Сделай Сам Свою Работу на 5

Источник: Мир философии. — Ч.2. — С. 285 — 295.





ФРЕЙД ЗИГМУНД

Неудовлетворенность культурой

Источник: Мир философии. — Ч.2. — С. 285 — 295.

 

...Ограничимся повторением, что термин “культура” обозначает всю сумму достижений и институций, отличающих нашу жизнь от жиз­ни наших предков из животного мира и служащих двум целям: за­щите человека от природы и урегулированию отношений между людьми. Для лучшего понимания рассмотрим подробно характерные черты культуры, какими они себя проявляют в человеческих кол­лективах. При этом без опасений позволим себе руководствоваться обычным словоупотреблением, или, как говорится, будем следовать чувству языка в расчете на то, что таким образом мы сможем учесть внутреннее содержание, еще противящееся выражению в абстракт­ных терминах.

Начать легко: мы признаем в качестве свойственных культуре все формы деятельности и ценности, которые приносят человеку пользу, способствуют освоению земли, защищают его от сил природы и т. п. По поводу этого аспекта культуры возникает меньше всего со­мнений. Заглядывая достаточно далеко в прошлое, можно сказать, что первыми деяниями культуры были — применение орудий, укро­щение огня, постройка жилищ. Среди этих достижений выделяется, как нечто чрезвычайное и беспримерное, — укрощение огня, что ка­сается других, то с ними человек вступил на путь, по которому он с тех пор непрерывно и следует; легко догадаться о мотивах, приведших к их открытию. При помощи всех своих орудий человек усовершенст­вует свои органы — как моторные, так и сенсорные — или раздвигает рамки их возможностей. Моторы предоставляют в его распоряжение огромные мощности, которые он, как и свои мускулы, может исполь­зовать в любых направлениях; пароход и самолет позволяют ему бес­препятственно передвигаться по воде и по воздуху. При помощи оч­ков он исправляет недостатки кристаллика своего глаза; при помощи телескопа он видит далеко вдаль, а микроскопы позволяют ему пре­одолеть границы видимости, поставленные ему строением его сетчат­ки. Он создал фотографическую камеру — аппарат, фиксирующий самые мимолетные зрительные впечатления, что граммофонная пла­стинка позволяет ему сделать в отношении столь же преходящих звуковых впечатлений; и то и другое является, по существу, матери­ализацией заложенной в нем способности запоминать, его памяти. При помощи телефона он слышит на таком расстоянии, которое даже в сказках казалось немыслимым, письменность первоначально — язык отсутствующих, жилище — подмена материнского чрева, пер­вого и, вероятно, по сей день вожделенного обиталища, в котором че­ловек чувствовал себя так надежно и хорошо.





Это звучит не только как сказка, это просто исполнение всех, нет, большинства, сказочных пожеланий; и все это осуществлено че­ловеком при помощи науки и техники на земле, на которой он снача­ла появился как слабое животное, на которой и теперь каждый инди­вид должен появляться как беззащитный младенец — Oh inch of nature! Все это достояние он может рассматривать как достижение культуры. С давних времен человек создавал себе идеальное пред­ставление о всемогуществе и всезнании, которые он воплощал в об­лике своих Богов, приписывая им все, что казалось ему недостижи­мым для его желаний или что было ему запрещено. Поэтому можно сказать, что Боги были идеалами культуры. И вот ныне человек зна­чительно приблизился к достижению этих идеалов и сам стал почти Богом. Правда, лишь в той мере, в какой идеалы достижимы по обыч­ному человеческому разумению. Не полностью, в каких-то случаях, и вообще не стал, а в иных — лишь наполовину. Человек таким обра­зом как бы стал чем-то вроде Бога на протезах, очень могуществен­ным, когда он применяет все свои вспомогательные органы, хотя они с ним не срослись и порой причиняют ему еще много забот. Но чело­век вправе утешаться тем, что это развитие не кончится 1930-м го­дом нашей эры. Будущие времена принесут новый прогресс в этой области культуры, который, вероятно, трудно себе даже предста­вить и который еще больше увеличит богоподобие человека. Но в ин­тересах нашего исследования мы не должны забывать, что совре­менный человек, при всем своем богоподобии, все же не чувствует се­бя счастливым.



Итак, мы считаем, что та или иная страна достигла высот куль­туры, если видим, что в ней все, что касается использования челове­ком земли и защиты его от сил природы, тщательно и целесообразно обеспечено, т. е., короче говоря, обращено на пользу человека. В такой стране реки, грозящие наводнениями, урегулированы в своем тече­нии, а их воды отведены через каналы в те места, где в ней есть нуж­да. Почва тщательно возделана и засеяна растениями, для произрас­тания которых она пригодна; ископаемые Богатства усердно подаются нагора и перерабатываются в требуемые орудия и аппараты. Средств сообщения много, они быстры и надежны; дикие и опасные животные уничтожены, а разведение прирученных домашних животных про­цветает. Но к культуре мы предъявляем и иные требования и, как это ни удивительно, рассчитываем увидеть их реализованными в тех же странах. Дело происходит так, как если бы мы, отказавшись от наше­го первоначального критерия, приветствовали в качестве достиже­ния культуры заботы человека о вещах, которые ни в коей мере не яв­ляются полезными, а скорее кажутся бесполезными, например, когда мы отмечаем, что парковые насаждения, необходимые для города в качестве площадок для игр или резервуаров свежего воздуха, используются также и для цветочных клумб, или когда мы отмечаем, что окна в квартирах украшены цветочными горшками. Легко заме­тить, что бесполезное, оценку которого мы ждем от культуры, есть не что иное, как красота; мы требуем, чтобы культурный человек посчи­тал красоту каждый раз, как он с ней сталкивается в природе, и чтобы он ее создавал предметно, в меру возможностей труда своих рук. И этим еще далеко не исчерпываются наши притязания к культуре. Мы хотим еще видеть признаки чистоты и порядка. У нас не создает­ся высокого мнения о культуре английского провинциального города времен Шекспира, когда мы читаем, что у дверей его родительского дома в Стратфорде лежала высокая куча навоза; мы возмущаемся и осуждаем как “варварство”, т. е. как антипод культуры, когда мы за­мечаем, что дорожки Венского парка усеяны разбросанными бумаж­ками. Любая грязь кажется нам несовместимой с культурой; требова­ния чистоплотности распространяем мы и на человеческое тело; мы с удивлением узнаем о том, какой плохой запах шел от особы Короля-Солнца, и покачиваем головой, когда на Isola bella нам показывают крошечный тазик для мытья, которым пользовался Наполеон для своего утреннего туалета. Мы отнюдь не удивляемся, когда кто-то считает потребление мыла прямым критерием высокого уровня культуры. То же можно сказать и в отношении порядка, который так же, как и чистота, полностью является творением рук человеческих. Но в то время, как рассчитывать на чистоту в природе едва ли прихо­дится, порядок нами скопирован скорее всего именно с нее, наблюде­ние над большими астрономическими закономерностями создало для человека не только прообраз, но и первые исходные предпосылки для установления порядка в собственной жизни. Порядок — это своего рода принудительность повторения, будучи раз установленным, он определяет — что, когда и как должно быть сделано, чтобы в каждом аналогичном случае можно было бы избежать промедления и колеба­ния. Благо порядка нельзя отрицать, он обеспечивает человеку наи­лучшее использование пространства и времени и экономит его пси­хические силы. Мы были бы вправе рассчитывать, что порядок с са­мого же начала и без принуждения установится в сфере человеческой деятельности, и можно только удивляться, что этого не случилось; человек в своей работе скорее обнаруживает врожденную склонность к небрежности, неупорядоченности, он ненадежен, и только с большим трудом его можно воспитать так, чтобы он стал под­ражать небесным образцам порядка.

Красота, чистоплотность и порядок занимают, очевидно, осо­бое место в ряду требований, предъявляемых культурой. Никто не будет утверждать, что они столь же жизненно необходимы, как и господство над силами природы и другие факторы, с которыми нам еще предстоит познакомиться; но и никто охотно не согласится рассматривать их как нечто второстепенное. То, что культура заботится не только о пользе, нам показывает уже пример с красотой, которая не может быть исключена из сферы культурных интересов. Польза порядка вполне очевидна, что же касается чистоты, то мы должны принять во внимание, что ее требует гигиена, и мы можем предполо­жить, что понимание этой зависимости не было полностью чуждо людям и до эпохи научного предупреждения болезней. Но польза не объясняет нам полностью это стремление; тут должно быть замеша­но еще что-то другое.

Никакая другая черта культуры не позволяет нам, однако, охарактеризовать ее лучше, чем ее уважение к высшим формам пси­хической деятельности, к интеллектуальным, научным и художест­венным достижениям и забота о них, к ведущей роли, которую она отводит значению идей в жизни человека. Среди этих идей во главе стоят религиозные системы, сложное построение которых я поста­рался осветить в другом месте; затем следуют философские дисцип­лины и, наконец, то, что можно назвать формированием человечес­ких идеалов, т. е. представления возможного совершенства отдель­ной личности, целого народа или всего человечества, и требования, ими на основании этих представлений выдвигаемые. Так как эти творческие процессы не протекают независимо друг от друга, а ско­рее друг с другом тесно переплетены, это затрудняет как их описа­ние, так и психологическое исследование их генезиса. Если мы в са­мом общем порядке примем, что пружина всей человеческой дея­тельности заключается в устремлении к двум конвергирующим целям — пользе и получению наслаждения, то мы это должны при­знать действительным и для вышеприведенных культурных прояв­лений, хотя это легко заметить только в отношении научной и худо­жественной деятельности. Но не приходится сомневаться, что и дру­гие формы соответствуют каким-то сильным человеческим потребностям, хотя они, быть может, развиты только у меньшинства. Не следует также давать вводить себя в заблуждение по поводу от­дельных религиозных или философских систем и их идеалов; будем ли мы их рассматривать как величайшие достижения человеческого духа, или осуждать как заблуждения, мы должны признать, что их наличие, а в особенности их господствующее положение, является показателем высокого уровня культуры.

В качестве последней, однако, отнюдь не маловажной характер­ной черты культуры мы должны принять во внимание способ, каким регулируются отношения людей между собой, т. е. социальные отно­шения, касающиеся человека как соседа, как вспомогательной рабочей силы, как чьего-нибудь сексуального объекта, как члена семьи или го­сударства. В этой сфере будет особенно трудно отрешиться от опреде­ленных идеальных требований и выделить то, что относится к культуре, как таковой. Быть может, следовало бы начать с утверждения, что фактор культуры появляется с первой же попытки установить эти со­циальные взаимоотношения. Если бы не было такой попытки, эти взаи­моотношения подчинились бы своеволию каждой отдельной личности, т. е. устанавливались бы в зависимости от физической силы этой лич­ности и согласно ее интересам и влечениям. Положение не менялось бы от того, что эта сильная личность наталкивалась бы в свою очередь на личность еще более сильную. Совместная человеческая жизнь стано­вится возможной только тогда, когда образуется некое большинство, более сильное, чем каждый в отдельности, и стойкое в своем противо­поставлении каждому в отдельности. Власть такого коллектива проти­востоит тогда, как “право”, власти отдельного человека, которая осуж­дается как “грубая сила ”. Эта замена власти отдельного человека вла­стью коллектива и есть решительный шаг на пути культуры. Сущность этого шага заключается в том, что члены коллектива ограничивают се­бя в своих возможностях удовлетворения, в то время как отдельный человек не признает этих рамок. Первое требование культуры заклю­чается, следовательно, в требовании справедливости, т. е. гарантии то­го, что раз установленный правовой порядок не будет вновь нарушен в чью-либо индивидуальную пользу. Но этим еще не решается вопрос об этической ценности такого права. Дальнейшее культурное развитие как будто бы направлено на то, чтобы такого рода право не стало воле­изъявлением небольшого коллектива — касты, прослойки населения, племени, — правом коллектива, который по отношению к другим, мо­жет быть даже более многочисленным массам, не занял бы позицию, подобную индивидуального насильника. Конечным результатом должно явиться право, в создании которого участвовали бы все (по меньшей мере — все способные к общественному объединению), по­жертвовавшие своим инстинктом; право (с тем же ограничением), ко­торое не позволяет никому стать жертвой грубой силы.

Индивидуальная свобода не есть достижение культуры. Она бы­ла максимальной еще до всякой культуры, правда, тогда она не имела большой цены, так как единичный человек едва ли был в состоянии ее защитить. Развитие культуры налагает ограничения на эту свободу, а справедливость требует, чтобы от этих ограничений никому нельзя бы­ло уклониться. То, что в человеческом обществе проявляется как жаж­да свободы, может быть направлено на борьбу с существующей неспра­ведливостью и в этом смысле быть благоприятным для дальнейшего развития культуры. Но это не может брать свое начало в недрах перво­бытной, неукрощенной культурной личности и тогда быть враждебным самим основам культуры. Жажда свободы, таким образом, или направ­лена против отдельных форм и притязаний культуры, или — вообще против культуры. Едва ли какое-либо воздействие может позволить преобразовать природу человека в природу термита, он, вероятно, всегда будет защищать, вопреки воле масс, свое притязание на индивиду­альную свободу. Значительная часть борьбы человечества концентри­руется вокруг одной задачи — найти целесообразное, т. е. счастливое, равновесие между индивидуальными требованиями и культурными требованиями масс; одна из роковых проблем человечества заключает­ся в том, достижимо ли это равновесие при помощи определенной орга­низации человечества или этот конфликт останется непримиримым.

До тех пор пока мы руководствовались общим впечатлением о том, какие черты в жизни людей могут быть названы культурными, мы создали себе довольно ясное представление об общем характере культуры, но, однако, пока еще не узнали ничего, что не было бы обще­известным. При этом мы старались избежать предрассудка, который ставит знак равенства между культурой и совершенством или путем к этому совершенству, для человека предрешенным. Теперь, однако, напрашивается подход, который, возможно, уведет нас в другую сто­рону. Культурное развитие представляется нам в виде какого-то свое­образного процесса, протекающего в среде человечества и как будто напоминающего нечто знакомое. Этот процесс можно охарактеризо­вать изменениями, вызываемыми им в сфере наших инстинктивных предрасположений, удовлетворение которых и есть задача психичес­кой экономии нашей жизни. Некоторые из этих первичных позывов ос­лабляются таким образом, что на их месте появляется то, что мы в слу­чае отдельного индивида называем чертами характера. Самый яркий пример этого процесса был обнаружен в области детской анальной эро­тики. По мере повзросления первоначальный интерес к функции экс­креции, ее органам и продуктам заменяется рядом свойств, которые нам известны как бережливости, стремление к порядку и чистоте; эти качества ценные и желанные сами посеве, могут стать явно преоблада­ющими, и тогда получается то, что называется анальным характером. Мы не знаем, как это происходит, но в правильности этого взгляда не можем сомневаться (См.: “Charakter und Analerotik”, 1908 (Ges. Werke, Bd. VII) и другие многочисленные работы Е. Jones и др.). Но вот мы обна­ружили, что порядок и чистоплотность являются существенными тре­бованиями культуры, хотя их жизненная необходимость отнюдь не очевидна, так же как и их пригодность в качестве источников наслаж­дения. В этом пункте нам впервые бросается в глаза сходство между культурным процессом и развитием либидо отдельного человека. Дру­гие первичные позывы принуждаются к изменению условий своего су­ществования, к переключению на другие пути, что совпадает в боль­шинстве случаев с хорошо известным нам процессом сублимации (це­лей первичных позывов), но в некоторых случаях может быть и отличным от него явлением. Сублимация первичных позывов — особо ярко выраженная черта культурного развития; именно она дает воз­можность высшим формам психической деятельности — научной, художественной и идеологической — играть в культурной жизни столь значительную роль. Под влиянием первого впечатления появляется искушение сказать, что сублимация вообще есть навязанная культу­рой судьба первичных позывов. Но над этим вопросом следует больше поразмыслить. В-третьих, наконец, — и это кажется нам наиболее су­щественным, — невозможно не заметить, в какой мере культура вооб­ще построена на отказе от первичных позывов, в какой мере ее посыл­кой является неудовлетворение ( подавление, вытеснение или еще что-нибудь?) самых сильных первичных позывов. Эти “культурные лишения” являются доминирующими в большой области социальных взаимоотношений людей; мы уже знаем, что здесь кроется причина враждебности, с которой приходится бороться всем культурам. Эти же обстоятельства предъявляют большие требования и к нашей научной работе; мы должны многое разъяснять. Нелегко понять, как можно ли­шить первичный позыв возможности удовлетворения. Это отнюдь не так безопасно; если не принять мер для психологической компенсации, следует считаться с возможностью серьезных потрясений.

Если мы хотим, однако, выяснить, какова возможная ценность нашего взгляда на культурное развитие как на особый процесс, срав­нимый с нормальным созреванием индивида, мы, очевидно, должны будем заняться другой проблемой, а именно, поставить себе вопрос, с какими влияниями связано происхождение культурного развития, как оно возникло и чем определяется его течение...

Эта задача кажется чрезмерной, и следует признаться, что от нее можно впасть в уныние. Вот то немногое, что мне удалось разгадать.

После того как примитивный человек открыл, что возможность улучшения его судьбы на земле при помощи труда находится — бук­вально — в его руках, ему не могло быть безразлично, работает ли кто-либо другой с ним или против него. Этот другой приобрел для него цен­ность сотрудника, совместная жизнь с которым была полезной. Еще раньше, с своем обезьяноподобном прошлом, он приобрел привычку со­здавать семьи; члены семьи и были, вероятно, его первыми помощника­ми. Создание семьи было, вероятно, связано с тем, что нужда в половом удовлетворении перестала посещать человека неожиданно, как гостья, с тем, чтобы после ее отбытия долго о себе ничего не давать знать, а посе­лилась у человека прочно, как постоянный жилец. Так появилась у муж­чины — самца причина, чтобы держать при себе постоянно женщину — самку или, в более общем смысле, — свой сексуальный объект; что каса­ется женщины, то она, не желая расставаться со своими беззащитными детенышами, должна была в их интересах оставаться с более сильным мужчиной. В среде такой примитивной семьи отсутствует еще одна культурная черта: произвол главы семьи и отца был неограниченным. В “Тотем и табу” я попытался показать путь, который ведет от такой се­мьи к следующей ступени совместной жизни в виде братства.

При расправе с отцом сыновья убедились на опыте, что объе­динение может быть сильнее каждого в отдельности. Тотемическая культура покоится на ограничениях, которые должны были возла­гаться друг на друга для сохранения нового поколения. Предписания табу были первым “правом”. Сожительство людей покоилось на двух основаниях — на принудительности труда, созданной внешней нуж­дой, и на силе любви, которая для мужчины определялась нежела­нием лишиться своего сексуального объекта в лице женщины, а со стороны женщины — нежеланием расставаться с выделившимися из ее организма детьми. Так Эрос и Ананке также стали праотцами человеческой культуры. Первый успех культуры состоял в том, что отныне большое количество людей смогло оставаться в коллективе. А так как, кроме того, обе мощные силы действовали солидарно, можно было рассчитывать, что и дальнейшее развитие будет проте­кать гладко как для вящего господства над внешним миром, так и для дальнейшего расширения количества людей, охватываемых кол­лективом. И нелегко понять, как эта культура может дарить ее уча­стникам что-либо кроме счастья.

Прежде чем приступить к исследованию вопроса, — откуда мо­жет возникнуть помеха, позволим себе отвлечь наше внимание рас­смотрением положения, согласно которому любовь является одной из основ культуры, и тем заполнить пробел в наших предыдущих рассуждениях. Мы уже отмечали, что половая (генитальная) любовь, да­вая человеку наивысшие переживания удовлетворения, дает ему, собственно говоря, и идеал счастья, а поэтому естественно было бы и дальше искать удовлетворения стремления к счастью в той же обла­сти половых отношений и, следовательно, рассматривать половую эротику как жизненный центр. Мы упоминали также, что, следуя по этому пути, человек становится самым опасным образом зависимым от известной части внешнего мира, а именно от избранного предмета любви, и тем самым подвергает себя опасности самых жестоких стра­даний, если этот предмет отталкивает его или если он его теряет в си­лу измены или смерти. Мудрецы всех времен всячески поэтому отсо­ветовали идти этим жизненным путем; но несмотря на это, для мно­жества людей он не потерял своей привлекательности.

Незначительному меньшинству, благодаря его конституции, все же окажется возможным найти счастье на этих путях любви, но при этом неизбежны глубокие психические изменения ее функции. Эти личности делают себя независимыми от согласия объекта, при­давая главную ценность не тому, чтобы быть любимым, а собствен­ной любви; они защищаются от потери любимого объекта, направляя свою любовь не на отдельные объекты, а в равной мере на всех людей; они избегают изменчивости и разочарований половой любви, отвле­каясь от сексуальной цели и превращая первичный позыв в заторможенный в смысле цели импульс. То, что у них таким образом получа­ется, — некое ощущение уравновешенности, уверенности и нежнос­ти, имеет лишь очень отдаленное внешнее сходство с беспокойной и бурной жизнью половой любви, из которой оно, однако, произошло. Святой Франциск Ассизский ушел, может быть, дальше всех в та­ком использовании любви для достижения внутреннего чувства сча­стья; то, что мы обозначаем как одну из методик осуществления принципа наслаждения, не раз связывалось с религией, с которой она могла соприкасаться в тех высоких сферах, где пренебрегается как отличием “Я” от объекта, так и различиями между объектами. Этические соображения, глубинная мотивация которых нам еще от­кроется, склонны рассматривать эту способность всеобъемлющей любви к человечеству и миру как наивысшее достижение, до которо­го может возвысится человек. По этому поводу мы уже сейчас не мо­жем удержаться от высказывания двух основных сомнений. Любовь, не производящая выбора, теряет часть своей собственной ценности, так как она несправедлива по отношению к объекту. А затем — не все люди достойны любви.

Любовь, легшая в основу семьи в своем первоначальном обли­ке, в котором она не отказывается от сексуального удовлетворения, и в своей модифицированной форме, как заторможенная в смысле це­ли нежность, продолжает влиять на культуру. В обеих формах она продолжает выполнять свою функцию — связывания воедино мно­жества людей, причем в более интенсивной форме, чем это удается достичь интересу трудового содружества. Небрежность языка при употреблении слова любовь имеет свое генетическое оправдание. Мы называем любовью отношения между мужчиной и женщиной, создавшие семью на основе полового удовлетворения, но мы называ­ем любовью и добрые отношения между родителями и детьми или между братьями и сестрами в семье, хотя эти отношения — лишь ин-гибированная любовь (заторможенная в смысле цели), которую мы должны были бы обозначить как нежность. Ингибированная любовь была первоначально любовью вполне чувственной и в бессознатель­ном человеке она осталась по-прежнему таковой. Как чувственная, так и ингибированная любовь выходят за рамки семьи и создает но­вые отношения там, где раньше была отчужденность. Половая лю­бовь ведет к новым семейным образованиям, а ингибированная лю­бовь — к “дружбе”, к явлению, которое приобретает важность с точ­ки зрения культуры, так как оно выходит за рамки некоторых ограничений половой любви, например ее исключительности. Но в течение эволюции отношение любви к культуре теряет свой одно­значный характер. С одной стороны, любовь противопоставляет себя интересам культуры, а с другой стороны, культура угрожает любви чувствительными ограничениями.

Такое раздвоение кажется неизбежным, но его причину труд­но сразу же распознать. Прежде всего оно проявляет себя в виде кон­фликта между семьей и теми более крупными коллективами, в со­став которых входит отдельный человек. Мы уже догадались, что од­ним из главных устремлений культуры является объединение людей в большинстве единства. Семья, однако, не хочет освободить человека. Чем теснее связь членов семьи друг с другом, тем больше и чаще они склонны отгораживаться от других и тем труднее для них становится вхождение в более широкий круговорот жизни. Более старая филогенетически (а в детстве исключительная) форма совме­стной жизни противится смене позднее приобретенной культурной формой. Отделение юноши от семьи становится задачей, при разре­шении которой общество ему зачастую помогает ритуалами празд­нования половой зрелости и принятием в среду взрослых. Получает­ся впечатление, что эти трудности свойственны каждому психичес­кому, а по существу и каждому органическому развитию.

Затем в конфликт с культурой вступают и женщины, осуще­ствляя то же самое сдерживающее и тормозящее влияние, которое вначале проистекало из требований их любви и было положено в ос­нову культуры. Женщины представляют интересы семьи и сексу­альной жизни; культурная деятельность все больше и больше стано­вилась делом мужчин и всегда ставила перед ними тяжелые задачи, принуждая их к сублимации первичных позывов, к чему женщины менее приспособлены. Так как человек не располагает неистощимым запасом психической энергии, он должен разрешать свои задачи при помощи целесообразного распределения либидо. То, что он тратит на достижение культурных целей, он отнимает главным образом от женщины и сексуальной жизни; постоянное общение с мужчинами, его зависимость от отношений с ними отчуждают его даже от обязан­ностей мужа и отца. Так требованиями культуры женщина оттесня­ется на второй план и вступает с ней во враждебное отношение.

Что касается культуры, то ее тенденция к ограничению сексуаль­ной жизни выступает не менее явственно, чем другая ее тенденция по расширению культурного круга. Уже первая фаза культуры, фаза тоте­мизма, несет собой запрет кровосмесительного выбора объекта; запрет, нанесший любовной жизни человека, вероятно, самое сильное увечье за все истекшие времена. Табу, закон и обычай вводят затем новые ограни­чения, касающиеся как мужчин, так и женщин. Не все культуры идут одинаково далеко в этом направлении; объем остаточной сексуальной свободы зависит также и от экономической структуры общества.

Мы уже знаем, что под давлением психоэкономической необхо­димости культура должна отнимать от сексуальности значительное ко­личество психической энергии, нужной ей для собственного потребле­ния. При этом культура ведет себя по отношению к сексуальности как победившее племя или слой народа, эксплуатирующий других — по­бежденных. Страх перед восстанием угнетенных требует применения самых строгих мер предосторожности. Наивысшая точка такого рода развития достигнута в нашей западноевропейской культуре. Психоло­гически вполне оправдано, что эта культура берется наказывать прояв­ления детской сексуальной жизни, так как без такой предварительной обработки еще в детстве не будет надежд на укрощение сексуальных вожделений у взрослых. Но никоим образом нельзя оправдать культур­ное общество, когда оно заходит так далеко, что, несмотря на легкую до­казуемость и очевидность, отрицает и само наличие явления. Для инди­вида выбор объекта, достигшего половой зрелости, ограничивается партнером противоположного пола, а все внегенитальные удовлетворе­ния запрещаются, как извращения. Заключающееся в этих запретах требование одинаковых для всех форм сексуальной жизни, не считаясь с различиями в прирожденной и благоприобретенной сексуальной кон­ституции людей, лишает большое их количество сексуального наслаж­дения и тем самым становится источником жестокой несправедливости. Успех этих ограничительных мероприятий может заключаться только в том, сексуальные интересы нормальных людей, тех, кому их консти­туция не служит помехой, направляются без ущерба в допущенное рус­ло. Но и то, что остается в этой сфере без осуждения, — гетеросексуальная половая любовь, — подвергается дальнейшим ограничениям зако­ном и институцией единобрачия. Современная культура дает ясно понять, что она разрешает сексуальные отношения только на базе од­ной, единственной и нерасторжимой связи между мужчиной и женщи­ной, что она не признает сексуальности как самостоятельного источни­ка наслаждения и склонна терпеть его только в качестве незаменимого способа размножения людей.

Это, конечно, крайнее положение. Как известно, оно оказалось нереализуемым даже на короткий срок. Только люди слабого харак­тера покорились столь далеко идущему вторжению в сферу их сек­суальной свободы, более же сильные натуры — только на некоторых компенсирующих условиях, о которых речь будет впереди. Куль­турное общество сочло себя вынужденным молча допускать некото­рые нарушения, которые, согласно установленным правилам, долж­ны были бы им преследоваться. Но с другой стороны, не следует вво­дить себя в заблуждение и считать, что такая позиция культуры вообще безобидна, так как она не достигает реализации всех своих намерений. Сексуальная жизнь культурных людей все же сильно искалечена и производит впечатление столь же деградирующей функции, как наша челюсть или волосы на голове. Можно, вероятно, с правом утверждать, что сексуальная жизнь, как источник ощуще­ния счастья, т. е. как средство достижения нашей жизненной цели, чувствительно ослаблена (Среди поэтических произведений утонченного, в настоящее время общеизвестного английского писателя Дж. Голсуорси я давно уже оценил небольшое произведение “Яблоня”. Оно в убедительной форме показывает, что в жизни совре­менного цивилизованного человека не осталось больше места для простой естественной любви двух людей.). Иногда может создаться впечатление, что дело заключается не только в давлении культуры, что, быть может, и в самой природе этой функции есть нечто, отказы­вающее нам в возможности полного удовлетворения и толкающее нас на иные пути. Такой взгляд может быть и ошибочным, решить этот вопрос трудно...

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.