ДЕРЕВО, ИЗОБРЕТЕННОЕ ЛЮДЬМИ

Было, вероятно, около семи часов вечера. Ветер убывал - признак того,

что он скоро должен был снова усилиться. Ребенок находился на краю

плоскогорья южной оконечности Портленда.

Портленд - полуостров. Но ребенок не знал, что такое полуостров, и даже

не слыхал слова "Портленд". Он знал только одно: что можно идти до тех

пор, пока не свалишься. Представление об окружающем служит нам вожатым; у

ребенка не было этого представления. Они привели его сюда и бросили здесь.

"Они" и "здесь" - в этих двух загадочных словах заключалась вся его

судьба: "они" - это был весь человеческий род, "здесь" - вся вселенная.

Здесь, в этом мире, у него не было никакой иной точки опоры, кроме клочка

земли, по которому ступали теперь его босые ноги, - такой каменистой и

такой холодной земли. Что ожидало этого ребенка в огромном сумрачном мире,

открытом всем ветрам? Ничто.

Он шел навстречу этому Ничто.

Вокруг него простирались безлюдные места. Вокруг него простиралась

пустыня.

Он пересек по диагонали первую площадку, затем вторую, третью... В

конце каждой площадки ребенок наталкивался на обрыв; спуск бывал иногда

очень крутым, но всегда коротким. Высокие голые равнины оконечности

Портленда похожи на огромные плиты, наполовину налегающие одна на другую,

подобно ступеням лестницы; южным краем каждая площадка плоскогорья как бы

уходила под верхнюю равнину, возвышаясь северным краем над нижней. Эти

уступы ребенок преодолевал без труда. Время от времени он замедлял шаг и,

казалось, советовался сам с собою. Становилось все темнее, пространство,

на котором можно было что-то различить, все сокращалось, и ребенок теперь

мог видеть только в нескольких шагах от себя.

Вдруг он остановился, на минуту прислушался, еле заметно с

удовлетворением, кивнул головой, быстро повернулся и направился к

небольшой возвышенности, смутно вырисовывавшейся справа, в том конце

равнины, который примыкал к скале. На этой возвышенности виднелись смутные

очертания чего-то, казавшегося в тумане деревом. Оттуда и слышал он только

что шум, не похожий ни на шум ветра, ни на шум моря. Это не был также и

крик животного. Ребенок решил, что там кто-то есть.

Сделав несколько шагов, он очутился у подножия холма.

Там действительно кто-то был.

То, что издали смутно виднелось на вершине холма, теперь вырисовывалось

вполне отчетливо.

Это было нечто, похожее на огромную руку, торчавшую прямо из земли.

Кисть руки была согнута в горизонтальном направлении, и вытянутый вперед

указательный палец подпирался снизу большим. Мнимая рука с указательным и

большим пальцами приняла на фоне неба очертания угломера. От того места,

где соединялись эти странные пальцы, свешивалось что-то вроде веревки, на

которой болтался какой-то черный бесформенный предмет. Веревка,

раскачиваемая ветром, издавала звук, напоминавший звон цепей.

Этот звук и слышал ребенок.

Вблизи веревка оказалась цепью, как и можно было предположить по ее

лязгу, - корабельной цепью из крупных стальных звеньев.

В силу таинственного закона слияния впечатлений, который во всей

природе как бы наслаивает кажущееся на действительное, все здесь - место,

время, туман, мрачное море, смутные образы, возникавшие на самом краю

горизонта, - сочеталось с этим силуэтом и сообщало ему чудовищные размеры.

Бесформенный предмет, висевший на цепи, имел сходство с футляром. Он

был спеленут, как младенец, но длиною равнялся росту взрослого человека. В

верхней части его виднелось что-то круглое, вокруг чего обвивался конец

цепи. Внизу футляр был разодран, и из него торчали лишенные мяса кости.

Легкий ветерок колыхал цепь, и то, что висело на ней, тихо покачивалось

из стороны в сторону. Эта безжизненная масса подчинялась малейшим

колебаниям воздуха; в ней было нечто, внушавшее панический страх; ужас,

обычно изменяющий действительные пропорции предмета, скрадывал его

истинные размеры, сохраняя лишь его контуры; это был сгусток мрака,

принявший какие-то очертания; тьма была кругом, тьма была внутри; она

вобрала в себя нараставшую вокруг нее могильную жуть; сумерки, восходы

луны, исчезновения созвездий за утесами, сдвиги воздушных пространств,

тучи, роза ветров - все в конце концов вошло в состав этого призрака; этот

обрубок, висевший в воздухе, своим безличием походил на морскую даль и на

небо, и мрак поглощал последние черты того, что было некогда человеком.

Это было нечто, ставшее ничем.

Превратиться в останки - для обозначения этого состояния в человеческом

языке нет надлежащих слов. Не жить и вместе с тем продолжать существовать,

находиться в бездне и в то же время вне ее, умереть и не быть поглощенным

смертью - во всем этом, несмотря на несомненную реальность, есть что-то

неестественное и потому невыразимое. Это существо - можно ли было назвать

его существом? - этот черный призрак был останками, и притом останками

ужасающими. Останками чего? Прежде всего природы, а затем общества. Это

было ничто и все.

Он находился здесь во власти безжалостных стихий. Глубокое забвение

пустыни окружало его. Он был оставлен на произвол неведомого. Он был

беззащитен против мрака, который делал с ним все, что хотел. Он должен был

терпеть все. И он терпел. Ураганы обрушивались на него. Мрачная задача,

выполняемая ветрами!

Этот призрак был здесь добычей всех разрушительных сил. Его обрекали на

чудовищную участь - разлагаться на открытом воздухе. Для него не

существовало закона погребения. Он подвергся уничтожению, но не обрел

вечного покоя. Летом он покрывался слоем, пыли, осенью обрастал корою

грязи. Смерть должна быть прикрыта покровом, могила - стыдливостью. Здесь

не было стыдливости, не было покрова. Гниение, цинично открытое взору

каждого. Есть что-то бесстыдное в зрелище смерти, орудующей на глазах у

всех. Она наносит оскорбление безмятежному спокойствию небытия, работая

вне своей лаборатории - вне могилы.

Этот труп был выпотрошен. В его костях уже не было мозга, в его животе

не было внутренностей, в его гортани не было голоса. Труп - это карман,

который смерть выворачивает наизнанку и вытряхивает. Если у него

когда-либо было свое "я", где оно было теперь? Быть может, еще здесь, -

страшно подумать. Что-то, витающее вокруг чего-то, прикованного к цепи.

Можно ли представить себе во мраке образ более скорбный?

На земле существуют явления, открывающие какой-то доступ к неведомому;

мысль ищет выхода в этом направлении, и сюда же устремляется гипотеза.

Догадка имеет свое compelle intrare [заставь войти (лат.)]. В иных местах

и перед иными предметами мы невольно останавливаемся в раздумье и пытаемся

проникнуть в их сущность. Иногда мы наталкиваемся на полуоткрытую

неосвещенную дверь в неведомый мир. Кого не навел бы на размышления вид

этого мертвеца?

Огромная сила распада бесшумно подтачивала этот труп. В нем была кровь

- ее выпили, на нем была кожа - ее изглодали, было мясо - его растащили по

кускам. Ничто не прошло мимо, не взяв у него чего-нибудь. Декабрь

позаимствовал у него холод его тела, полночь - ужас, железо - ржавчину,

чума - миазмы, цветок - запахи. Его медленное разложение было пошлиной,

которую труп платил шквалу, дождю, росе, пресмыкающимся, птицам. Все

темные руки ночи обшарили этого мертвеца.

Это был странный обитатель ночи. Он находился на холме посреди равнины,

и в то же время его там не было. Он был доступен осязанию и вместе с тем

не существовал. Он был тенью, дополнявшей ночную тьму. Когда угасал

дневной свет, он зловеще сливался со всем окружающим в беспредельном

безмолвии ночи. Одно его присутствие здесь усиливало мрачную ярость бури и

спокойствие звезд. Все то невыразимое, что есть в пустыне, было, как в

фокусе, сосредоточено в нем. Жертва неведомого рока, он усугублял собою

угрюмое молчание ночи. Его тайна смутно отражала в себе все, что есть

загадочного в мире.

Близ него чувствовалось как бы убывание жизни, уходящей куда-то в

бездну. Все в окружавшем его пространстве утрачивало постепенно

спокойствие и уверенность в себе. Трепет кустарников и трав, безнадежная

грусть, мучительная тревога, которая, казалось, находила свое оправдание,

- все это трагически сближало пейзаж с черной фигурой, висевшей на цепи.

Присутствие призрака в поле зрения отягчает одиночество.

Он был лишь призраком. Колеблемый никогда не утихавшими ветрами, он был

неумолим. Вечная дрожь делала его ужасным. Он казался - страшно вымолвить

- средоточием окружавшего пространства и служил опорой чему-то

необъятному. Чему? Как знать? Быть может, той неясно сознаваемой и

оскорбляемой нами справедливости, которая выше нашего правосудия. В его

пребывании вне могилы была месть людей и его собственная месть. В этой

сумрачной пустыне он выступал как грозный свидетель. Для того чтобы

мертвая материя вызывала в нас тревогу, она в свое время должна была быть

одухотворена. Он обличал закон земной перед лицом закона небесного.

Повешенный здесь людьми, он ожидал бога. Над ним, принимая

расплывчато-извилистые очертания туч и волн, реяли исполинские видения

мрака.

За этим призраком стояла какая-то непроницаемая, роковая преграда.

Этого мертвеца окружала беспредельность, не оживляемая ничем - ни деревом,

ни кровлей, ни прохожим. Когда перед нашим взором смутно возникают тайны

бытия - небо, бездна, жизнь, могила, вечность, - в такие мгновения все

ощущается нами как нечто недоступное, запретное, огражденное от нас

стеной. Когда разверзается бесконечность, все двери в мир оказываются

запертыми.

БИТВА СМЕРТИ С НОЧЬЮ

Ребенок стоял перед темным силуэтом, безмолвно, удивленно, пристально

глядя на него.

Для взрослого человека это была бы виселица, для ребенка это было

привидение. Там, где взрослый увидел бы труп, ребенок видел призрак.

Он ничего не понимал.

Бездна таит в себе все разновидности приманок; одна из них находилась

на вершине этого холма. Ребенок сделал шаг, другой. Он стал взбираться

выше, испытывая желание спуститься, и приблизился, желая отступить назад.

Весь дрожа, он в то же время решительно подошел к самой виселице, чтобы

получше рассмотреть призрак. Очутившись под виселицей, он поднял голову и

стал внимательно разглядывать его.

Призрак был покрыт смолою и местами блестел. Ребенок различал черты

лица. Оно тоже было обмазано смолою, и эта маска, казавшаяся липкой и

вязкой, четко выступала в сумраке ночи. Ребенок видел дыру на том месте,

где прежде был рот, дыру на месте носа и две черных ямы на месте глаз.

Тело было как бы запеленуто в грубый холст, пропитанный нефтью. Ткань

истлела и расползлась. В одном месте обнажилось колено. В другом видны

были ребра. Одни части тела были еще трупом; другие уже стали скелетом.

Лицо было цвета чернозема, ползавшие по нему слизняки оставили на нем

тусклые серебристые полосы. Под холстом, прилипшим к костям,

обрисовывались выпуклости, как под платьем на статуе. Череп треснул и,

распавшись на две половины, напоминал собою гнилой плод. Зубы остались

целы и скалились в подобии смеха. В зияющей дыре рта, казалось, замер

последний крик. На щеках можно было заметить несколько волосков бороды.

Голова, наклоненная вниз, как будто к чему-то прислушивалась.

Его, невидимому, недавно подновляли. Лицо было заново вымазано смолой,

так же как и выступавшие из прорех колено и ребра. Внизу из-под холста

торчали обглоданные ступни. Прямо под ними, в траве, видны были два

башмака, утратившие от снега и дождей всякую форму. Они свалились с ног

мертвеца.

Босой ребенок смотрел на эти башмаки.

Ветер, становившийся все резче и резче, иногда внезапно спадал, как

будто собирался с силами, чтобы разразиться бурей; на несколько минут он

даже совсем стих. Труп уже не качался. Цепь висела неподвижно, как шнурок

отвеса с гирькой на конце.

Как у всякого существа, только что вступившего в жизнь, но отдающего

себе отчет в своей тяжкой участи, у ребенка, несомненно, начиналось

пробуждение мучительных мыслей - мыслей еще неясных, детских, но уже

стучащих в мозг, подобно птичьему клюву, долбящему скорлупу яйца; но все,

чем в эту минуту было полно его младенческое сознание, повергало его лишь

в оцепенение. Как излишек масла гасит огонь, так избыток ощущений гасит

мысль. Взрослый задал бы себе тысячу вопросов, ребенок только смотрел.

Обмазанное смолой лицо мертвеца казалось мокрым. Капли смолы, застывшие

в пустых глазницах, были похожи на слезы. Однако смола значительно

замедляла разложение трупа: разрушительная работа смерти была задержана,

насколько это оказалось возможным. То, что ребенок видел перед собой, было

предметом, о котором заботились. По-видимому, человек этот представлял

какую-то ценность. Его не захотели оставить в живых, но старались

сохранить мертвым. Виселица была старая, вся в червоточинах, но прочная и

стояла здесь уже давно.

В Англии с незапамятных времен существовал обычай смолить

контрабандистов. Их вешали на берегу моря, обмазывали смолой и оставляли

висеть; преступника, в назидание прочим, следует подвергать казни у всех

на виду, и если его просмолить, он на долгие годы будет служить

острасткой. Трупы смолили из чувства человеколюбия, полагая, что благодаря

этому можно будет реже обновлять виселицы. Виселицы расставляли на берегу

на определенном расстоянии одна от другой, как ставят в наше время фонари.

Повешенный заменял собою фонарь. Он по-своему светил своим

сотоварищам-контрабандистам. Контрабандисты издали, еще находясь в море,

замечали виселицы. Вот одна - первое предостережение, а там другая -

второе предостережение. Это нисколько не мешало им заниматься

контрабандой, но таков порядок. Этот обычай продержался в Англии до начала

нашего столетия. Еще в 1822 году перед Дуврским замком можно было видеть

трех повешенных, облитых смолой. Впрочем, такой способ сохранения трупа

преступника применялся не к одним только контрабандистам. Англия

пользовалась им также по отношению к ворам, поджигателям и убийцам. Джон

Пейнтер, совершивший поджог морских складов в Портсмуте, был в 1776 году

повешен и засмолен. Аббат Койе, называющий Джона Пейнтера Jean le Peintre

(Жаном Живописцем), видел его вторично в 1777 году. Джон Пейнтер висел на

цепи над развалинами сожженных им складов, в время от времени его снова

покрывали смолой. Этот труп провисел, - можно бы сказать, прожил, - почти

четырнадцать лет. Еще в 1788 году он служил правосудию. Однако в 1790 году

его пришлось заменить новым. Египтяне чтили мумии своих фараонов;

оказывается, мумия простого смертного также может быть полезной.

Ветер, с особенной силой разгулявшийся на холме, смел с него весь снег.

Во многих местах виднелась трава, кое-где выглядывал чертополох. Холм был

одет тем густым и низким приморским дерном, благодаря которому вершины

скал кажутся покрытыми зеленым сукном. Только под виселицей, под самыми

ногами казненного, росла высокая густая трава - явление неожиданное на

этой бесплодной почве. Объяснялось это тем, что тела повешенных

разлагались здесь на протяжении нескольких веков. Земля питается прахом

человека.

Какие-то мрачные чары удерживали ребенка на холме. Он стоял на месте

как вкопанный. Один только раз он наклонил голову: крапива больно обожгла

ему ноги, и он принял это за укус животного. Затем он выпрямился и,

закинув голову, снова стал смотреть прямо в лицо повешенному, который тоже

смотрел на него. У мертвеца не было глаз, и потому казалось, что он

смотрит особенно пристально. Это был взгляд рассеянный и вместе с тем

невыразимо сосредоточенный; в нем были свет и мрак; он исходил из черепа,

из оскала зубов, из черных впадин пустых глазниц. Вся голова мертвеца -

сплошной взор, и это страшно. Зрачков нет, но мы чувствуем на себе их

взгляд, жуткий взгляд привидения.

Постепенно ребенок сам становился страшен. Он больше не шевелился, как

будто оцепенел. Он не замечал, что уже теряет сознание. Он коченел,

замерзал. Зима безмолвно предавала его ночи; в зиме есть что-то

вероломное. Дитя превратилось почти в изваяние. Каменный холод проникал в

его кости; мрак, это пресмыкающееся, заползал в него. Дремота, исходящая

от снега, подкрадывается к человеку, как морской прилив; ребенком медленно

овладевала неподвижность, напоминавшая неподвижность трупа. Он засыпал.

На руке сна есть перст смерти.

Ребенок чувствовал, как его хватает эта рука. Он был близок к тому,

чтобы упасть под виселицей. Он уже не сознавал, стоит он на ногах или нет.

Неизбежность конца, мгновенный переход от бытия к небытию, зияющий вход

в горнило испытаний, возможность в каждое мгновение скатиться в бездну -

таково человеческое существование.

Еще минута - и ребенок и мертвец, жизнь, едва зародившаяся, и жизнь,

уже угасшая, должны были слиться в общем уничтожении.

Казалось, призрак понял это и не хотел этого. Он вдруг зашевелился,

словно предупреждая ребенка. Это был просто новый порыв ветра.

Трудно представить себе что-либо более ужасное, чем этот качающийся

покойник.

Подвешенный на цепи труп, колеблемый невидимым дуновением ветра,

принимал наклонное положение, поднимался влево, возвращался на прежнее

место, поднимался вправо, падал и снова взлетал мерно и угрюмо, как язык

колокола. Зловещее движение взад и вперед. Казалось, качается во тьме ночи

маятник часов самой вечности.

Так продолжалось какое-то время. Увидев, что мертвец движется, ребенок

очнулся от столбняка, почувствовал страх. Цепь при каждом колебании

поскрипывала с чудовищной размеренностью, словно переводила дыхание. Этот

звук напоминал стрекотание кузнечика.

Приближение бури вызывает внезапный напор ветра. Ветер вдруг перешел в

ураган. Труп задвигался еще порывистее. Это было уже не раскачивание, а

резкая встряска. Скрип цепи сменился пронзительным лязгом.

Звук этот, невидимому, был услышан. Если это был призыв, то ему

повиновались. Издали, с горизонта, донесся какой-то шум.

То был шум крыльев.

Слеталась стая воронов, как это часто бывает на кладбищах и пустырях, в

особенности перед грозой.

Черные летящие точки пробились сквозь тучу, преодолели завесу тумана,

приблизились, стали больше, сгрудились, сплотились и с неистовым криком

бросились к холму. Это было подобно наступлению легиона. Крылатая нечисть

ночи усеяла всю виселицу.

Ребенок в испуге отступил.

Стаи повинуются команде. Вороны кучками расселись на виселице. Ни один

не спустился на мертвое тело. Они перекликались между собою. Карканье

воронов вселяет страх. Вой, свист, рев - это голоса жизни, карканье же -

радостное приятие тления. В нем чудится звук потревоженного безмолвия

гробницы. Карканье - голос ночной тьмы. Ребенок весь похолодел не столько

от стужи, сколько от ужаса.

Вороны притихли. Но вот один из них прыгнул на скелет. Это было

сигналом. За ним устремились все остальные - целая туча крыльев; еще

мгновение - и повешенный исчез под кишащей грудой черных пятен,

шевелившихся во мраке. В эту минуту мертвец вдруг дернулся.

Сам ли он вздрогнул? Дунуло ли на него ветром? Но его с устрашающей

силой подбросило на цепи. Налетевший ураган пришел ему на помощь. Призрак

забился в судорогах. Бурный ветер, разгулявшись в высоте, завладел мертвым

телом и принялся швырять его во все стороны. Мертвец стал ужасен. Он

бесновался. Чудовищный картонный паяц, висевший не на тонкой веревочке, а

на железной цепи! Какой-то злобный шутник дергал за ее конец и забавлялся

пляской этой мумии. Она вертелась и подпрыгивала, угрожая каждую минуту

распасться на куски. Вороны шарахнулись в испуге. Покойник точно стряхнул

с себя этих омерзительных птиц. Но они снова вернулись. И начался бой.

Казалось, в мертвеце проснулись невероятные жизненные силы. Порывы

ветра подбрасывали его кверху, словно собираясь умчать с собою, а он как

будто отбивался что было мочи, стараясь вырваться; только железный ошейник

удерживал его. Птицы повторяли все его движения, то отлетая, то снова

набрасываясь, испуганные, остервенелые. С одной стороны - страшная попытка

к бегству, с другой - погоня за прикованным на цепи. Мертвец, весь во

власти судорожных порывов ветра, подскакивал, вздрагивал, приходил в

ярость, отступал, возвращался, взлетал и стремглав падал вниз, разгоняя

черную стаю. Он был палицей, стая - пылью. Крылатые хищники, не желая

сдаваться, наступали с отчаянным упорством. Мертвец, словно обезумев при

виде этого множества клювов, участил свои бесцельные удары по воздуху,

подобные ударам камня, привязанного к праще. Временами на него

набрасывались все клювы и все а крылья, затем все куда-то пропадало; орда

рассыпалась, но через мгновение накидывалась еще яростней. Ужасная казнь,

продолжавшаяся и за порогом жизни. На птиц, казалось, нашло исступление.

Только из недр преисподней могла вырваться подобная стая. Удары когтей,

удары клювов, карканье, раздирание в клочья того, что уже не было мясом,

скрип виселицы, хруст костей, лязг железа, вой бури, смятение - возможна

ли более мрачная картина схватки? Мертвец, борющийся с демонами. Битва

призраков.

Временами, когда ветер усиливался, повешенный вдруг начинал вертеться,

поворачиваясь лицом во все стороны, как будто хотел броситься на птиц и

перегрызть им глотку своими оскаленными зубами. Ветер был за него, цепь -

против него, - словно темные божества вели бой вместе с ним. Ураган тоже

принимал участие в сражении. Мертвец весь извивался, вороны спиралью

кружились над ним. Это был живой смерч.

Снизу доносился глухой и мощный рокот моря.

Ребенок видел наяву этот страшный сон. Вдруг он вздрогнул от головы до

пят, трепет пробежал по всему его телу; он заметался, задрожал, еле

удержался на ногах и сжал лоб обеими руками, словно это была единственная

точка опоры; ошеломленный, с развевающимися по ветру волосами, зажмурив

глаза, сам похожий на призрак, он большими шагами спустился с холма и

бросился бежать, оставив позади себя мучительные видения ночи.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: