ПО ПОВОДУ КРИТИЧЕСКИХ ЗАМЕЧАНИЙ АКАД. А. М, ДЕБОРИНА

В ответ на мою статью «Проблема времени в совре­менной науке»[296] помещена в «Известиях Академии наук СССР» большая статья акад. А. М. Деборина[297] «Проблема времени в освещении акад. Вернадского», к сожалению основанная сплошь на недоразумении и представляющая совершенно фантастическое изложение философских взглядов, будто бы мной высказываемых.

Мне приписывается странное, кажущееся почти коми­ческим ученому нашего времени миропредставление, кото­рое акад. Деборин излагает следующим образом: «Но уже из сказанного с полной ясностью (! — мой восклицатель­ный знак. — В. В.) следует, что под видом научного анализа «эмпирического обобщения» понятия времени нам препод­несли окутанное густым туманом «новое» (кавычки акад. Деборина) религиозно-философское мировоззрение, соглас­но которому в мире обитают бесплотные духи («духовные начала»), существуют явления вне времени и пространства и где свободная творческая человеческая личность строит свое царство (подчеркнуто акад. Дебориным) в мире «сво­бодной научной мысли» (кавычки акад. Деборина) путем мистического созерцания и переживания «эмпирического мгновения». Все мировоззрение В. И. Вернадского, есте­ственно, глубоко враждебно материализму и нашей совре­менной жизни, нашему социалистическому строительству».

Неужели это все серьезно? Становится жутко: каким логическим процессом можно было получить такой вывод из чтения моей статьи о проблеме времени в современной науке? Или это мистификация, игра философского ума? Как мог акад. Деборин серьезно приписать такое детски наивное, чтобы не сказать иначе и проще, мировоззрение натуралисту XX в., работающему долгие годы неуклонно в сложных и новых научных проблемах, идущему по новым путям и по ним ведущему других? С каким пониманием современной науки он приступил к чтению современной научной работы? Как мог он думать, что среди научно ра­ботающих представителей точного знания, точных наук, могут существовать в XX в. такие монстры, каким он меня в полете своей философской фантазии или свободы от наук рисует? Да и как он для того, чтобы это было возможным, представляет себе современную научную работу, какое он о ней имеет понятие?

Вопросы эти и подобные возникают при чтении его статьи. На них, конечно, я не могу останавливать внимание читателей и разбирать их не буду. Но я считаю себя обязан­ным не оставить статью акад. Деборина без ответа [1]. Во-первых, потому, что, если бы приписываемые акад. Дебориным фантастические представления хоть в сотой доле отвечали действительности, они могли бы сильно помешать моей научной работе в пределах Союза, а во-вторых, пото­му, что я считаю вхождение в нашу научную мысль упот­ребляемых им приемов философской и теологической кри­тики вредным и опасным явлением, ослабляющим науч­ную работу нашей страны в мировом ее выявлении.

А между тем в переживаемый нами исторический мо­мент успех зависит прежде всего от широты и глубины свободного размаха в нашей стране научной работы и на­учного творчества.

Может быть, первая же страница статьи акад. Деборина (с. 543) дает ключ к выяснению странной и для меня неожи­данной реакции моей статьи на акад. Деборина. Акад. Дебо­рин говорит: «Избранная акад. Вернадским тема «Проблема времени» (sic — автор) чрезвычайно серьезная и ответствен­ная. Она обязывает автора прежде всего к четкой философс­кой установке». Я думаю, что все это утверждение основано на недоразумении, ибо акад. Деборин неправильно указывает тему моей статьи. Я говорю не о «проблеме времени», а «о проблеме времени в современной науке». Очевидно для вся­кого, не только для философа, что это совершенно разные темы. Первая тема — философская, вторая чисто научная. Для первой темы, подставленной вместо моей акад. Дебориным, нужна была бы «четкая философская установка», для второй, моей, научной темы она не только не нужна, но и невозможна. Для нее нужна четкая научная установка. Ибо, если бы я занялся философией, я бы не смог научно над этой моей темой работать — не осталось бы ни времени, ни сил. Дать «четкую философскую установку проблемы време­ни»! — Да на это не хватит жизни. Вероятно, акад. Деборину, как философу, известно, что такой установки не дано в трехтысячелетней истории философии и что таких устано­вок может быть много, во всяком случае несколько.

В связи с этим на той же странице (с. 543) акад. Дебо­рин мне приписывает философский эклектизм: «Что же можно сказать о философской установке автора? На этот вопрос должно ответить, что в философском отношении доклад представляет яркий пример эклектизма». Я думаю, что здесь уже чисто философский анализ акад. Деборина оказался слишком поверхностным; как видно будет из даль­нейшего, я имею определенное философское мировоззрение, и то, что акад. Деборин принял за философский эк­лектизм, — есть философский скепсис. Мне кажется, если с этой точки зрения прочесть мою статью, — это будет ясно.

Поставленная мною определенная и относительно уз­кая тема моего доклада тесно связана с той большой рабо­той геохимического характера, которую я веду непрерыв­но и неуклонно с 1916 г., которая уже дала новые резуль­таты, которые я считаю важными, возбуждает сейчас все больше внимания, мне кажется, начинает входить в науч­ное миропонимание нашего времени, привела к новой научной дисциплине — к биогеохимии.

В этой речи — исторического характера — я старался, мне кажется, в первый раз:

1) точно установить, как глубоко независима пробле­ма времени в современной науке от ее стародавних фило­софских построений, не говоря уже о теологических, ин­тересовавших Ньютона, Эйлера, Максвелла — в XVII—XIX столетиях, а в XX столетии интересующих акад. Деборина (вопрос о существовании Божием), и 2) выяснить, в каких частях проблемы требуется сейчас философская работа мысли для успешности научного синтеза.

Необходимость выяснения исторического выявления хода мысли в проблеме времени и освобождение ее от чи­сто философских представлений о времени (т. е. от «фи­лософской четкости») вытекла для меня из моей текущей радиологической и биогеохимической работы[298]. Я сейчас же использовал результаты этого моего анализа[299] и в даль­нейшем буду ими пользоваться для выяснения проблемы биологического времени.

На этом я мог бы закончить свои замечания по суще­ству, так как акад. Деборин обошел молчанием как раз те философские вопросы, которые в проблеме времени сей­час должны интересовать ученого.

Ясно, что я не могу серьезно вдаваться в разбор трафаретно-мистического миропредставления, приписанно­го мне акад. Дебориным, очевидно вполне наивно не сознающим, насколько архаичным оно должно представлять­ся ученому, почти 50 лет непрерывно научно работающему над основными вопросами точного знания. Когда встре­чаешься с таким удивительным непониманием своего фи­лософского мировоззрения — а я его имею, — лучше всего изложить его самому.

Я делаю это не только из-за неимения времени для неожиданно для меня выпавшей и мне малоинтересной полемической задачи, но и потому, что уже второй раз встречаюсь со столь же фантастическим изложением моих философских взглядов[300]. Лучше дать их положительное изложение — раз они начинают интересовать наши фило­софские круги. Убеждать никого я не хочу. Да и как убеж­дать философов, строящих, в сущности, свое мировоззре­ние на вере? Как могу я с ними спорить, когда основное их положение — равноценность по достоверности фило­софского и научного знания в научных проблемах или даже примат философского — мною сознательно отвергается? Когда в этих проблемах для меня несомненен примат на­учного знания, научных методов перед философскими зна­ниями и методами?

Но, прежде чем приступить к этому изложению, я все же хочу на нескольких примерах показать, каким спосо­бом обрабатывает акад. Деборин мой текст для того, что­бы прийти к своим фантастическим выводам.

Так как вся статья акад. Деборина охвачена одним и тем же приемом неправильного изложения мыслей автора и подстановкой по отношению ко мне отсутствующих в моей статье чужих мыслей, — то выбор примеров чрезвы­чайно легок. Каждая страница статьи акад. Деборина дает для этого яркий материал.

Я ограничусь первыми страницами его статьи.

На первой же неполной странице (с. 543 — из кото­рой я приводил уже характерные искажения) акад. Дебо­рин говорит: «Чрезвычайно характерно, что религиозное знание ставится в один ряд с научным и философским знанием. С одинаковым правом можно было бы допол­нить этот ряд оккультизмом и спиритизмом». Как это ут­верждение совместить с тем, что я говорю (с. 517): «Науч­ное знание в двух своих проявлениях резко и определенно отличается от всякого другого знания: философского, ре­лигиозного, от «народной мудрости», «здравого смысла» — бытового, векового знания человеческих обществ».

Очевидно, что для меня в вопросах, охваченных науч­ным знанием, не может быть и речи о равном с ним значении религиозного и философского знания. Этим убеж­дением проникнута не только моя статья, но вся моя жиз­ненная работа. Правда, я ставлю «в один ряд» религиозное и философское знание, как это ясно и из моей цитаты (с. 517), но оба— и философское и религиозное— знания отличаю от научного — иногда чрезвычайно резко.

На нескольких следующих страницах акад. Деборин делает ряд выводов из приписанного мне им представле­ния о том, что религиозное знание может быть поставлено в один ряд с научным (как я не думаю). Очевидно, все это рассуждение (с. 543 - 546) меня не касается.

Выйдя из дебрей, акад. Деборин на с. 547 мне приписы­вает (без цитаты) такую нелепость: «Чистейшей мистикой является утверждение, что значительная часть знания явля­ется общеобязательной для всех проявлений жизни, т. е. вплоть до Infusoria». Откуда это акад. Деборин взял? Я в сво­ем уме и, очевидно, не могу говорить такие глупости. Прав­да, акад. Деборин называет на своем философском языке это «чистейшей мистикой», — но такое понимание мистики уже очень своеобразно, и едва ли есть современные философы, которые согласятся с таким пониманием мистики.

На той же 547-й странице мне приписывается как ис­ходное для моей мысли признание абсолютной истины и абсолютного заблуждения. Он говорит: «Он (акад. Вернад­ский) исходит из существования абсолютных истин». Мне было бы любопытно, чтобы акад. Деборин процитировал место в моей статье, на основании которого он это утвер­ждение делает. Я говорю (с. 516 - 517) об общеобязатель­ных истинах и аксиоматичности. Но это отнюдь не абсо­лютные истины, что, конечно, как философу, акад. Деборину должно быть известно. Может быть, ему известно и то, что ни один современный ученый, поскольку он уче­ный, не будет говорить об абсолютных истинах. Это об­ласть философии и метафизики. Как таковой акад. Дебо­рин и дальше говорит о них (с. 548) при изложении своего философского миропредставления, которое он считает и называет материалистическим. Очевидно, все выводы, ка­кие он мне дальше приписывает, допуская признание мною абсолютных истин, ложны. Он строит карточный домик, да еще из своих собственных карт — не моих.

Но, если здесь я могу говорить о странных недоразу­мениях, я должен самым решительным образом протесто­вать против того, что он говорит на следующей, 548-й стра­нице. Я должен протестовать против тона, каким в дан­ном случае философ, приписав мне, не понявши моей статьи, чуждые мне мнения, позволяет себе меня же обу­чать научной работе. Он говорит: «Очевидно, что автор не уяснил себе значения и роли научных теорий и гипотез, а равно их связи с эмпирическими обобщениями». К несча­стью, таким поучениям приходится подвергаться на каж­дом шагу еще в более грубой форме. Смею уверить своего коллегу по академии, что я умею и очень ясно это разли­чать. И сейчас как раз, когда акад. Деборин печатает эти строки, я могу представить объективное опровержение его глубоко ошибочного понимания моей научной работы и моего уменья научно работать.

Позволю себе на этом остановиться, так как это очень ярко показывает, до какой степени акад. Деборин не кри­тически относится к своим знаниям и не может понять их ценности для научной работы, пределов их точности.

Тридцать лет тому назад — в 1901 г., когда никто еще не мог не только предвидеть, но и мечтать, что мы сможем измерять расположение атомов химических элементов в про­странстве, — я сделал эмпирическое обобщение о строении алюмосиликатов, самых основных тел, строящих земную кору (больше 80 % ее по весу), и указал, что связь между атомами кремния, алюминия и кислорода такова, что они — в определенном соотношении (Аl₂Si₂0₇) — должны нахо­диться вместе. Я назвал этот комплекс каолиновым ядром и указал, в каких минералах он должен наблюдаться. В 1911 - 1912 г. открыт рентгенометрический анализ кристаллов, и в прошлом (1931) году впервые этим новым путем проф. Шибольд в Лейпциге доказал существование каолинового ядра сперва в полевых шпатах[301]. Оно оказалось как раз в тех группах минералов, в которых я его за 30 лет указал, благо­даря правильному пониманию мною различий между науч­ными гипотезами, научными теориями и эмпирическими обобщениями; каолинового ядра нет там, где, по моим ука­заниям — моей научной теории, оно и не должно быть. Сейчас на основании этого подтверждения моей теории идет дальнейшая работа — в Берлине и Лейпциге — по открыто­му 30 лет назад пути. Вскрываются новые явления.

Область химии силикатов находится сейчас в коренной переработке, но в этой переработке основные черты моей научной теории выдерживаются. Я только что и в Берлине и в Лейпциге видел на моделях отвечающие измерениям и вычислениям рентгенограмм каолиновые ядра в полевых шпатах, минералах семейств нефелина, цеолитов и т. п. То, что я теоретически научно вывел в молодости как должен­ствующее быть, я имел счастье в старости увидеть как науч­но установленный факт, как научную истину.

Ясно, как должен относиться при таких обстоятель­ствах ученый к поучениям философа, его учащего методу работы, но не умеющего оценивать точность своих выво­дов и не желающего понять общеобязательность правиль­но сделанных научных выводов и неизбежную индивидуальность и сомнительность в сфере реальности природ­ных явлений философских построений.

Научная истина устанавливается не логическим дока­зательством, не рационалистически, а опытом и наблюде­нием в природе, в реальности.

Так, опытом и наблюдением и основанным на них вы­числением утверждается и существование каолинового ядра, получающего, конечно, при этом совершенно новое понимание.

В стране, где научная мысль и научная работа должны играть основную роль, ибо с их ростом и развитием долж­ны были бы быть связаны основные интересы жизни, — ученые должны быть избавлены от опеки представителей философии.

Этого требует польза дела, государственное благо.

На с. 550 акад. Деборин, наконец, хочет перейти к про­блеме времени. И здесь сразу цитата, искажающая мою мысль. Акад. Деборин говорит (550): «С самого начала он (Вернадский) заявляет о своем согласии с новой фило­софской мыслью, представляемой Анри Бергсоном». Я же говорю: «Время связано в нашем сознании с жизнью. Это ярко проявляется в новой философской мысли в отожде­ствлении времени — дления — с жизнью. В этом основа влияния идей Анри Бергсона, жизненной философии Ге­орга Зиммеля» (с. 512). Где здесь речь о моем согласии с новой философской мыслью и с Бергсоном? Здесь речь идет о причине влияния в современной цивилизации фи­лософий Бергсона и Зиммеля, а не о моем принятии фи­лософии Бергсона. Могу успокоить акад. Деборина, — я не бергсонианец. Все выводы, которые делает акад. Деборин из этого предположения, основаны не на моем скры­ваемом (почему?) бергсонианстве, а на недопустимом в научной работе способе обращения с чужой научной мыслью, которым пользуется акад. Деборин.

Так продолжается на протяжении всей его статьи.

Я мог бы идти дальше и проследить это шаг за шагом, но это скучная и неблагодарная работа, раз выяснился уже общий метод примененной здесь «философской» критики.

Я хочу лишь остановиться на принципиальной стороне.

Представим себе, что акад. Деборин, разбирая мою статью как статью философскую, не ошибался бы, как он непрерывно это делает в своей критике, и правильно бы читал мою статью, а не вычитывал бы по какой-то аберра­ции в ней то, чего в ней не сказано.

Допустим ли тогда такой его прием: на основании фи­лософской критики научной статьи выводить из нее фило­софское миросозерцание ученого.

Я думаю, что недопустим. При полной добросовестнос­ти мысли почти неизбежен ложный вывод, почти неизбежно для этого «неправильно» читать научную статью и делать из нее своеобразные цитаты. Ибо без этого у него обычно не было бы материала для философского суждения — ибо в на­учной статье обычно (как и в моей) нет философского со­держания в смысле определенного положительного фило­софского учения. А раз его нет, то и нельзя его, при добросовестной мысли, найти. Философски можно использовать приводимые в научной статье выводы или обобщения, но понятия о философском миропонимании ученого они не дадут — они будут лишь давать понятие об идеологии того философа, который им пользуется. Можно было бы оценивать затрагиваемые в статье нерешенные философские про­блемы, но никакого отношения к миросозерцанию автора статьи, очевидно, эти проблемы не имеют.

Акад. Деборин должен понять тот простой факт, что множество ученых совсем не интересуются философски­ми проблемами, обходятся в своей работе прекрасно и с огромным успехом — без их изучения. И в то же время нередко работы этих ученых возбуждают философские проблемы и могут быть интересны для философов. Из их статей философ в действительности не может вывести, очевидно, никакого представления о их философском мировоззрении — даже если он будет пользоваться для этого своеобразным критическим аппаратом акад. Деборина — просто потому, что у них его нет.

Я не принадлежу к числу таких ученых и имею совер­шенно определенное философское мировоззрение, кото­рое мне дорого и которое мною продумано в течение моей долгой жизни. Я нисколько не сомневаюсь, что, если пра­вильно и критически философ прочтет мои работы последних 16 лет, он ясно увидит, что оно красной нитью про­ходит через мою научную работу.

В течение моей долгой жизни я несколько раз возвра­щался к философскому мышлению и к систематическому изучению произведений некоторых великих философов. Здесь не место этого касаться. Отмечу лишь, что только в 1916 г. и позже передо мною стала необходимость ясно установить мое философское миросозерцание. Ибо в это время я подошел к научным проблемам, имеющим, по существу, помимо большого научного значения, не мень­шую философскую значимость, — к биогеохимическим про­цессам, к положению жизни на нашей планете, к ее влиянию на геологические, главным образом геохимические, процессы, к механизму биосферы.

В это время передо мной стала проблема: как научно охватить явления биогеохимии так, чтобы можно было свободно научно работать и не сойти в натурфилософс­кую область мысли. Последний путь был легче, но я знал и из истории науки, а затем из изучения натурфилософов убедился сам, что он — безнадежен. Ибо соображения философов в области реальной действительности всегда — в положительной своей части — состоят из шлака и метал­ла, в которых шлак преобладает, а металл скрыт и стано­вится видим только при проникновении к тем же пробле­мам научного анализа. Когда в связи с биогеохимически­ми проблемами я подошел ближе к биологической литературе, меня поразило то значение, какое в этой об­ласти играла в XIX в. и играет сейчас философская мысль, оказывавшая не раз вредное влияние на научную работу. Долго к этому я не мог привыкнуть. Но я понял, что здесь нельзя оставаться без четкого выяснения своего философ­ского отношения к предмету исследования.

Мое философское мировоззрение сложилось оконча­тельно именно в эти годы под этими влияниями. Оно мо­жет быть охарактеризовано как философский скепсис[302], к которому я склонялся давно, но его не принимал.

То, что я должен был в это время установить свое фило­софское миропонимание, тесно связано с той своеобразной научной областью явлений, какую представляет из себя био­сфера, область жизни на Земле, которая является сейчас объектом моего исследования, главным образом с точки зре­ния физико-химической. В биосфере ярко выявляются осо­бенности жизни, ее резкое отличие от косной материи, и в то же время только с биосферой связан человек и только одну ее он может непосредственно ощущать. Все остальные части Вселенной человек познает только косвенным путем.

Человек стал передо мной (раньше занимавшимся ми­нералогическими, геологическими и химическими наука­ми) впервые как новый, неизвестный мне объект исследо­вания, как биогеохимическая сила. Раньше я сталкивался с ним с совершенно другой точкой зрения при изучении — по первоисточникам — истории научной мысли.

Вся область биосферы — область жизни, и человек в частности, в ее геологическом и геохимическом выявле­нии — на всяком шагу возбуждает философскую мысль. При научном ее изучении — впервые мной систематичес­ки в науку вводимом — на всяком шагу выступают философские проблемы. Велик здесь соблазн заняться ими рань­ше, чем будет создана в научном учении о биосфере проч­ная научная основа.

Этим я объясняю и то, что так тщательно наши фило­софы — мало сами знающие и понимающие биогеохими­ческие явления — стараются выискать ту философскую подоплеку, которая лежит в моих работах в этой области. Они чувствуют, что в области этих явлений мы подходим к огромного — не только научного — значения проблемам, — к проблемам первостепенного философского интереса. И так как они не понимают, что ученого, желающего до­биться точного знания, могут прежде всего интересовать не широкие горизонты философских построений, кото­рые всегда малодостоверны и в лучшем случае только пред­видят некоторые, немногие, будущие научные открытия, что, однако, будет видно только тогда, когда наука подой­дет своим точным путем сама к этим обобщениям — т. е. иногда через много поколений, — они считают, что остав­ляющий эти философские толкования в стороне исследователь их обманывает. Они думают, что он пришел к фи­лософским выводам — сейчас кажущимся им неприемле­мыми — и не хочет, боится, их высказывать. Поэтому они занимаются розыском и вычитывают в думах ученого, за­нимающегося биосферой, злокозненные философские по­строения. Такое, с моей точки зрения, комическое и ба­нальное, но очень неблагонадежное «новое религиозно-философское мировоззрение» имел смелость приписать мне акад. Деборин в результате своего розыска.

Казалось бы, чего проще — подойти к этим вопросам самому со своим методом, которому акад. Деборин верит, и сделать новые научные открытия, в возможность чего этим путем он тоже верит.

Так как кругом проповедуется, что философский ме­тод может это сделать, — я задумался над этой задачей. Можно ли подойти к этим проблемам с помощью метода исследования, который пропагандирует акад. Деборин? Но в результате я пришел к убеждению, что это абсолютно (употребляю это слово, так как вопрос идет о философии, а не о науке, акад. Деборин) невозможно. Это своего рода задача о трисекции угла и т. п.

Но может быть я ошибся. Отчего не попробовать, акад. Деборин? И не найти этим методом новую научную исти­ну. Это было бы доказательством значимости для науки данного философского метода.

Значение изучения этих явлений для философии — и очень может быть большое — лежит в будущем, когда на­учная основа их будет прочно создана. Оно связано с при­ложением к ним философских методов. Для меня это ясно.

Этим большим реальным философским интересом объяс­няется отчасти и тот рост интереса к биогеохимии, который идет у нас и на Западе. Мне пришлось в 1923 - 1928 гг. в Париже, Брно, Праге и Берлине касаться этих вопросов в публичных выступлениях — в 1932 г. я вновь подошел к ним в Мюнстере и Геттингене. Я почувствовал сейчас огромную разницу. Сейчас почва подготовлена. Недавно, в мае, один из самых выдающихся современных химиков проф. фон Гевеши из Фрейбурга, на съезде Бунзеновского общества в Мюнстере, ярко, говоря о биогеохимии, указал на причину этого интереса. Именно в биогеохимии — говорил он — в настоящее время науки о жизни впервые тесно соприкаса­ются с науками об атомах, т. е. с той областью научных изысканий, в которой идет передовая научная работа чело­вечества нашего времени. В этом большое современное и будущее значение биогеохимии. Как раз здесь через ее про­блемы науки о жизни соприкасаются с теми проблемами, которые вызывают то великое брожение мысли, которое со­здает сейчас у физиков интерес к философии и которое для меня проявляется в великом взрыве научного творчества, — акад. Деборину кажется кризисом науки, правда, он при­бавляет, по старинке, «буржуазной». Этот термин половины XIX столетия в этой научной области для первой четверти XX в. кажется для ученого ярким анахронизмом. Надо это наконец понять.

В результате своего розыска акад. Деборин приходит к заключению, что я мистик и основатель новой религиозно-философской системы, другие меня определяли как вита­листа, неовиталиста, фидеиста, идеалиста, механиста, ми­стика.

Я должен определенно и решительно протестовать про­тив всех таких определений, должен протестовать не по­тому, чтобы я считал их для себя обидными, но потому, что они по отношению ко мне ложны и легкомысленно высказаны людьми, говорящими о том, чего они не знают и углубиться во что они не желают. Углубиться, конечно, не легко. Для этого необходим большой, тяжелый труд. Легче судить по методологическим трафаретам. Но по го­товым трафаретам в новой, слагающейся, научной облас­ти неизбежно придешь к ложному выводу.

Я философский скептик. Это значит, что я считаю, что ни одна философская система (в том числе и наша официальная философия) не может достигнуть той обще­обязательности, которой достигает (только в некоторых определенных частях) наука.

Поэтому, очевидно, я не могу быть каким бы то ни было последователем или представителем философских течений, вышеуказанных и иных.

И в то же самое время я, как философский скептик, могу спокойно отбросить без вреда и с пользой для дела в ходе моей научной работы все философские системы, ко­торые сейчас живы. Могу также оставить в стороне фило­софские проблемы или философские стороны научных проблем, которые на каждом шагу проявляются при науч­ном изучении биосферы, поскольку к ним нельзя подойти научным путем.

Эти философски значимые проблемы возникают для меня все больше и больше по мере того, как я углубляюсь в эту область знания. Но я могу их оставить — вне указанных рамок — в стороне, так как знаю, что никогда не смогу до­стигнуть при философском изучении той достоверности, общеобязательности решения, которое дает мне научное эм­пирическое обобщение и математический анализ явлений.

Но философский скепсис, конечно, не есть положи­тельное философское построение.

И он дает одностороннее впечатление о том великом создании человеческого гения, каким является философская мысль, которая и у нас, и в индийском центре цивилиза­ции достигла сейчас такого глубокого развития.

Не даст ли того, чего не дает отдельная философия — всякая взятая отдельно без исключения, — совокупность всех их, в данный момент существующих? Или всех существо­вавших в тысячелетнем историческом ходе философской мысли?

Это интересная философская проблема, но она лежит вне поля моего исследования.

Для меня ясно лишь одно — в научном изучении био­сферы лежит корень решения многих не только научных, но и философских, касающихся человека проблем; совре­менный взрыв научного творчества, особенно интенсив­ный в области наук астрономических и наук об атомах, с которыми биогеохимия связывает науки о жизни, должен привести к новому расцвету философской мысли. «Кри­зис» заключается в том, что все старые философские пост­роения не охватывают новое, быстро растущее научное описание реальности.

Как всегда в такие периоды, к тому же всегда связан­ные с могучим пересозданием человеческой социальной жизни, а сейчас с социальным переустройством на всем протяжении планеты, должны создаться новые философс­кие системы, понимающие язык и мысль новой науки.

И для ученого особенно важными и плодотворными будут те из них, которые связаны с реалистическим пони­манием мира.

Июль 1932 г.

РАЗДЕЛ ТРЕТИЙ

ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ СТАТЬИ

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: