уже другая тема.

Кажется, во всех мифологиях прошлого мы находим демонов, порождающих злое начало жизни. Нам известна одна попытка построить мифологию зла наших дней(*145). Но на этом вопросе останавливаться мы не будем. Представляется философски значительно более содержательным взгляд на природу человека, отраженный в одном из гностических текстов. Для гностиков было характерно говорить о душе как о женском начале, поскольку она рассматривалась как вместилище, оплодотворяемое различными силами. В тексте Экзогеза (толкование) Души(*146) мы читаем [Robinson, 1978]:

Мудрые люди прошлого дали душе женское имя. Действительно, она женственна и по своей природе. У нее даже есть лоно.

До тех пор, пока она была вместе с Отцом, она была девственна и [существовала] в форме андрогина. Но когда она сошла в тело и оказалась в этой жизни, она попала в руки многих разбойников. Одни домогались ее [силой], другие делали то же, соблазняя ее подарком. Короче, они загрязнили ее, и она [...] 128 девственность.

И в своем теле она торговала собой, отдаваясь одному и всем, считая своим мужем каждого, кого готова обнять (с. 180—181).

Итак, когда лоно души, по воле Отца, обратится внутрь себя, оно получает крещение и немедленно очистится от внешнего осквернения... И таким образом очищение души восстановит [обновит] 132 ее прежнюю природу и обновит ее вновь. Это и есть ее крещение (с. 183).

Мы видим здесь мрачное и, пожалуй, даже несколько циничное(**147) описание природы души, соответствующее негативному отношению гностиков к жизни на Земле. Тексты гностиков обычно нарочито неясны — они по самому своему замыслу должны нести скрытый смысл, нуждающийся в творческой интерпретации. Однако сказанное выше о душе нам представляется достаточно прозрачным: падшая душа — приемник смыслов; смыслы приходят в нее извне — как обман, как соблазн, как насилие, хотя она сама ищет их; обновляясь, душа очищается от смыслов, получает крещение и возвращается к своему изначальному состоянию.

Итак, мы видим, что и у истоков христианства было сопротивление как смыслам, так и спонтанности их появления.

Смыслы неразрывно связаны со спонтанностью их появления. Спонтанности мы должны приписать статус философской категории . И, поступив так, мы вынуждены признать, что это одна из самых трудных для понимания категорий. Она трудна тем, что должна проявлять себя вне причинно-следственной цепочки связей, и тем, что она находится вне привычных временных представлений, так как в спонтанности решения есть всегда забегание вперед, всегда есть, как мы об этом уже говорили, смешивание будущего с прошлым, и, наконец, тем, что спонтанность представляется нам трансличностным началом, несущим в себе нечто непонятным образом связующее личностное и вселенское и, таким образом, задающее единство Мира в его творческом раскрытии. И в то же время внутренне — внутри себя, в глубине себя, мы чувствуем присутствие этой категории.

Издревле люди хотели преодолеть эту категорию, свести ее к чему-то более простому. Проще всего было свести ее к воле Творца. Но спонтанность не умолкала, и тогда понадобился образ столь же всемогущего Дьявола. Потом была попытка заковать спонтанность в рамки Закона природы. И этого оказалось недостаточно. Тогда на сцене появилась случайность. Но, чтобы хоть как-то понять природу случайного, западной мысли понадобилось более двух тысяч лет (см. [Nalimov, 1981]). Случайность — это всё же еще не спонтанность. Случайность объясняет случайное поведение элементарного события, т. е. чего-то очень простого, элементарного,- механического по своей природе. Спонтанность относится к изменению текстов, к изменению смыслов в их взаимосвязанности, т. е. к имеющему смысл изменению смыслов. И разве готовы мы априори к тому, чтобы признать возможность появления смыслов из нового, но по-прежнему механистического понимания случайности, если оно даже будет связано с представлением о термодинамике неравновесных систем?

Мы до сих пор не понимаем природу спонтанности, а следовательно, и не понимаем смысловую природу человека. И философия Дао нам всё же не раскрыла суть спонтанности. Она сделала другое — создала гимн спонтанности. Западная мысль серьезно подошла к необходимости понимания спонтанности, наверное, только к началу нашего века — Ницше, Сартр и, в другой форме, Уайтхед. Пытаясь описать через спонтанность природу человека, или природу биологического эволюционизма [Nalimov, I985], мы на самом деле хотели прежде всего понять природу самой спонтанности.

Заканчивая этот параграф, мы еще раз повторим:

Личность — это спонтанность !

Личность в медитации

Все сказанное выше было раскрытием дедуктивно построенной модели. Естественным дополнением к сказанному должно быть непосредственное, дорефлективное представление о личности. Ниже мы приводим четыре медитационных протокола. Медитация для нас — это освобождение сознания от семантической скованности, это раскрепощение той самой спонтанности, о которой мы так много говорили выше. Медитации проводились так, как описано в нашей книге [Nalimov, 1982]. Основным понятием, объединяющим эту серию медитационных экспериментов, было слово Личность . В каждом медитационном сеансе использовался тот или иной синоним этого слова. Никаких комментариев к протоколам здесь мы давать не будем. Пусть останутся они такими, какие есть,— поэтическими дополнениями к логически развиваемой модели. Нам хочется верить в то, что мысль, строящая модель, каким-то малопонятным образом опиралась на медитационные фантазии. Помню, что еще в детстве учительница немецкого языка учила меня фантазии, рассказывая сказки, как у Гофмана.

ПРОТОКОЛЫ

Ключевое слово: Зерно.

Корни. Корни, как лабиринт души.

Корни — раскрытие зерна.

На солнце расцветает желтый, нежный, светящийся тюльпан.

Тюльпан, как маленькое желтое солнце.

Тюльпан, как чаша, наполненная солнечным светом.

Как легко, спокойно быть тюльпаном. Быть открытым солнцу хотя бы один день. Быть просто тюльпаном и ничего не хотеть, ничего не бояться. Светиться светом солнца. Вбирать в себя его свет и упаковывать в новое зерно. И больше ничего.

Ключевое слово: Кто я?

В коричневом, слабо освещенном пространстве я увидел себя как многоцветный сгусток, как галактику в небе. Войти в него не просто. Это замкнутый, плотный изолированный сгусток света. Но вот он становится податливым — расширяется, размывается. И я вхожу в него. В нем разные пространства. Пространства разного цвета и разной плотности. Вот легкое сплошное пространство голубого цвета. Но где-то оно пересекается плотной дугой красного цвета. Эту дугу пересекает другая — зеленого цвета. Это уже не такая плотная дуга — она иногда распадается на отдельные брызги. Некоторые разноцветные дуги сцеплены, как звенья цепи. А вдали опять пустое голубое пространство, и где-то в высоте парят серебристо-белые светящиеся крылья.

Я понял: смерть — это разрушение этой сгустковой галактики. Это — освобождение ангела белых крыльев.

III

Ключевое слово: Поэтическое «Я».

В небе появилась большая, громадная черная птица. Ее перья были чуть-чуть металлическими и издавали трубные звуки, как орган. Размах ее крыльев занял всё небо. Я звал ее — она стала уменьшаться и пошла ко мне. Вот она стала маленькой зеленой птичкой и села на красную розу в саду. Я звал ее — она уменьшилась до почти почки и вошла в меня. И в себе я ощутил острый шип от той розы, наверное, на которой сидела птица. Я надел плащ и вышел из сада в горы. Шел дождь, скользили камни под ногами, и рвали плащ шипы горных лиан. И я шел и шел, а шипы всё рвали плащ, и что-то зрело во мне. И возникли во мне пространства — абстрактные, причудливо искривленные, пустые. Потом и это ушло, и осталось ничто.

Ключевое слово: Логос .

Мир был в дремотной тишине. Как тени стояли деревья. Мир был в заколдованности тишины.

Прозвучал колокол. На небе вспыхнула голубая звезда. Вспыхнула и упала на Землю. Зазвенела и ожила Земля.

В горах вспыхнул голубой звездой купол храма. Его двери распахнулись. Вышли рыцари. Их латы были из прозрачного светящегося шелка. Светящегося светом голубой звезды.

Перед каждым рыцарем ковром развернулись дорожки. Рыцари повернулись, поклонились храму и пошли по своим дорогам. Понесли символы в Мир.

Опять прозвучал колокол. И купол храма взошел на небо, обернувшись голубой звездой Востока.

Рыцари пошли, чтобы умирать и вновь приходить, меняя свои плащи и латы.

Так прозвучала голубая сказка о Логосе.

Теперь несколько слов о постмедитационной картине художника А. Дьячкова (см. рис. 5). Перед нами высеченный в скале рыцарский замок, затерявшийся где-то в палестинских пустынях. Дорога, занесенная песком на подступах к замку,— это путь к сознанию, окаменевшему в своем стремлении устоять, сохранить свои застывшие смыслы, устремленные вверх, как в готике. Там — внутри замка должны быть коридоры, переходы, подвалы, подземелья сознания. Здесь вспоминается Тереза Авильская, запечатлевшая свой мистический опыт в труде Внутренний замок. И замок этот удивительно похож на нашу попытку задать Эго человека двумерной функцией распределения. Правда, не гладкой, имеющей четкую систему предпочтений. А горящий обруч — это спонтанность, пытающаяся прорваться сквозь окаменелость(*148). Это та же спонтанность, что в медитационных протоколах оказалась запечатленной через образ крыльев.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: