Переменчивость в решениях

Теперь, избавившись от санатория доктора Н. и возвратившись во Франкфурт с доктором X., я предоставил ему право принимать решение о том, что делать дальше. Поскольку не могло быть и речи о посещении профессора Крапелина, X. порекомендовал мне проконсультироваться у берлинского профессора Цихена. Подобно профессору Крапелину, профессор Цихен считал, что наилучшим решением для меня было бы длительное пребывание в санатории для больных с нарушениями нервной системы.

Последовав совету профессора ЦихЪна, зимой 1908 года мы отправились в Шлахтензее, до которого можно было добраться поездом из Берлина в течение получаса. Директором санатория Шлахтензее по медицинской части был доктор К., который производил впечатление рассудительного и уравновешенного человека. Пациенты этого санатория пользовались большей свободой, чем у доктора Н. Закончив предписанные врачом дневные процедуры, остаток дня они могли делать то, что им заблагорассудится. Естественно, я жил в санатории, а моя мать, тетя и П. расположились на соседней вилле с пансионом. Я находил это очень удобным, так как мог совершать экскурсии и поездки в Берлин вместе с П., а также находиться в регулярном контакте с мамой.

Со времени моего последнего визита к Терезе в Мюнхен мы постоянно переписывались, и поскольку переезд из Берлина в Мюнхен даже в то время не представлял никаких сложностей, то вскоре у меня возникла идея наведаться к Терезе. Получив ее согласие на этот счет, я отправился на встречу. Как и следовало ожидать, это был не единственный мой визит; через две или три недели мы снова встретились с Терезой в Мюнхене. Поскольку до того времени не возникало никаких осложнений, а мама и доктор К. обратили внимание на благотворное влияние этих кратковременных поездок в Мюнхен на мое психическое состояние, было решено, что я должен посещать Терезу периодически.

Изменчивое, непостоянное и непредсказуемое поведение Терезы во время моего пребывания в санатории в Мюнхене показывало, на мой взгляд,— во всяком случае, там, где это касалось любви,— что она принадлежала к типу женщин, которых принято называть «истеричными». Доктор К. и моя мать, которая опасалась мезальянса, всячески старались углубить и усилить это впечатление и все время говорили о Терезе как о женщине, «с которой мужчина не может оставаться». Так как эта идея уже закрепилась в моем сознании, я чувствовал, что не может быть и речи о моей женитьбе на Терезе или о создании с ней более тесных отношений. Итак, уже во второй раз — и на этот раз окончательно — я должен был преодолеть мою любовь к ней. Однако эта перспектива никак не могла служить противопоказанием для моих периодических посещений Терезы в Мюнхене — во всяком случае, так я думал. Я допускаю даже, что мама и доктор К. не противились этим визитам потому, что надеялись на охлаждение моих чувств к Терезе. И действительно, это почти случилось. Весной 1909 года мое состояние улучшилось настолько, что мы с мамой решили к концу мая вернуться в Россию. Это возвращение в Россию означало бы не только окончание моего лечения в санатории Шлахтензее, но также и окончательную разлуку с Терезой. Тем не менее я принял это решение, и оно не смогло оказать никакого болезненного воздействия на мое приподнятое настроение.

Безусловно, мы рассказали о наших планах доктору К., и свое решение оставить к концу мая санаторий я обосновал тем, что чувствую себя уже значительно лучше и к тому же мне удалось полностью преодолеть свою любовь к Терезе. Доктор К. согласился с нашим решением оставить санаторий, но выразил сильные сомнения относительно моих чувств к Терезе, поскольку на его вопрос о том, нашел ли я ей замену, я вынужден был ответить отрицательно. Этот хитрый вопрос вызвал у меня минутные колебания, однако вскоре я снова ощутил полную уверенность в себе.

Тереза говорила мне раньше, что с 1 мая у нее ожидается двухнедельный отпуск, и я предложил провести его вместе в Берлине. Она письменно согласилась на это предложение, но так как в санатории она довольно часто меня расстраивала, я и в этот раз учитывал возможность того, что в последний момент возникнут какие-то сложности либо она просто передумает приезжать.

Эти опасения оказались обоснованными, и я получил от Терезы письмо, в котором хотя и не было еще окончательного отказа принять мое предложение, но уже выражались сомнения относительно того, проведет ли она отпуск со мной или со своими родственниками, от которых она только что получила приглашение. Поскольку я ожидал подобного письма, то был готов ответить Терезе вежливо, но очень сдержанно. Я написал ей, что если она предпочитает провести свой отпуск где-нибудь в другом месте, у меня на этот счет нет никаких возражений.

Вопреки всем моим ожиданиям, на этот раз я получил от Терезы страстное любовное послание, в котором она сообщала, что не может дождаться, когда увидит меня вновь, и уже через два дня будет в Берлине. Мне казалось, что мною была предусмотрена любая возможность, однако я совершенно был не готов к такому письму Терезы. Если бы я получил его на год раньше, оно означало бы исполнение моих самых заветных желаний. Однако сейчас оно лишь смешало все мои мысли и чувства, так как я слишком долго боролся со своей страстью и считал, что наконец смог ее победить. Если сейчас снова вступить в длительные отношения с Терезой, какой же смысл, спрашивал я себя, во всех пережитых мною мучениях?

Таким образом, на железнодорожном вокзале в Берлине я встречал Терезу со смешанным чувством. Со станции мы отправились в отель «Централь», где я зарезервирован для нас две сообщающиеся комнаты. Поскольку это был первый визит Терезы в Берлин, мы прогуливались по главным улицам, смотрели на витрины, и я показывал Терезе основные достопримечательности этого города. Вечером мы отправлялись в театр или мюзикл-холл. Посещение Терезой Берлина, казалось, прошло- спокойно и без особых срывов. Но однажды, когда мы куда-то ехали на машине, Терезе вдруг стало нездоровиться, а через несколько минут я также почувствовал себя не совсем хорошо. Это ощущение длилось недолго, и никто из нас не смог объяснить, чем же оно было вызвано. Позже я интерпретировал это как предчувствие приближающейся беды.

Мы договорились с мамой, что через неделю я должен нанести ей короткий визит в Шлахтензее, а затем вернуться к Терезе. За день до того, как посетить мою мать, мы отправились вечером с Терезой в знаменитый Берлинский театр-варьете Винтергартен. Именно этим вечером я был в необыкновенно хорошем расположении духа и следил за представлением с живейшим интересом. Возможно, Тереза неправильно интерпретировала этот интерес либо была поражена тем фактом, что я нахожусь в прекрасном настроении как раз в вечер перед отъездом к матери, а может быть, она уже заметила изменения во мне и двойственность моих к ней чувств — все это мне так и остапось неизвестным. Но неожиданно она стала мрачной и молчаливой, а когда мы вернулись в отель, устроила мне жуткую сцену ревности. Она была в бешенстве и кричала, что больше никогда не будет иметь со мной ничего общего и завтра же уедет из Берлина. Дело было не только в ревности. Поскольку Тереза затронула вопрос о браке, а я на него никак не прореагировал, наша ссора вспыхнула с новой силой. Тереза начала даже паковать свои вещи, но слишком далеко все это не зашло.* Постепенно она успокоилась, и мы выключили свет

Я не спал всю ночь, пытаясь понять, что же было действительной причиной такого взрыва негодования у Терезы и что я должен теперь делать. Впервые за все это время я понял, насколько односторонне я оценивал всю ситуацию. Я должен был более серьезно разобраться в том, что же в течение всего этого времени происходило в самой Терезе и чем были для нее мои регулярные визиты в Мюнхен. Помня о ее упорном сопротивлении моим ухаживаниям в санатории, я не мог поверить, что Тереза меня сейчас полюбила. С другой стороны, я знал ее достаточно хорошо, чтобы сознавать, насколько трудно для нее полностью предаться страстной любовной связи.

Исходя из всего этого, я счел необходимым принять решение по поводу того, стоит ли мне вступить в союз с Терезой на всю жизнь или окончательно от нее отказаться. Поскольку я находился в полном неведении относительно реальных причин, вызвавших у нее приступ гнева, то расценил ее поведение как безосновательное и как еще одно доказательство того, что с такой женщиной просто невозможно жить. Той ночью я решил, что существует лишь такая альтернатива: жениться на Терезе, что означало бы сделать несчастными нас обоих, или собрать всю мою силу воли и полностью освободиться от этих уз. Во всяком случае таковы были в то время мои чувства и моя оценка ситуации — я действовал в соответствии с ними.

Ужасно было то, что рок, как мне казалось, шел за мной по пятам, ускоряя мое решение окончательно порвать с Терезой. Так как на следующий день я собирался навестить мать в Шлахтензее, то свои аргументы я мог пока оставить при себе и все урегулировать с Терезой письмом из Щлахтензее. Итак, на следующее утро я так ничего и не сказал Терезе о своем решении, а сразу же отправился в Шлахтензее. Оттуда я написал ей прощальное письмо» в качестве оправдания выдвигая мою болезнь и пытаясь убедить ее, что для нас обоих было бы лучше признать ситуацию такой, какой она есть, и принять решение навсегда расстаться. Едва я отправил это письмо, как на меня тут же нахлынули мучительные сомнения по поводу того, не поступил ли я опрометчиво.

Через несколько дней мы сели в поезд, отправлявшийся в Одессу. К этому времени я все более и более убеждался в том, что мое прощальное письмо Терезе было чем-то вроде короткого замыкания. Тот факт, что наша злосчастная ссора случилась накануне визита к матери в Шлахтензее, безусловно, сыграл свою роль. Если бы я тогда остался в Берлине, мы с Терезой обязательно бы помирились.

Сейчас я неожиданно увидел ситуацию в совершенно ином свете. Мне показалось, что образ Терезы как капризной и истеричной женщины совершенно противоречил тому факту, что в санатории в Мюнхене доктора очень положительно о ней отзывались и считали образцом обязательности. Не было ли более вероятным, что непостоянство ее поведения по отношению ко мне было обусловлено раскаянием, испытываемым ею всякий раз, когда она мне уступала, и адресованными самой себе упреками в предательстве своих принципов и самой себя?

Однако я не обладал способностью быстрой адаптации к тому, чего требовали изменившиеся условия. Любовное письмо Терезы полностью изменило всю сложившуюся ситуацию. Я воспринял его интеллектуально, будучи не в состоянии пережить его эмоционально.

Таким образом, я жестоко упрекал себя в том, что отверг прекрасного человека и потерял нечто воистину драгоценное, показав себя недостойным любви Терезы. В этом состоянии мне больше всего хотелось отбросить все мои прежние решения и вернуться к Терезе. И упрекать я должен был уже не Терезу, а себя самого. И что я мог ей сказать в оправдание своего необъяснимого поведения? В равной степени после всего, что произошло в Берлине, мне было бы трудно объяснить свою точку зрения и матери. Мои убийственные угрызения совести повергли меня в состояние такой глубокой депрессии, что я вообще был неспособен принять какое бы то ни было решение или развить какую-то деятельность. Самым ужасным было то, что, поскольку все мои усилия излечиться заканчивались самым плачевным результатом, я начал считать свое состояние абсолютно безнадежным. Из него не было выхода.

В этот раз маме пришла идея, которая поначалу показалась мне совершенно бесполезной, однако в конечном счете оказалась удачной. Она сказала мне, что хочет обратиться к доктору Д., психиатру «старой школы». Поскольку я был с ним знаком и уверен в том, что он не сможет мне помочь, то ее план показался мне бесперспективным. Вскоре стало очевидным, что пожилой джентльмен вовсе не собирается лечить меня сам; он всего-навсего посоветовал мне проконсультироваться у его сына, который работал вместе с ним в санатории. Итак, несколько дней спустя нас посетил небольшого роста человек в черном костюме с белым галстуком — излюбленной одежде психиатров того времени. Ему было всего лишь тридцать с небольшим, однако благодаря очкам в золотой оправе и квадратной рыжеватой бородке он выглядел старше своих лет Терпеливо выслушав мои жалобы, доктор Д. сказал мне, что у меня нет никаких причин для отчаяния, поскольку до сих пор меня просто неправильно лечили. Он сообщил мне, что эмоциональные конфликты и страдания нельзя излечить ни длительным пребыванием в санатории, ни практикуемой там физической терапией — такой, как ванны, массажи и так далее. Тогда я впервые услышал подобные вещи из уст медика-специалиста, и это произвело на меня большое впечатление, поскольку я сам, на своем собственном опыте, пришел к аналогичному заключению.

Интересно, между прочим, то, что я встретил этого врача в то время, когда он, вероятно, был единственным в Одессе человеком, знавшим о существовании Фрейда и психоанализа. О Фрейде и о Дюбуа доктор Д. говорил одинаково восторженно. Он не смог описать мне психотерапию Дюбуа. Однако он читал работы Фрейда и мог дать мне кое-какие пояснения относительно психоанализа. В отношении Терезы доктор Д. также придерживался мнения о том, что, учитывая мое психологическое состояние, слишком рано было принимать окончательное решение.

При подобных обстоятельствах единственным правильным решением, как мне тогда представлялось, должно было стать лечение по методу Фрейда, охарактеризованному доктором Д. В связи с этим я был очень доволен, когда, без моей на то просьбы, доктор Д. сам предложил два раза в неделю приходить с этой целью в наше имение. Ему было удобно посещать нас приблизительно в полдень, а возвращаться в Одессу лишь вечером.

Доктору Д. в самом деле были известны работы Фрейда, но у него не было абсолютно никакого опыта в практике психоанализа. Я был первым пациентом, которого он пытался проанализировать. Таким образом, лечение скорее сводилось к откровенным беседам между пациентом и врачом, чем к регулярному анализу в духе Фрейда. Однако даже обсуждения подобного рода сами по себе имели для меня огромное значение, и я вновь начал надеяться, что мне еще можно помочь. В отличие от прошлого года, я уже не занимался живописью ни летом, ни осенью, так как все время думал о Терезе и был спокоен, лишь когда к нам приходил доктор Д., и мы могли с ним обо всем этом говорить.

Летом 1909 года нас постигло сразу две смерти. Первой была смерть моего дяди Петра, который страдал от паранойи. Вечером, как раз перед тем как стало известно о его смерти, мы вышли на прогулку с моим кузеном Григорием — сыном старшей сестры моей мамы. Удивительным образом разговор коснулся именно дяди Петра.

«Говорят,— сказал мой кузен,- что дядя Петр, несмотря на его безумие, кажется, находится в превосходном состоянии здоровья. Он определенно переживет всех нас».

На следующее утро Григорий растолкал меня.

- Просыпайся, вставай.

- Что случилось?

- Ты знаешь, что случилось? Дядя Петр умер.

- Что случилось? Кто умер?

- Умер дядя Петр. Я только что прочитал об этом в газете.

В детстве я любил дядю Петра больше, чем всех остальных моих родственников, и даже больше, чем своих родителей. 58 запомнил эпизод, который, возможно, свидетельствовал о начале его душевной болезни. Наш сельский дом и окружающий его парк выглядели затерявшимися среди пустынных полей, но для дяди Петра они, очевидно, не были все же достаточно изолированными. Он объявил, что в поле, за парком, разобьет палатку где все лето проведет один. Я помню, как все мы приходили навестить его в палатке и очень весело отпраздновали изменение его места жительства.

Семья дяди Петра и его друзья воспринимали его эксцентричные выходки с юмором и были чрезвычайно поражены его рассуждениями о том, что каждая особа женского пола расставляет свои сети для того, чтобы его поймать и готова продать черту душу за то, чтобы вынудить его на ней жениться. Каждый раз, когда его представляли какой-то молодой леди, он всегда приходил в сильное волнение, поскольку сразу же начинал подозревать ее в вынашивании планов о замужестве и во всяких хитрых махинациях. Когда же он начал жаловаться на то, что все над ним смеются, что за ним подсматривают голуби, копирующие его движения, когда он начал рассказывать эти свои абсурдные истории - каждый увидел, что дело здесь в психическом заболевании. Ему позволили жить в его имении в Крыму - в полной изоляции от внешнего мира. Говорили, что коровы, свиньи и другие домашние животные были единственным обществом, которое он терпел, позволяя делить с ним его жизненное пространство. Несложно было представить, как выглядело это пространство.

Вскоре после того, как мы узнали о смерти дяди Петра, Тереза прислала мне статью, появившуюся в мюнхенском журнале под названием «Миллионера обглодали крысы» Поскольку все контакты между дядей Петром и его окружением были разорваны, о его смерти узнали не сразу. Лишь после того, как было замечено, что еда, доставляемая в его дом, несколько дней оставалась не-гронутой, заподозрили, что случилось нечто неладное. Таким образом, тело его было найдено лишь через несколько дней после смерти. Тем временем труп уже обнаружили крысы, которые начали его пожирать.

Дядя Петр был холостяком и не оставил никакого завещания. В этом не было и необходимости, так как оно все равно было бы недействительным из-за безумия дяди Петра. В связи с этим наследство поделили в соответствии с законом. Согласно правовой процедуре, третья часть имения отошла ко мне, поскольку к тому времени оставался в живых лишь один брат моего отца, и дети скончавшегося старшего брата получали право лишь на одну долю в наследстве их отца. Наследство, полученное мной от дяди Петра, я мог использовать полностью по моему собственному усмотрению.

Вторая смерть унесла художника Г., который умер от рака гортани. Я виделся с Г., когда несколько дней находился в Одессе, и он рассказывал мне_? как при глотании его что-то беспокоит Он проконсультировался у хорошо известного в Одессе хирурга, который определил у него маленькую, совершенно безвредную опухоль, посоветовав ему вернуться для ее удаления «в любое удобное время».

Возвратившись в наше имение, я получил через две или три недели письмо от Г., который просил у меня одолжить ему денег на поездку в Берлин с целью операции. Я немедленно приехал в Одессу и узнал от матери, что она уже заняла Г. необходимые ему деньги, и он отправился в Берлин. Через несколько дней мы узнали о том, что Г. умер во время операции, и что если бы даже операция прошла успешно, то остаток своей жизни ему все равно пришлось бы питаться через трубочку. Тело Г. было перевезено в Одессу и похоронено на Старом кладбище, недалеко от могил нашей семьи. Ему исполнилось всего лишь сорок три года, и самым трагическим было то, что смерть постигла его как раз тогда, когда начала восходить его звезда, и люди стали ценить и покупать его картины.

Когда поздней осенью мы вернулись в Одессу, мои бесед-с доктором Д. были вновь продолжены. Однако он пришел к правильному выводу о том, что его собственных возможностей недостаточно для того, чтобы привести психоаналитическое лечение к успешному завершению. В связи с этим было решено, что мы с доктором Д. должны будем сразу же после Рождества отправиться за границу. В то время доктор Д. еще окончательно не определился в мнении о том, к кому меня везти - к Фрейду или к Дюбуа, но поскольку путь в Женеву в любом случае пролегал через Вену, у нас была возможность познакомиться как с Фрейдом, так и с Дюбуа, и уж затем выбрать одного из них. Третьим в нашей поездке был сопровождавший нас студент-медик, работавший в санатории доктора Д. Каковы были обязанности Т и какие цели преследовали мы, беря его с собой, так и не стало предметом обсуждения. Уже одна мысль о путешествии за границу с доктором Д. и перспектива лечения у Фрейда или Дюбуа привела к значительному улучшению моего эмоционального состояния еще до отъезда из Одессы.

Когда в январе 1910 года мы прибыли в Вену и встретились с Фрейдом, его личность настолько поразила и впечатлила меня, что я сообщил доктору Д. о своем окончательном решении лечиться у Фрейда, и значит не было необходимости продолжать наше путешествие к Дюбуа в Женеву. Доктор Д. был согласен.

Конечно, я рассказал профессору Фрейду о своих бурных ухаживаниях за Терезой в Мюнхене и о визите Терезы в Берлин, который так неожиданно и роковым образом закончился. Фрейд дал позитивную оценку первому, а второе назвал «бегством от женщины» и, в соответствии с этим, на мой вопрос о том, должен ли я вернуться к Терезе, ответил «да», но при условии, что это случится лишь через несколько месяцев психоанализа.

За эти первые несколько месяцев анализа с профессором Фрейдом мне открылся совершенно новый мир — мир, известный в те дни лишь очень немногим людям. Как только взаимосвязи, прежде скрытые в темноте, стали фактом моего сознания, многое из того, что я так и не смог понять в моей жизни, начало проясняться.

Несколько раз поменяв в Вене место жительства, мы удобно устроились в пансионе, который содержала американка, вышедшая замуж за венца. Поскольку мой анализ с профессором Фрейдом занимал всего один час в день, у меня оставалось много времени для того, чтобы заниматься другими вещами и подробно ознакомиться с достопримечательностями и памятниками Вены. В то время Вена была еще столицей Австро-Венгерской монархии и, находясь между Парижем и Лондоном, считалась фешенебельным и модным городом. Офицеры в форме и хорошенькие, элегантно одетые женщины придавали городу лишь ему присущее своеобразие. Создавалось впечатление, что люди здесь наслаждаются жизнью. В те годы лучше всего можно было провести время в «Венской Венеции»¹⁰ - с ее каналами и всевозможными развлечениями, с тем, что буквально исчезло с лица земли после первой мировой войны. Мы часто пользовались возможностью посетить это замечательное место. Мы не пренебрегали также и игрой в винт (разновидность бриджа)" и часто в одной из кофеен до двух или трех часов утра. Сейчас наконец стало понятным, почему мы взяли с собой Т. Для игры в винт требовалось по меньшей мере три человека, и если бы с нами не было Т , то нам бы недоставало третьего игрока.

Что касается доктора Д., то он теперь играл роль mahre de plaisir* - которому предстояло решать, как и где мы будем проводить наши вечера. Так он обнаружил очень своеобразный театр, где разыгрывались смешные сцены из жизни венской еврейской среды. Особенно следует упомянуть очень популярного еврейского комика Айзенбаха, написавшего большую часть всех тех небольших скетчей, которые разыгрывались в этом театре.

Иногда - очень редко — доктор Д. сообщал нам, что какой-то вечер он хочет провести один. Когда на следующий день мы интересовались у него, как он провел вечер, то либо в ответ слышали странную историю, либо, храня каменное выражение лица, он вообще отказывался что-то говорить. (Однажды, например, доктор Д. рассказал нам, как с какой-то девушкой он пошел в одну третьеразрядную таверну в пригороде Вены. Неожиданно появились сомнительного вида личности мужского пола и уселись за их столик. Это показалось ему подозрительным, и он решил, что более благоразумным будет вообще уйти из таверны. Однако эти люди попытались ему помешать, говоря, что невежливо оставлять «леди» в беде, после чего ему пришлось прокладывать себе путь к двери с револьвером в руках.)

Таким образом, время с января 1910 года до отпуска профессора Фрейда, начинавшегося 1 июля, пролетело очень быстро. Между тем доктор Д. отправил студента Т. обратно в Одессу. Так как меня все еще очень интересовала Испания, то во время отпуска профессора Фрейда, который должен был затянуться на два с половиной месяца, мы решили посетить эту страну. Я пошел навстречу желанию доктора Д. побывать в Женеве и Париже, эти два города и определили начало нашего маршрута. Затем из Парижа мы отправились в Лиссабон, по дороге на несколько дней остановившись в Биаррице. И в Женеве, и в Биаррице наибольший интерес доктор Д. проявлял к азартным играм в казино, которые обладали для него совершенно особой притягательной силой. В Женеве, впервые в жизни я сел за стол для игры в баккара, постигая ее азы под руководством доктора Д. Во время игры и здесь, и в Биаррице мне везло, однако во мне это не смогло развить страсть к азартным играм. В течение всего путешествия из Биаррица в Лиссабон в железнодорожном вагоне было ужасно жарко, и я посетовал на это доктору Д. Он прореагировал на мое ощущение дискомфорта неприятной ухмылкой и словами из пьесы Мольера: «Ты этого хотел, Жорж Данден, ты этого хотел!».

"Наставника в развлечениях (фр.).

Поскольку ни в Лиссабоне, ни в Мадриде не было возможности играть в азартные игры, а доктор Д. не проявлял ни малейшего интереса ни к картинным галереям, ни к древней церковной или дворцовой архитектуре, он начал скучать и попытался убедить меня оставить идею путешествия из Мадрида на юг Испании, а вместо этого поспешить в Вену. Доктор Д. придерживался греческой православной веры, поскольку крещенным был еще его отец, однако его еврейские предки были родом из Испании, и в связи с этим вполне логично было предположить, что чувство тревоги, которое он испытывал в этой стране, коренилось где-то в его подсознании и было связано с преследованием евреев во времена инквизиции. Он буквально не мог дождаться, когда же мы покинем эту страну, которая была столь негостеприимна для его предков. Следовательно, у меня в конечном счете не было другого выбора, как отказаться от путешествия в Гранаду и Севилью, которые сильней всего интересовали меня. Мы возвращались в Вену через Барселону, где провели несколько дней.

Как только профессор Фрейд вернулся в Вену, доктор Д. уехал в Одессу, а я остался в Вене совершенно один. Естественно, это неблагоприятно сказалось на моем настроении. Все время меня занимали мысли о том, когда профессор Фрейд согласится на то, чтобы я снова увиделся с Терезой. Я непрестанно возвращался к этому и помню, как однажды - очевидно, в тот день профессор Фрейд был в особенно хорошем расположении духа — он поднял руки над головой и патетически воскликнул: «Я уже двадцать четыре часа не слышал священного имени Тереза!»

Мои настойчивые просьбы оказались безрезультатными, так как профессор Фрейд считал, что еще не пришло время, и мне необходимо подождать несколько месяцев. Эта отсрочка стала причиной моего плохого настроения, и через некоторое время наш анализ с профессором Фрейдом также начал казаться мне застывшим на мертвой точке. И лишь в конце февраля или начале марта 1911 года профессор Фрейд сказал мне, что согласен на мою встречу с Терезой в Мюнхене.

С помощью детективного бюро я попытался найти Терезу и узнать ее адрес. Ответа мне пришлось ждать недолго. Я узнал, что Тереза уже не работает в санатории; а является владелицей небольшого пансиона, в котором и живет со своей дочкой Эльзой.

Через несколько дней я посетил Терезу в ее пансионе в Мюнхене. Увидев ее, я был глубоко растроган. Она выглядела истощенной, и ее вышедшее из моды платье висело на очень худом, похожем на скелет теле. Казалось, что все чувства давно оставили ее, и она стояла передо мной абсолютно неподвижно, ничего не понимая. Неужели это та самая женщина, которую я оставил в Берлине всего лишь два года назад? И причиной всего этого несчастья, этого безграничного отчаяния был лишь я один, именно я сделал все это своим поспешным и необдуманным поведением!

В ту минуту я решил никогда больше не покидать эту женщину, которую я заставил так жестоко страдать. Это решение было окончательным и бесповоротным, и с тех пор я никогда больше не сомневался, что поступил правильно, и никогда об этом не сожалел.

Да и как могло быть по-другому?

Некоторые из писем Терезы того времени лежат передо мной и сейчас. Они были написаны десятки лет назад; войны, революции, диктаторские режимы полностью изменили лицо нашего мира; и тем не менее эти письма как выражение глубоких и искренних чувств пережили все это.

В одном из писем, которое я получил от Терезы вскоре после нашей встречи, она писала мне: «Ты приехал как раз вовремя. Иначе я просто бы умерла от горя. Теперь я выздоровею и, наверное, очень скоро. Мысли о тебе дадут мне силы и сделают счастливой. Ты должен понять, что я принесла тебе в жертву все - мое здоровье, мою любовь, мою жизнь. Но теперь все снова будет хорошо. До сегодняшнего дня моим уделом была постоянная тяжелая работа. А теперь, мой дорогой, мой хороший Сергей, поскорее напиши мне несколько слов, они принесут мне такую пользу...» Сейчас для Терезы прежде всего было необходимо выздороветь телом и душой, вновь собрать силы.

Во время первой встречи я, естественно, рассказал ей, что прохожу анализ у профессора Фрейда, и что, предположительно, мое лечение затянется на длительное время. Пока же я буду приезжать к Терезе в Мюнхен, а она время от времени сможет навещать меня в Вене. А как только она достаточно поправится, она сможет продать свой пансион и переехать в Вену. Тем временем я буду присматривать подходящую для нас квартиру. Эльза останется жить с братом Терезы, который также находится в Мюнхене, и посещать школу Zum Englischen Fraulein*, которая считалась в Мюнхене лучшей школой для девочек. Конечно, я рассказал профессору Фрейду, в каком жалком физическом и психическом состоянии я нашел Терезу.

Тереза восстанавливала силы очень медленно, однако неуклонно и без каких-либо срывов. Было просто поразительно, как она медленно, но уверенно набирала вес, обретала интерес к окружающему миру и снова становилась самой собой. Приблизительно через шесть месяцев можно было уже сказать, что она возродилась к новой жизни и опять стала такой же красивой и привлекательной, как была прежде.

Довольно странно, что и я, и Тереза избегали воспоминаний о том бурном времени, когда, находясь в санатории в Мюнхене, я боролся за ее любовь, а также о коротком визите Терезы в Берлин, имевшем столь неожиданный и роковой конец. Однако Тереза возвращалась к этим злополучным эпизодам в одном из своих писем и, в меру своих возможностей, облекла свою память в стихи. Вот это стихотворение:

После грустной, тяжелой ночи

Я проснулась с болью

Почему я чувствую себя так странно⁹

Что подозревает мое сердце⁹

Раздался стук в дверь —

Может быть, это он⁹

Чего бы я только не отдала

Для того, чтобы он снова ко мне пришел?

Но нет, это было письмо,

Которое нанесло мне глубокую рану

Теперь стало ясно,

Что все это было всего лишь сном

Жизнь может быть и такой

Сегодня сердце бьется, переполненное счастьем;

Завтра остается лишь желание,

Чтобы меня поглубже закопали!

Я снова хочу быть веселой,

Оправиться от боли

Я посвящу мою жизнь ему,

Из-за которого кровоточило мое сердце

Тереза прислала мне также и другие написанные ею стихи. В большинстве из них она говорит не от первого, а от третьего лица.

Как я уже упоминал, Терезе предстояло продать свой пансион, а мне найти для нас квартиру в Вене. Мне удалось найти очень неплохое место с видом на Данубский канал. Все это заняло довольно значительное время.

*Для английских леди (нем.)

Я бы обязательно женился тогда на Терезе, если бы это не противоречило правилу профессора Фрейда, в соответствии с которым пациент не может принимать никакого решения, которое бы оказало необратимое воздействие на его последующую жизнь. Если я хотел успешно завершить свое лечение у Фрейда, необходимо было следовать всем его правилам, независимо от того, хочу я этого или нет¹²

В этой связи я припоминаю, как в тот период я получил однажды приглашение посетить в Вене российского консула. Я не имел ни малейшего представления, каким образом он узнал мой адрес. При встрече он спросил меня, почему я не посещаю вечера российского дипломатического представительства и не имею контактов с российской колонией в Вене. Конечно, пока мы с Терезой не поженились, я не мог принять этих приглашений российского консула, и в качестве своего оправдания назвал мою болезнь и лечение у профессора Фрейда. Даже не принимая во внимание этого незначительного происшествия, о котором я упомянул лишь потому, что оно внезапно пришло мне в голову, для Терезы было очень трудно подчиниться предписанию профессора Фрейда об отсрочке нашей свадьбы до конца моего лечения. Тем не менее, она никогда не держала на него зла.

С самого начала я знал, что моя мать и Тереза были настолько различны, что им никогда не удалось бы понять друг друга. В связи с этим мы решили с Терезой, что по окончании моего лечения поселимся не в Одессе, а где-нибудь за границей. В этом случае между мамой и Терезой никогда не возникали бы ссоры, и всем нам было бы значительно легче. Но, к сожалению, свой анализ с профессором Фрейдом я завершил как раз в то время, когда произошло убийство австрийского наследного принца, и последовавшая за этим событием первая мировая война разрушила все наши планы.

1914 - 1919

После моего анализа

Окончание моего анализа у профессора Фрейда совпало с убийством австрийского наследного принца, эрцгерцога Франца Фердинанда, и его жены, герцогини Хохенберг. В это роковое воскресенье 28 июня 1914 года стояла очень жаркая и душная погода; я прогуливался по Пратеру и в своих мыслях возвращался к годам, проведенным в Вене, когда все казалось таким интересным и познавательным.

Незадолго до конца моего лечения Тереза приехала в Вену, и мы вместе нанесли визит профессору Фрейду. Я не ожидал, что Тереза произведет на него такое благоприятное впечатление. Он был от нее в восторге и даже заметил, что ранее у него сложилось о ней явно ошибочное представление, на самом же деле она «выглядит как царица». Он был не только поражен ее внешностью (очевидно, он сомневался, действительно ли Тереза так красива, как я ее описывал), но и приятно удивлен ее сдержанным и серьезным характером. Таким образом, мое намерение жениться на Терезе встретило на этот раз его полное одобрение.

Поскольку все, как казалось, складывается наилучшим образом, с прогулки по Пратеру я возвратился в очень оптимистическом настроении. Едва я вошел в мою комнату, как горничная вручила мне экстренный выпуск газеты, сообщающий об убийстве эрцгер-цогской пары.

Когда на следующий день я посетил профессора Фрейда, чтобы с ним попрощаться, мы, естественно, говорили о событиях прошедшего дня. Насколько все мы были далеки тогда от мысли о том, что убийство эрцгерцога в Сараево приведет к первой мировой войне, становится очевидным из высказывания профессора Фрейда (который был, конечно же, далек от политики): если бы Франц Фердинанд пришел к власти, война между Австрией и Россией, вероятно, была бы неизбежной.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: