Относительность и противоречивость повседневности

Обсуждение смыслового ядра, объединяющего разные жизненные явления в сферу обыденного, неминуемо приводит к целому ряду существенных оговорок, подчеркивающих относительность, функциональность данного концепта.

Прежде всего стоит отметить историко-культурную изменчивость указанной сферы. Разновременные, иноцивилизационные формы обыденного ментоса образуют исключительно пёстрый калейдоскоп. Общечеловеческие (этологические и социальные) черты будничного духа тонут под грузом различий, привязанных к полу, возрасту, этносу, эпохе, региону, вероисповеданию, общественному слою, профессии, государству, региону и многим иным его опосредствованиям. Обыденное внутри одного культурно-исторического типа окажется просто-напросто чуждым другому или даже займёт в его рамках при-вилегированные позиции (как конная охота на лис в Великобритании). По ходу всемирной истории некая часть содержания обыденности, особенно трудовой, уходит в небытие культуры или же перемещается в сферу досуга, играющего, таким образом, роль своеобразного “отстойника вечности” (В. Степанцов). Скажем, рыболовство, охота, собирательство грибов, ягод и прочих растений, пчеловодство, огородничество, садо- и цветоводство, верховая езда, собако- и вообще звероводство, плавание на лодках, прочие путешествия, многие т.п. занятия, в древности и средневековье бывшие безусловно необходимыми для большинства членов многих социумов, после промышленной революции и особенно с наступлением постиндустриальной эры превращаются в более или менее элитарные развлечения какой-то части населения экономически развитых стран.

Далее, структура и функции повседневности заметно меняются на том или ином горизонте социального пространства. Скажем, в городе или в деревне, в центре поселения или на его окраине, на хуторе или в загородном коттедже; в той или иной природно-климатической зоне, констрастируют в связи с разницей темпоритмов их жизни, форм труда и отдыха, досуга и отношения к внешней среде.

Важнейшую роль в сотворении и преображении повседневности играют такие отрезки жизнебытия, каковы оседлость и миграция. На первый взгляд может показаться, что обыденное сознание — плод прежде всего оседлого образа жизни и мысли, а миграции разного масштаба — от добровольного путешествия (с расчётом на возвращение) до вынужденного изгнания навсегда — лишь прерывают и деформируют его. Если же присмотреться к затронутой дихотомии с должного культурно-исторического расстояния, то обыденное сознание предстанет скорее некой флуктуацией между миграцией и оседлостью. Речь идет, с одной стороны, о накоплении всегда нового миграционного опыта и его применении в условиях оседлости, а с другой, — о практике внесения оседлых, стабилизирующих моментов в опыт миграционный.

При всей несомненной разнице оседлого и кочевого образов жизни в истории культур и цивилизаций, контраст между ними рано или поздно ослаблялся. Во-первых, благодаря неизбежному симбиозу, разнообразным контактам кочевников (как правило, скотоводов) и живущего на постоянных местах населения (в основном земледельческого). Во-вторых, путём своего рода переходом противоположностей среди этих, на первый взгляд несовместимых устройствах общества. Ведь кочевники, постоянно перемещаясь в пространстве земной поверхности, крайне медленно меняются с внутренней точки зрения (общественных порядков, бытового оснащения, ментальности; в тюркских каганатах на просторах Евразии, например, они поддерживались не то, что веками, а тысячелетиями). Культура же оседлых социумов в этом смысле более динамична, она скорее “мигрирует” к новым достижениям; да и пространственно, как правило, тоже расширяется за счет колонизации сопредельных территорий, менее заметной по своим скачкообразным темпам. Наконец, в-третьих, в истории большинства народов периоды миграций, “захвата родины” чередуются, сменяются периодами оседлого освоения этой последней.

Крайности того и другого из видов практики — перемены мест обитания, либо закрепления на одном месте — чреваты застоем духовного мира как личности, так и общества (особенно если понимать под миграцией не одно только пространственное перемещение, но в какой-то степени и развитие, реформирование социума в одном и том же земном пространстве его бытия). Ментальная норма в этом плане предполагает, говоря словами писателя-романтика, чтобы “душа ваша не очерствела от частых перемещений по государству или, наоборот, не поблекла от жизни в одном месте...” [103]

Отмеченный динамизм мира повседневных явлений означает, далее, относительность его смысловых границ. То, что вполне рутинно для одного человека или социума в некоторый период его жизни, для другого способно предстать яркой экзотикой (на этом, между прочим, основана индустрия туризма, в особенности дальнего и экстремального; вообще декоративных развлечений вроде нынешних “диснейлэндов” или закрытых клубов для игры в гольф, пентбол и прочих развлечений). Пожалуй, ни одно отдельно взятое явление жизни или культуры не может быть признано раз навсегда будничным или же, напротив, небудничным. Дело за точкой зрения, способом оценки (ср. сакраментальные прозрения поэтов: “когда б вы знали, из какого сора, растут стихи...”; “и воздух чист, как узелок с бельём у выписавшегося из больницы”; т.п.).

Метафора повседневности в стихах Б.Л. Пастернака великолепно выражает репрезентативную роль быта, значение прозаичных фактов и атрибутов для выражения практически любых состояний и устремлений человеческой души.Конкретика непосредственной и настоящей жизни не отменяется и не презирается поэтом, её детали и общий облик напропалую используются им для “фильтрации” примелькавшихся ощущений, “промывания стекла” души. Он отказывается “получать сдачу разменным бытом с бытия”. Быт для него – слой самого бытия, без которого не стать “в родстве со всем, что есть”. А “гениальный дачник” желает “знаться с будущим в быту”. Быт становится своего рода нашим внешним телом, двойником обитающего в нём человека. Таков, скажем, взгляд температурящего, больного обитателя дома:

Усадьба и ужас, пустой в остальном:

Шкафы с хрусталем и ковры и лари.

Забор привлекало, что дом воспален.

Снаружи казалось, у люстр плеврит.

Снедаемый небом, с зимою в очах,

Распухший кустарник был бел, как испуг.

Из кухни, за сани, пылавший очаг

Клал на снег огромные руки стряпух.

Поэтические сборники Б.Л. Пастернака представляют собой энциклопедию разных эпох российского быта XX в., полный словарь разговорной, просторечной лексики тех времён. Из них, например, сразу узнаётся, сколько стоила поездка на извозчике на окраину Москвы (“за шесть гривен”); чем обивали мебель в зажиточных домах (“кресел шелк”); что помещали на зиму между оконных рам от сырости (“стаканчики купороса”); что ставили на подоконник (“цветы герани”); чем завешивали окна в городских квартирах (“качается тюль”); и проч., и проч. Каждая из выбранную наудачу бытовых деталей в контексте стихотворения запечатлела и выразила настроение художника, увековечила эмоцию неравнодушного жителя этих мест земной Родины — избы и квартиры, столицы и провинции, центра и пригорода, городского транспорта и загородной электрички, морского или горного курорта, грибного леса или цветочного луга; да мало ли куда ещё заносила нелёгкая читателей стихов того века. По этим стихам будут изучать культуру мыслей и чувств, воплощённую в культуре повседневного обихода русской интеллигенции времен её исторического призвания.

С одной стороны, обыденность самодостаточна. Её система ценностей, информационных ресурсов рассчитана на замкнутый цикл своего функционирования.Правда, такое возможно лишь в примитивном, традиционном обществе, либо в одном, отдельно взятом сегменте общества развитого. Ибо тотализация повседневных знаний и технологий обрекает соответствующую культуру сначала на стагнацию, а со временем и на вырождение. Ведь для общественно значимых инноваций требуется опыт иного уровня, нежели усредненно-житейский, опрокинутый в дожившее до сего дня прошлое.

С другой же стороны, повседневность, взятая в целом, как социальный феномен, вряд ли мыслима без целого набора своих бинарных оппозиций (вроде игры, праздника, ритуала, беды и прочих вызовов жизни, о которых будет ещё упомянуто ниже). Между соответствующими моментами, сторонами людского бытия происходит информационно-энергетический обмен; их целостная система создаёт своего рода экологическую нишу человеческого тела и духа.

Получается, что в одних отношениях, элементах, эта область бытия и сознания оказывается герметичной к любым внешним воздействиям (со стороны рафинированных, специализированных форм культуры). А в других своих же аспектах обыденность впитывает их информационные влияния и в чем-то меняется в связи с ними.

Так что не только внутренняя структура обыденного мира и его же духа, но и их внешние системные отношения требуют пересмотра с философско-антропологических позиций.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: