Песни шэнтимена, задающие ритм работе

Мы идем, мы идем вокруг мыса Горн,

Ту май худэй, ту май худэй!

Сквозь пургу и град вокруг мыса Горн,

Ту май худэй, худэй, дэй!

Вокруг мыса Горн в чудный месяц май,

Все насквозь промокли, хоть выжимай!

Здесь, у мыса Горн, штормы снасти рвут.

Как далек наш путь, как нелегок труд!

Дуйте, ветры, дуйте

В Калифорнию!

Много золота там

По крутым берегам

Бурной речки Сакраменто!

Клипер-шэнти времен калифорнийской «золотой лихорадки»

У людей, не ведущих оседлого образа жизни, всегда были, да и поныне имеются, собственные песни. В них находит свое выражение мятущаяся душа скитальца. В их ритмах слышится потрескивание пылающего костра, топот конских копыт, шум дождя, плеск волн, посвист ветра. В их строфах отдается эхом романтика дальних странствий. Безымянные песни странников давно уже стали фольклором.

Известны песни первозданной красоты: цыганские, казачьи, песни ямщиков, погонщиков караванов и песни вагантов[60]. Однако древнейшими из них были песни людей моря. Песни гребцов и матросов парусных судов. Отзвук их своеобразных, самобытных ритмов слышится из глубины тысячелетий. Ведь судоходством люди занимались уже в те времена, когда не было еще ни прирученных для верховой езды или работы в упряжке животных, ни колеса, ни повозки.

Плавающее дерево, движимое вперед течением, мускулами и ветром, впервые дало человеку возможность преодолевать пространство без помощи ног. Морские песни отличаются от песен всех остальных странников не только своим более почтенным возрастом, но и тем, что возникли они в целях облегчения работы. Они ближе к песням жнецов, гончаров, мельников, сукновалов. Песня оказалась упорядочивающей и стимулирующей силой в коллективном труде. Погонщики караванов должны были только держать поводья, никакой коллективной работы от них не требовалось. Гребцы же могли двигать лодку вперед, только непрерывно напрягая свои мышцы в едином ритме. Для этого необходимо было подавать тактовые сигналы. Самым подходящим инструментом здесь оказался человеческий голос: ведь при тяжелых физических работах мгновения наивысшего напряжения сил и без того всегда сопровождаются какими-либо непроизвольными сдавленными звуками или выкриками. Задавал темп древний запевала, как это происходит и по сей день при исполнении народных песен, или шэнти. Его певучая команда подхватывалась хором работающих. Хор обходился первоначально пением в унисон. Пение было протяжным, от одного рабочего такта до другого, на низких тонах.

Поэтому древние песни гребцов и матросов парусных судов египтян и индийцев больше ритмические, чем мелодические, что придает им несколько монотонный характер.

Такой же монотонностью отличались и древние полинезийские песни. Первые европейские мореплаватели, побывавшие в Южных морях, сообщали, что пение островитян – это сочетание звуков ударных инструментов, диких выкриков и движений, напоминающих греблю, вычерпывание воды и постановку мачты. Прекрасную же полифоническую мелодику более поздних песен Южных морей следует считать результатом воздействия церковных хоралов, которым островитяне научились от миссионеров.

Можно утверждать, что пение создал труд, а многие музыкальные инструменты были первоначально ударными и духовыми, предназначенными для подачи рабочих тактов, команд и сигналов. От барабанов и гонгов до дудок, флейт, рожков и больших морских раковин, будто специально самой природой созданных для выдувания музыкальных звуков. Однако не только мелодия, но и текст матросских песен нес первоначально функцию второстепенную. Мелодия и текст – ничто, ритм и рефрен – все! Такова формула этих старинных трудовых песен. (Да ведь и сам человек от природы подчинен ритмике и периодичности – взять хотя бы стук сердца, этих внутренних часов!) Только ритм и рефрен способны были совершить чудо и заставить группу людей, занятых коллективным трудом, работать в такт, загореться общим воодушевлением и объединить свои усилия в единую исполинскую силу.

Насколько несущественным был для этих песен текст, можно видеть на примере тукивака – песни гребцов-маори[61], состоящей почти из одних императивов:

Тяни (тена тойа),

Дави (тена пехиа),

Такт держи (тена тукиа),

Ныряй (тена тьяйя),

Хватай (тена кья у),

Толкай, толкай (хоэ, хоэ ату),

Вверх, вверх (рунга, рунга ату)

Тяни (тена тойа) и т. д.

Если тукивака пелись одним или двумя людьми, задающими такт, то в так называемых хака принимал участие весь хор гребцов. Эти песни тоже были очень ритмичными, но в их текстах уже был элемент повествовательности, как это следует, например, из такой хака:

Тащите дрова!

Мы получим в Макелу

Мясо для сытной еды.

Прилив наступил.

Животы наши ждут

Жирного, сладкого мяса.

А ну-ка, все разом, ух!

Песни с содержательным, связным текстом, как, например, у китайских джоночников, кроме задавания такта служили еще и другой цели. Так, если в штиль джонка шла на веслах, слова песни должны были брать гребцов за душу, побуждая их к более интенсивной работе. В одной такой песне рассказывается о том, как отец долгое время провел на чужбине, а когда, уже убеленный сединами, он наконец возвратился домой, его не узнал выросший в разлуке с ним сын.

С течением времени песни моряков совершенствовались. Вот как звучат, например, слова сербской баркароллы:

Весла бери поскорее и – в путь!

Ветру подставь богатырскую грудь.

Так навались, чтоб бурун за кормой!

Правим в Рагузу, правим домой.

Писомбо! Писомбо!

Пенит волну моя чудо-ладья,

Счастлив судьбою моряцкою я.

В даль голубую дорогой прямой

Правим в Рагузу, правим домой.

Писомбо! Писомбо!

Развивалась и мелодика, хотя построение ее оставалось довольно простым. Баркароллы, которые распевали венецианские гондольеры, отличались мягкой, меланхолической мелодией минорной тональности. Простые в композиционном отношении, эти песни не лишены были иной раз страстности и душевной тревоги. Такова, например, одна из самых старинных баркаролл, «Ун пескадор деллонда». Баркароллы вдохновляли Мендельсона и Листа, Обера и Оффенбаха.

Бессмертны русские песни «Славное море, священный Байкал» и особенно «Эй, ухнем!», которую благодаря Шаляпину знает весь мир. Песню о Байкале пели беглые сибирские ссыльные и каторжане, которым приходилось во время побега преодолевать это глубочайшее внутреннее море на Земле. «Эй, ухнем!» – классическая песня волжских бурлаков, тянувших бечевой вверх по Волге тяжелые баржи с хлебом. И по тексту, и по мелодии это одна из самых ярких рабочих песен.

Эй, ухнем! Эй, ухнем!

Еще разик, еще раз!

Разовьем мы березу,

Разовьем мы кудряву.

Ай да-да, ай да,

Ай да-да, ай да,

Разовьем мы кудряву.

Эй, эй, тяни канат сильней!

Есть и немецкие бурлацкие песни, например песня бурлаков, тянущих баржи по Эльбе:

Зайя, хебай, хебай, хайя,

Хайя, хебай, хебай, хайя!

Шкипер, пуделя держи

Юх, юх, юх!

Чтоб не спрыгнул он с баржи,

Юх, юх, юх!

Покусает – штраф ему

Юх, юх, юх!

Меньше сотни не возьму,

Юх, юх, юх![62]

Как же произошло, что эти столь немудреные в сущности песни обрели удивительное благозвучие? Секрет заключается в чередовании пения запевалы и хора, в чистоте и тембре голосов и в музыкальности певцов. Поразительно, что всеми этими качествами в избытке обладали хоры, составленные отнюдь не из профессиональных певцов.

Мне посчастливилось однажды услышать, как группа украинцев, которые никогда до этого вместе не пели, затянула под настроение старинную народную песню. Надвигалась гроза, ветер гнал по небу темные, озаряемые отсветами молний тучи. И тут красивый мягкий тенор вдруг нарушил молчание. Полилась песня. Несколько секунд – и нить меланхолической мелодии приняли, потянули во всю силу голоса остальные. Мощный, многоголосый хор звучал, как орган. Сопрано, баритоны, тенора, басы уверенно вступали, каждый в свой черед, расцвечивая мелодию новыми красками, зачаровывая слушателей, творя волшебство.

То же самое было и с песнями матросов. Стоило собраться вместе настоящим певцам – и эти песни, простые, бесхитростные, уже ласкали самый изощренный слух. В особенности это относится к распеваемым на парусниках шэнти, которые с началом трансокеанских плаваний пришли в Европе на смену песням гребцов.

Итак, шэнти – в первую очередь детище прогресса в судостроении и парусной технике, достигнутого в XVI и XVII столетиях. Наиболее благоприятным для возникновения этих морских песен оказался XVII век. Именно тогда изобрели шпиль, с помощью которого выбирали якорные канаты и поднимали на борт тяжелые грузы. Это был и час рождения шпилевых (или кабестанных[63]) шэнти. Как говорит уже само их название, матросы морских парусников пели эти шэнти, вращая скрипучую судовую лебедку – шпиль.

Шпиль состоял из вертикально расположенной оси и вала, по которому бежала тяжелая якорная цепь или канат. В гнезда, проделанные в головке шпиля, втыкались толстые шесты – вымбовки, и, таким образом, все сооружение напоминало огромное колесо со спицами, но без обода.

Вращать шпиль было делом очень нелегким. До десятка человек топали по палубе вкруговую, налегая груды на вымбовки, толкая их перед собой. Поэтому совершенно необходимо было так скоординировать усилия людей, чтобы они налегали на вымбовки все разом, в такт. Вот тут-то матросам помогали кабестанные шэнти, ритм которых был подобран особым образом. Как и в старых песнях гребцов, здесь были партии запевалы и партии хора.

Шпиль вращался не плавно, как карусель, а рывками. Если звучали высокие, ударные такты мелодии и текста – люди дружно наваливались на вымбовки, если песня лилась плавно – они могли чуточку передохнуть, набирая разгон для следующего рывка. По своеобразной ритмике легко можно отличить кабестанные шэнти от такелажных, называемых также «фалль» или «халльярд-шэнти».

Одной из наиболее распространенных шпилевых шэнти была «Блоу, бойз, блоу оф Калифорниа». Она появилась в середине прошлого столетия на «мысгорновцах» – судах, на которых буйные, охваченные калифорнийской «золотой лихорадкой» парни со всех концов света добирались до Сакраменто. Там как грибы множились лагеря золотоискателей. В первой строфе этой шэнти речь идет о «кемптаун-ледиз» (красотках из лагеря), которые имели обыкновение всегда появляться там, где были азартные мужчины и золото.

Во времена калифорнийской «золотой лихорадки» на клиперах, ходивших маршрутом вокруг мыса Горн, охотно горланили и другую не менее популярную и столь же нескончаемую шэнти – «Хог-айд-мэн» – о парне с кабаньими глазами. Рингельнатц, плававший в юности матросом, включил позднее в свою книгу вариации на тему этой песни под названием «Окс-айд-мэн» – «Парень с бычьими глазами».

Не исключено, что своей популярностью среди янмаатов эта песня обязана в первую очередь обилию непристойностей.

До XVII века на парусных кораблях воротов для подъема якорей не было. Выбирать якорь без шпиля – труд архитяжелый, требующий большого напряжения и участия почти всей команды.

Рабочие такты были здесь совсем иными, чем при обслуживании лебедки: тянуть трос вручную, рывками, совсем не то, что налегать грудью на вымбовки шпиля. Поэтому якорные шэнти пелись тогда в том же ритме, что и при подъеме парусов.

В 1550 году одному шотландцу пришла в голову похвальная идея. Он записал в книгу все известные ему морские песни. Для заполнения целой книги, от корки до корки, их оказалось, однако, недостаточно, и поэтому он добавил туда же тексты народных песен и наставления о политике – человек этот знал в ней толк! Среди прочего в этой демонстрировавшейся в 1827 году в Лондоне книге была записана одна из стариннейших якорных Щэнти.

В ней говорилось о якоре, который должны были вытягивать люди, именуемые в песне «благородными витязями». Ритм для рывка задавался возгласом «Вот он, вижу!», а сам рывок следовал вместе с выкриком норманнского крепкого словца «Пурбосса!».

В еще более старинных иберийских шэнти первую половину каждой строки возглашал запевала. Матросы в это время переводили дух. Затем следовал возглас «О!», являвшийся сигналом к рывку, а после рывка все подхватывали хором окончание строки, перехватывая тем временем канат. Испанские и португальские шэнти вышли из широкого употребления вместе с закатом иберийской морской мощи, английские же поются и по сей день, хотя давно уже якоря выбирают электрическими шпилями, а о деревянном рангоуте, равно как и о парусах и пеньковых снастях, на океанских судах успели уже основательно позабыть.

Их непреходящая популярность объясняется тем что тексты и мелодии англосаксонских матросских песен наиболее выразительны и мужественны. Португальские и испанские судовые песни были по существу лишь благочестивыми литургиями, подогнанными по своей ритмике для помощи во всякого рода палубных работах. Впрочем иберийские суда с их истовым религиозным радением, ежедневными богослужениями и массовыми молебнами, регулярными исповедями и целым штатом исповедников и капелланов вообще напоминали скорее плавучие соборы, нежели транспортно-перевозочные средства.

Шэнти второй большой группы – такелажные, называемые «халльярд» или «фалль», имеют такой же долгий век, как и само парусное мореплавание. Не в гомеровской ли «Одиссее» скрываются их корни? Старейшая из известных нам халльярд – шотландская, относящаяся к XV или XVI веку. Песня – сочная, щедрая на соленые словечки. Записана она в той же книжице, что и якорная шэнти «Пурбосса», и звучит в переводе на русский язык примерно так:

Тяни снасть! Эка страсть!

Длинный трос! Хоть ты брось!

Молодцы! За концы!

Мясо – дрянь! Куртки – рвань!

В рубцах спина! Вот те на!

Косы рыжи! Спины пониже!

Налетай, народ! Перекладина ждет!

И стар и млад! И все подряд!

Тяни! Крепи! На весь свет вопи!

Классическая пора шэнти наступила в XVII веке, когда заметно улучшилась оснастка кораблей, – именно в это время появились трехмачтовики с прямым парусным вооружением – и флоты морских держав начали быстро расти. Правда, и здесь шэнти остались в первую очередь все теми же рабочими песнями, однако в них появилось нечто существенно новое. Запевалу называли теперь шэнтименом. Тексты он зачастую импровизировал сам, используя для этого минуты, пока мелодию вел хор. Если ему не приходило в голову ничего другого, он, не смущаясь, вплетал в очередную сольную партию какую-нибудь «скоромную» историйку из морской жизни, какие-то свои веселые воспоминания или кусок из народной баллады, а то и просто пару-другую забористых ругательств. Больших затрат душевной энергии на это творчество не требовалось, и тысячу раз прав тот старый морской волк, который на вопрос журналиста из «Ивнинг пост»: «Что такое шэнти?» – ответил: «Шэнти – это десять парней на один канат».

В известнейшей шэнти «Ролинг хоум», которую охотно поют и до сих пор, преобладают в отличие от большинства других сентиментальные мотивы. Поэтому она оказалась пригодной для включения в сборники так называемых морских песен, издаваемых в наши дни.

В одной из многочисленных строф этой шэнти говорится:

Океан нас бил волнами

На своей крутой груди.

Много тысяч миль за нами.

Много меньше – впереди.

Не грусти, дружище Джонни,

Близок дом родной, матрос.

Скоро нежные ладони

Смоют соль с твоих волос.

К дому путь, к дому путь

Средь туманов и зыбей.

Правим к Англии любимой,

Правим к родине своей!

Любовь была темой номер один этих песен. Сердце моряка своей широтой и необъятностью не уступало морю.

В морях – моя дорога, любовь – моя звезда.

Красотка недотрога влечет к себе всегда.

С утра я у Лизетты, в обед со мной Мари,

Пью чай у Генриэтты, ночую у Софи.

А моряков, влюбленных всерьез, по-настоящему, разве не было? Конечно, были. Иначе откуда бы взяться таким шэнти, как «Самоа-сонг» или «Рио-Гранде»! В «Рио-Гранде» поется о расставании: «Прощай, о прощай, моя прелесть, мой рай!..» Однако уже во второй строфе тоскующий «синеблузый» не забывает сказать «гуд бай» также и Сэлли, и Сью…

Темой номер два матросских песен были бутылки и ром, виски и всякая иная «огненная вода», которой моряк столь охотно прополаскивает свое пересохшее горло. Одна и в наши дни широко распространенная песня начинается следующим весьма примечательным вопросом: «Что делать нам с этим пьяным матросом в ранний утренний час?» В отличие от этого анонимного пьянчуги у красноносого героя шэнти «Здесь потерпел крушение Том Боулинг» есть имя собственное. Предположения о том, что в этой песне подразумевается персонаж морского романа Смоллета «Приключения Родрика Рендома», не выдерживают критики, ибо эта шэнти старше, чем роман.

В одной немецкой матросской песне матрос жалуется на своего капитана за то, что тот в рождественский вечер разрешил выдать всего по одному стакану кюммеля. А в другой песне морячок бесхитростно излагает свое жизненное кредо:

Одной из всех путей-дорог

Бредем мы: той, где льется грог.

Он согревает нам сердца

И будет с нами до конца.

Заслуженным почетом не обойдено и виски. В одной из фалль-шэнти поется:

О виски, светлый луч во тьме.

О виски, Джонни!

С тобой не страшно и в тюрьме,

Виски, о Джонни!

А сколько шэнти прославляют верховное божество моряков – ром! Пальцев не хватит, чтобы перечислить все песни, в которых упоминается это крепчайшее зелье из сахарного тростника.

Большинство шэнти, доживших до наших дней, как уже говорилось, английского происхождения. Объясняется это главным образом тем, что после Гравелина и Трафальгара Англия стала «владычицей морей», а это как раз совпало с тем временем, когда парусный корабль достиг зенита в своем развитии. Испанцы, португальцы, голландцы и французы в иные времена тоже были не последними на морях, однако в их песенных золотых кладовых никогда не хранилось таких шэнти, как неувядаемые «Ролинг хоум» или «Блоу, бойз, блоу».

Французские, американские, голландские и немецкие моряки с океанских парусников пели большей часты шэнти тех же классических английских мелодий, но с собственными текстами. На мелодию английской кабестанной шэнти «Блоу, бойз, блоу» немцы пели: «Однажды мне встретился гамбургский шип, ту май худэй, ту май худэй…» Порой немецкие мореходы просто-напросто переиначивали народные песни, не изменяя их мелодии. Так родилась в прошлом веке на корабле «Шулау» следующая шпилевая шэнти:

Кто свято чтит господне слово,

Тот без опаски в рейс пойдет

И под защитою Христовой

Мыс Горн три раза обогнет.

Чем не священный псалом? Впрочем, и упоминавшаяся уже шэнти «Блоу, бойз, блоу» тоже мелодическая вариация на тему церковного псалма. Ничего удивительного: ведь мелодии песен вагантов и школяров – другой знаменитой ветви бродячего люда – тоже взошли на церковных дрожжах. Литургийные тексты перерабатывались при этом самым фривольным образом.

Случалось и обратное: мелодии морских песен отыскивали вдруг вход в песенную сокровищницу «сухопутных крыс». Так, веселая мелодия народной песенки «Лоре, лоре, лоре, лоре» обязана своим происхождением не чему иному, как припеву «Глори, глори, глори» популярной шэнти «Могила моряка».

Матросы немецких парусников нередко пользовались мелодиями народных песен или английских шэнти, чтобы более или менее откровенно покритиковать порядки на борту судна, где им довелось править службу. Одна из таких шэнти называется «Недовольный морячок». Безвестньй сочинитель сетует в первых строках на капитана, который позабыл о том, что и сам когда-то был матросом.

Надо полагать, что подобные песни не приводили капитанов в особый восторг. Поэтому и пелись они лишь в своем кругу, когда «парни с бака» не опасались чужих ушей. Была своя шпилевая шэнти и на гамбургском трехмачтовике «Магеллан». Мелодию для нее позаимствовали у шэнти «Ролинг хоум», текст пели на «платтдойч» – нижненемецком диалекте. Называлась она «Магеллан», как и само судно. Песня гневно осуждала обстановку, сложившуюся на борту, и могла быть истолкована как скрытое подстрекательство к мятежу. Само собой разумеется, что хватало в ней и непристойностей.

Однажды, когда матросы «Магеллана» затянули свою шэнти, они не соблюли необходимых мер предосторожности, и песню услышал кто-то из начальства. Автора песни, матроса Роберта Хильдебрандта, потребовали для объяснений к капитану и наказали, записав в бортовой журнал и удержав жалованье за три месяца. После этого он нанялся на английский барк, вместе с которым и пошел на дно во время кораблекрушения в 1888 году. А песня осталась и до сих пор популярна среди немецких моряков.

Примечательно, что на военных кораблях пение шэнти при выхаживании якоря или постановке парусов было запрещено. Там дозволялось петь только «патриотические» морские и матросские песни с «безупречным» текстом. Имелись и присяжные стихокропатели, в великом множестве поставлявшие свой товар. Они прославляли стойко и неуклонно выполняющих свой долг и кладущих живот за короля и отечество матросов, не забывая при всем том ни о гроге, ни о любви. Кое-кто из них даже состоял негласно на жалованье у британского Адмиралтейства.

Офицеров военных кораблей пугали не только тексты настоящих шэнти. Несовместимым с военной дисциплиной они считали и сам факт пения во время работы. Единственной музыкой, ласкающей их слух, была трель боцманской дудки.

Впрочем, боцманская дудка и в самом деле была одним из немногих музыкальных инструментов на бортах «ловцов ветра». Одни только испанцы да португальцы захватывали с собой иной раз и щипковые инструменты. Жоколеле португальских мореходов превратилось в процессе эволюции в гавайскую гитару! Гармоника зазвучала впервые лишь на клиперах. Правда, уже задолго до этого на судах имелись порой целые музыкальные капеллы. На парадах галер во французских средиземноморских портах играли военные оркестры, а на венецианских нефах имелся непременно хотя бы один скрипач или трубач, развлекавший судового патрона во время трапезы.

Примечательно, что впоследствии этот обычай перенял кое-кто из знаменитых морских разбойников. Дрейка в кругосветном плавании сопровождало трио музыкантов, а корсара-джентльмена Робертса на борту его внушающего страх «Ройял Ровера» развлекал целый ансамбль из десяти душ. Во время боя они рассаживались на квартердеке и под аккомпанемент канонады исполняли бравурные мелодии.

Было время, когда на кораблях не говорили, а скорее как бы пели. «Чист горизонт!» или «Земля на горизонте!» – выпевал из «вороньего гнезда» впередсмотрящий. Очередную вахту поднимали не как-нибудь, а со специальной, для этого ритуала предназначенной песней. Процедура эта так и называлась «распевом». На старых кастильских каравеллах пели, как уже упоминалось, «Во славу господню, семь миновало, минует и восемь. Аминь!»

Существовал и немецкий вариант такого «гимна» во славу смены вахт, и, пожалуй, не менее старинный, чем кастильский:

Вахте конец, восемь склянок пробило.

Новая вахта выходит на смену.

Койки покиньте, во славу господню!

Эти «побудочные» песни очень напоминают нежные колыбельные песенки для маленьких детей, хотя эффект они должны были оказывать прямо противоположный. Кто знает, может быть, их ласковый тон – следствие того, что разбуженный матрос куда как не похож на ангела и раздражать его резким окриком было бы по меньшей мере неразумно. Из-за постоянного перенапряжения и недосыпания люди на океанских парусниках «заводились с пол-оборота».

Тексты у «распевов» были, как правило, краткими, зато мелодии – очень красивыми. Сказанное относится в полной мере и к старинному шведскому «распеву» «Гаммаль пуррвиза», слова которого звучали примерно так:

Встань, поднимись, такелажная вахта!

Встань, поднимись, молодец-рулевой!

Встань, поднимись, наблюдающий с бака,

Зорко следи за водой и землей!

Встать, встать, встать всем парням!

На британских «невестах ветра» водилась и еще одна мелодия, призывающая матросов к ежедневной раздаче грога. Ее, смотря по обстоятельствам, исполнял голосом кок или играл флейтист. На менее музыкальных кораблях об этом знаменательном событии оповещалось просто выкриком, свистом боцманской дудки или ударами в судовой колокол.

Однако неправильно было бы считать, что песни матросов служили только сугубо прагматическим целям, помогая в разного рода работах или упорядочивая ритуал побудки. Как и все остальные люди, моряк пел и просто потому, что душа просила песни. Отто Бартнингу, участвовавшему в рейсе одного из «Пи-лайнеров»[64]вокруг мыса Горн и написавшему об этом интересную книгу, удалось подсмотреть, а затем и воспроизвести на бумаге самую первую фазу зарождения такой песни, песни из сердца. Он пишет: «Они выпили единым духом свой горячий напиток, потом отдышались… и начали потихоньку бубнить что-то невнятное, потом замычали что-то, не открывая рта, и вдруг запели во весь голос, размахивая в такт руками и покачивая головами».

Шэнти чудесно звучат в хорошем, слаженном исполнении. В повседневном же корабельном обиходе все их очарование тонуло подчас в хриплом, натужном оре грубых луженых глоток шпилевой команды. Из рук вон плохо было по-видимому, с пением у небритых парней с иберийских каравелл и галионов. Вот свидетельство одного современника: «И тут все начали „Сальве, регина“. И мы все запели… А так как моряки любят многообразие – четыре ветра они, например, делят на тридцать два, – то и восемь основных музыкальных тонов они тоже разделили на тридцать два других тона, столь дисгармоничных, реверберирующих и нестройных, что нетрудно было перепутать наш пение „Сальве“ и литаний с ревом урагана. В конце концов, – говорится далее в рассказе, – пение переросло в рвущие барабанные перепонки вопли».

Вместе с ушедшими в прошлое ручными лебедками и помпами отзвучали и мелодии старинных матросских песен. Там, где не смолят и не тянут тросы, нет больше никакой необходимости в пении шэнти. Они прекратили свое существование в качестве подспорья в работе. Однако поколение за поколением, матросы как зеницу ока берегут лучшие из этих грубоватых песен, в такт которым некогда кок шинковал луковицы, а парусный мастер продергивал нитку сквозь парусину. Если на судах старинные хоровые песни звучат не так уж часто, разве что в часы отдыха, то в дни получки, когда в карманах у моряка заводятся монеты, портовые улочки и матросские кабачки переполнены звуками шэнти.

Были и другие причины того, что шэнти дожили в целости и сохранности вплоть до наших дней. Тегтмайер, опубликовавший маленький сборник шэнти, рассказывает об одной приятной инициативе кильских лоцманов. Когда суровой зимой, сразу после первой мировой войны, Кильский канал замерз, они, собравшись за стаканом грога в маленькой гостинице у шлюза Хольтенау, решили организовать хоровой кружок «Кнуррхаан» – «Морской петух». Начались регулярные репетиции, и в конце концов хор достиг такого совершенства в исполнении шэнти, какого они вряд ли бы добились раньше, во время работ на парусниках. Концерты этого хора пользовались большой популярностью у самой широкой публики.

Не менее, чем песни, самобытным и непосредственным был и профессиональный язык моряков, этих вечно странствующих пролетариев. Их язык – единственное в своем роде зеркало неисчерпаемого природного ума и богатой фантазии «парней с бака». Изъясняться в манере, присущей столь презираемым ими «береговым крысам», они явно считали ниже своего достоинства.

Заслуживает внимания, что профессиональный жаргон моряков нашпигован названиями животных, приспособленными для обозначения предметов совсем иного рода[65]. Под «угрем» немецкий моряк понимает трос, канат, а под «конем» – перт[66]. А эзельгофт – двойное кованое или литое из стали кольцо для соединения вершины мачты со стеньгой, являющейся ее продолжением, – получил свое название от немецкого слова «эзельхаупт» – «ослиная голова». Окон на корабле не было, а были «бычьи глаза». Рыбаков называли «пикшами», а червей в солонине или сыре – «слонами». Имелись, наконец, «камбузные жеребцы» – коки, «собачьи вахты», «девятихвостые кошки» – плети и «крысиный яд» – водка. «Звериные названия» преобладали и в оценке погоды. При свежем ветре вокруг корабля плавали «белые гуси». При ветре до пяти баллов волны «лаяли, как собаки», при восьми баллах они «бодались, как бараны», а при десяти баллах «ревели, как быки».

Имели свои особые наименования и предметы повседневного обихода. К членам команды обращались не по их истинным именам, а только по прозвищам. Стоило моряку наняться на другое судно, и он должен был привыкать к новому имени. Морские волки, проскитавшиеся по морям не один десяток лет, едва помнили имя, которое получили при рождении. Нередко «забывали» свое настоящее имя и те, кто хотел скрыть прежнюю судимость или скрыться за аферу с женитьбой, за нанесение тяжелых увечий, за воровство или иные «милые художества».

Прозвищами награждали большей частью по каким-либо характерным особенностям в облике, поведении или одежде «награждаемого», по прошлому или теперешнему его занятию, а то и по какой-либо истории, в которую он влип когда-то.

Глава восьмая

О НЕСЧАСТНЫЙ РОЙБЕН РЕНЦО!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: