Еще одна встреча с Человеком-Волком

После войны я впервые вернулась в Вену в марте 1956 года — через несколько месяцев после вывода российских оккупационных войск. Возвращение в город, где я прожила одиннадцать лет до нацистской оккупации, было несколько странным и грустным, однако в воздухе все же ощущалось дыхание надежды после долгой печальной зимы, которую пережила Вена, начиная с 1938 года и грозных осенних штормов предшествовавших лет.

Первое, что я сделала в те несколько дней,— это увиделась с Человеком-Волком впервые после встречи в Линце в 1949 году. Он меня встретил радостно и горя желанием говорить, слушать и снова говорить. За несколько лет до этого он подробно писал мне о болезни и смерти своей матери, а также о своем уходе на пенсию; сейчас он рассказывал мне некоторые более интимные подробности своей настоящей жизни.

У него было всего лишь несколько близких друзей. Те, с кем он был особенно близок, казалось, все без исключения, страдали невротическими отклонениями и отличались сложным характером, что вместе с его собственными индивидуальными особенностями делало дружбу весьма ненадежной. Часто случались и осложнения с женщинами. Например, он рассказал мне об одной женщине, жене своего бывшего друга, которая вдруг в него влюбилась. Она захотела развестись с мужем и выйти замуж за него. Ему показалось это невероятным, непонятным, поскольку ему было уже шестьдесят девять лет и он достаточно хорошо знал свои недостатки. В конце концов женщина рассказала ему о своей давней любви к американскому солдату и показала ему фотографию этого молодого человека. Человек-Волк заметил очевидное сходство с самим собой и понял, что она перенесла на него свою привязанность. Такой элемент интуиции, казалось, доставил ему большое удовлетворение.

Была и еще одна женщина, которая хотела выйти за него замуж, но на которой он, однако, не хотел жениться; с ней в течение длительного времени у него были тяжелые и запутанные отношения. Между ними несколько раз возникали критические ситуации, и ему вновь приходилось переживать периоды навязчивых сомнений и колебаний. Свои проблемы он обсуждал с каждым, кого в каком-то смысле мог назвать другом, а также с несколькими психиатрами и психологами. Советы этих различных людей были совершенно непохожими, и после бесед с ними он был ничуть не ближе к решению своих проблем, чем прежде. Он находился в состоянии глубокой депрессии и пассивности, размышляя о том, можно ли это назвать «меланхолией». Бросаясь из одной крайности в другую, пытаясь решать свои проблемы, заменяя одно решение другим, чувствуя себя несчастным и неудовлетворенным всем этим, он пошел наконец на компромисс, который продолжается уже около шести месяцев. Частично этому способствовала встреча на улице с женщиной, с которой он порвал и которую уже не надеялся увидеть вновь. Насколько я поняла, «случай» оказывает на него такое сильное воздействие, что он склонен был видеть во многих подобных этому случайных событиях направляющий перст судьбы. Возможно, это был его собственный способ разрешения своих навязчивых сомнений и колебаний своеобразным мысленным подбрасыванием монетки. Придя к своему компромиссному решению, он пребывал в гораздо лучшем расположении духа, депрессия оставила его, и он рисовал с большим энтузиазмом, чем прежде. Конечно, его интересовало мое мнение относительно того, насколько правильно он поступил, а я, как обычно, делала лишь общие комментарии, говоря о том, что лучше всего, вероятно, судить уже по результатам. Поскольку ни одно из принимаемых им решений его не удовлетворяло, лучше всего было бы не форсировать события, а позволить им развиваться самим по себе, без давления. Слово «насилие» (gewalf) явно ему понравилось, и он ухватился за него. «Именно так! — воскликнул он.-' Все, что я делаю без желания, оказывается ложью. Я не должен насиловать себя при принятии решения».

Рассказав мне о нескольких. связях, большинство из которых характеризовалось заинтересованностью со стороны женщины и явно двойственным отношением со стороны Человека-Волка, он остановился на том случае, который оказался наиболее спокойным, ничем не осложненным и продолжительным. «У меня есть горничная, которая заботится обо мне так, что любой мужчина может об этом лишь мечтать»,— говорил он мне. Хотя он не акцентировал внимания на эротической стороне их связи, я видела, что она для него очень много значила. Он чувствовал преданность этой женщины и ее заботу, проявляющиеся во всех ежедневных мелочах жизни, и, возможно, именно это помогло ему смириться с утратой жены, а шестнадцать лет спустя — матери. Для Австрии более характерно, чем для Америки, когда женщина, работающая горничной или экономкой, вкладывает всю свою душу и сердце в уход за человеком или людьми, для которых она работает. Иногда это явно материнская любовь, иногда — сыновняя или дочерняя привязанность, а иногда это приобретает качество глубокой и искренней дружбы. Мне кажется, в преданности этой женщины Человеку-Волку было что-то от каждого из этих чувств³.

Так как прошлым летом Человек-Волк снова находил большую радость в занятиях живописью, сейчас он показал мне около дюжины небольших пейзажей, настойчиво предлагая мне взять любые из них, которые мне понравились. Я выразила желание взять два, но когда он увидел, что мне трудно выбрать из пяти понравившихся мне больше всего, то настоял на том, чтобы я взяла все пять. Я поняла, что, делая это, он испытывает подлинное удовольствие, и охотно приняла полотна. Безусловно, он стал свободнее в стиле и в выборе цвета, и он сказал мне, что раньше действительно относился к своей работе слишком добросовестно (gewissenhaft). «Добросовестность — враг искусства, по крайней мере, живописи,- заметил он.- Испытывая неудовлетворение, человек здесь и там вносит изменения - и неожиданно обнаруживает, что из-за стремления быть слишком точным утрачивает непосредственность, настроение и портит цветовую гамму».

Однако больше всего во время этой первой за семь лет встречи Человек-Волк хотел поговорить об инциденте с русскими военными властями. Он рассказал мне эту историю очень подробно и с большим волнением; вернувшись в отель, тем же вечером я записала все, стараясь насколько возможно сохранить стиль его повествования, несмотря на то, что мое изложение было на английском языке и, конечно, в очень сокращенной форме. Вот те самые записи, повествующие об инциденте, который произошел летом 1951 года:

Однажды, взяв ящик с красками и полотна и отправившись в пригород Вены, я выбрал место на лугу возле канала. Неожиданно пейзаж напомнил мне Россию и мое детство, и меня буквально захлестнуло ностальгией. Я увидел здание фабрики, которое в прошлом было самой большой в Австрии! пекарней, однако оно выглядело опустелым, а возможно, я был просто-невнимателен - я полностью погрузился в воспоминания о прошлом, о моей юности. Я захотел запечатлеть эту сцену на полотне и приготовил краски и мольберт. Началось с того, что сломался мой стульчик для рисования,- и это было первым в ряде плохих предзнаменований. Однако зто меня не остановило, и я начал рисовать. Появились облака, изменилось освещение; я рисовал, как одержимый, не замечая ничего, кроме пейзажа и настроения. Через некоторое время со стороны здания появились две фигуры, я не обратил на них никакого внимания. Затем ко мне приблизилось пять человек; это были русские солдаты. Я был настолько невнимателен потому, что был не в настоящем, а в прошлом; и к тому времени, когда меня увидели солдаты, было уже слишком поздно. И, поверите ли, фрау доктор, что в этот день была годовщина смерти моей сестры, хотя я осознал это значительно позднее.

Оказалось, что я зашел в русскую зону,— русские использовали эту пекарню под военную базу. Солдаты завели меня в здание, забрали у меня пояс, шнурки от ботинок и очки и начали меня допрашивать. Сразу же стало ясно, что они подозревают меня в шпионаже. Совершенно напрасно я пытался им объяснить, что рисовал просто для удовольствия; они этого не понимали. Сами солдаты оказались, в основном, простыми и славными ребятами, но самое страшное было в том, что они привели с собой офицеров службы безопасности, а уж эти люди знали, как запутать, замучить и сломить .дух человека. «А у вас чисто русская фамилия,- сказал мне старший из офицеров.— Как эта; возможно, чтобы истинный русский мо>г работать против своей страны?» Я почувствовал себя страшно виноватым - без сомнения, чувство вины было совершенно неуместным, так как я никогда не делал 'ничего подобного, однако они заставили меня почувствовать, будто я действительно предал свою страну. В тот момент я ясно понял, каким образом многие жертвы процессов в России подписывали признания в преступлениях, которые они никогда не совершали. Я бы, безусловно, сделал то же самое. Я находился в заключении и подвергался допросам только два с половиной дня, но за это время я был не только смертельно напуган (известно, что многие люди в подобных ситуациях просто исчезали, и о них уже никто никогда не слышал), но и почувствовал чудовищное бремя моральной вины, как если бы я был шпионом или преступником. Все больше я терял веру в себя и способность себя защитить. Меня непрестанно мучили головные боли; так или иначе, я страдаю от них даже при более благоприятных обстоятельствах. Довольно странно, что я был способен уснуть, когда представлялась такая возможность,- зто было таким блаженством: провалиться на несколько минут или часов в забытье.

Несомненно, они изучили каждый найденный при мне клочок бумаги, каждую записку или номер телефона - следовательно, я должен был опасаться также за то, что подвергал опасности и своих друзей. Я непрестанно повторял допрашивающему меня офицеру, что могу показать ему и другие свои картины, чтобы убедить его, что живопись — это моя профессия, имеющая целью безобидное удовольствие. Наконец, он сказал мне, что я могу идти домой и вернуться с картинами. Я думал, он предложит мне принести их на следующий день или, самое позднее — через два дня. Но нет! Он приказал прийти через двадцать один день! Можете себе, представить, каким был для меня этот период ожидания? Мне кажется, к развил в себе тогда манию преследования; казалось, что люди говорят обо мне или наблюдают за мной, что, безусловно, было не так - хотя вообще-то у меня никогда не было чувства, что кто-то меня преследует. Однако я просто не мог ни о чем другом думать. Нечто подобное происходило со мной, когда у меня были проблемы с носом и я обратился к доктору Брюнсвик,- только тогда я боялся физической деформации (Еп-tstellung), а теперь — моральной. Я совершенно не знал, что мне делать или говорить. Мне казалось, что наиболее опасными для меня были связи с американцами, однако как ни странно, русские не спросили, есть ли у меня друзья в Америке. Я не знал, что в этом случае сказать, и все время мучительно размышлял о том, как ответить на этот вопрос, если они зададут его на новом допросе. Эти три недели ожидания стали самым чудовищным кошмаром. За это время я потерял в весе приблизительно десять фунтов. Конечно, в большом отчаянии находилась и моя мама..

Наконец (мне казалось, что прошли годы), настал день, когда я должен был вернуться с моими картинами на русскую военную базу. Представляете, в каком психическом состоянии я был тогда? Я знал, что, возможно, никогда больше не вернусь, что это конец. Я пришел; но, как оказалось, никто меня не ожидал. Допрашивавшего меня офицера вообще не было. Вместо него был другой, как мне показалось, вообще ничего обо мне не знавший,— ему не знакома была даже моя фамилия. Я все ему объяснил и показал свои картины, которые его заинтересовали, так как его сын был художником, и сам он немного рисовал. Мы немного поговорили о живописи, и затем он отпустил меня, не проявив абсолютно никакого интереса к моему делу.

Какое-то время я не мог поверить в свою счастливую судьбу. Я все еще боялся, что за мной придут. И лишь через Много месяцев, в течение которых ничего не произошло, я начал верить, что опасность миновала.

Что вы думаете по этому поводу, фрау доктор? Не считаете ли Вы, что это была моя психическая болезнь, и поэтому я так серьезно воспринял тот инцидент?

Что я могла сказать? Что для его страхов действительно существовала вполне реальная основа; что любой нормальный, здравомыслящий человек в подобной ситуации был бы взволнован и напуган. Наверное, эти страхи действительно усиливались неврозами. Я рассказала ему об одном своем пациенте, неврозы которого в подобной ситуации уменьшили страх,— о молодом польском еврее, без особого беспокойства пережившем весь период нацистской оккупации и, возможно, потому оставшемся невредимым, что его неврозы побуждали его переезжать с места на место, постоянно менять свою внешность, смело маскируясь под своих врагов. Мой рассказ привел Человека-Волка в восторг, и он захотел узнать его подробности, особенно мои объяснения о действии невротических механизмов. На основании проявленной им симпатии и вопросов у меня сложилось впечатление, что он заинтересовался не только психоаналитическими принципами, помогающими провести сравнение или противопоставление с самим собой, но также личностью неизвестного ему моего пациента. Теперь либидо Человека-Волка, фактически выйдя за пределы его личности, уже распространялось на других людей, даже тех, которых он лично не знал. Это было нечто такое, на что он был неспособен в свои более невротические периоды. С этим великолепным выходом за пределы себя был связан и тот живой интерес, который он проявлял не только ко мне и моей работе, но и к моей семье и друзьям. Естественно, мы не забыли поговорить и о докторе Брюнсвик; с жаром говорил он о том, какой она была юной, активной и энергичной, как быстро и великодушно помогала ему, когда он в этом особенно нуждался.

За эти несколько часов мы охватили огромное количество тем, однако характерным было то, что Человек-Волк снова и снова возвращался к вопросу, который до сих пор мучил его,— в какой степени его страхи перед русской тайной полицией были действительно обоснованными, а в какой — обусловлены его неврозами. Однако, известно, что ответ на это может быть найден только через анализирование всех знаний о неврозах и окружающей нас действительности.

Письмо Человека-Волка

Вена, 23 октября 1968 г.

Дорогая фрау доктор!

...Профессор У. перевел мне Вашу статью о пережитом мною при русских. Эта статья очень хороша и написана живым языком. Как психоаналитик Вы прекрасно понимаете подсознательные мотивы этого происшествия. Конечно, под «мотивами» я имею в виду то, что Вы определяете в Вашей статье как ностальгию тоску по дому. Что касается внешних событий, то в упоминании некоторых русских персонажей я обнаружил несколько ошибок, хотя и незначительных. Тем не менее, я прилагаю краткое описание этого эпизода, касающееся, главным образом, внешних обстоятельств, а именно: хронологического порядка событий и характеристики отдельных русских. Возможно, в этом описании Вы найдете для себя нечто полезное.

А сейчас я хочу попросить Вас, дорогая фрау доктор, вырезать из Вашей статьи два отрывка...⁴

Сейчас нам осталось обсудить еще один момент, а именно, мучившие меня в связи с этим событием угрызения совести.

Как сказал мне профессор У. (он перечитал Вашу рукопись снова), в Вашей статье Вы указываете на то, что я упрекал себя за некорректное поведение с русскими, когда рисовал то здание. Если Вы действительна так все понимаете, то это ошибка. Я рисовал не здание как таковое, а пейзаж передо мной, дом был просто дополнением — всего лишь несколько цветовых пятен. Более того, «дом» представлял собой стену, в которой вместо окон зияли лишь черные дыры (результат бомбежки). Действительно, сами русские в конце концов сказали мне, что если бы я попросил разрешения, то мне бы позволили рисовать это старое разрушенное двухэтажное здание. И, независимо от того, насколько хорошо допрашивающие офицеры знали свое дело, они никогда не смогли бы убедить меня, что рисование этого здания представляло для России какую-либо опасность. Угрызения совести, которыми я терзался многие месяцы после случившегося, имели совсем другой характер. Они очень напоминали мои ранние депрессии (например, связанные с проблемами носа и лечения у доктора Мак). Обстоятельства были таковы, что я утратил контроль над собой и чувство реальности, как интерпретировал это Фрейд, и поступал так, как не поступил бы даже наполовину здоровый психически человек. Конечно, я имею в виду то, что я — русский - отправился рисовать именно в

Русскую зону.

Я уверен, что психоаналитику очень хорошо понятно, что же привело меня в Русскую зону — просто ностальгия и подобные ей чувства. Но что, спрашивал я себя, сказали бы и подумали бы мои друзья, если бы я

рассказал им такую нелепую историю? Моя мать еще более подливала масла в огонь, снова и снова говоря об этом «безумном поступке, который никто не сможет понять» (рисовать не где-нибудь, а именно в Русской зоне). С психоаналитической точки .зрения эти угрызения совести можно было бы определить как конфликт между «эго» и «суперэго». Высказанное в Вашей статье замечание о «моральной деформации», контрастирующей с «физической» (проблема с носом), согласуется со всем этим особенно удачно.

Мне хотелось бы также остановиться на нескольких моментах, за- • тронутых в Вашей статье,- а именно на том месте,, где я говорю, что сейчас уже могу понять тех людей, которые признаются в несовершенных ими преступлениях. Я очень хорошо помню, что говорил Вам об этом. Естественно, сейчас я понимаю это гораздо лучше, потому что знаю, что чувствует человек на допросе. Тем не менее, мне кажется, что я говорил тогда слишком категорично. Ведь часто в подобных несовершенных преступлениях признаются при судебном разбирательстве лишь для того, чтобы, котя бы на время, положить конец этому мучительному процессу. Позже опт этих «признаний» могут отказываться. Иногда человек может с чем-то согласиться еще и потому, что потерял всякую надежду быть когда-либо услышанным...

Мне кажется, я сказал все, что хотел, по поводу Вашего описания моих переживаний при русских. Надеюсь, эти дополнительные детали Вам пригодятся...

С наилучшими пожеланиями и горячим приветом Вам и Вашему мужу, остаюсь

всегда Вам признательный.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: