Julius Evola. Metaphysique du sexe 26 глава

ПРИЛОЖЕНИЕ

Шактизм и "Адепты любви" (Из книги "Тантрическая йога")

Некоторые стороны индийского шактизма, в частности в том, что касается техники "пробуждения", родственны средневековым европейским движениям вроде "Адептов любви", в котором участвовал Данте Алигьери. В нашей предыдущей работе "Метафизика пола" был подробно описан обряд посвящения в это движение.

Место, отводимое женщине рыцарями, трубадурами и поэтами, так или иначе связанными с движением "Адептов любви", известно. Однако текущие труды по истории литературы, в силу своего академизма и профанности, оставили без внимания эзотеризм, присутствующий в этом материале, просочившийся, однако, словно вода, сквозь пальцы их авторов. Хорошо хотя бы то, что исследования Аруэ и Г. Росетти привлекли внимание к многосмыслию дантовского языка. Выполненное в Италии фундаментальное исследование Луиджи Валли "Dante е il linguaggio secreto dei Fedeli d'Amore" написанное весьма тщательно как в своей критической, так и в аналитической части, не получило официального признания, как будто оно вообще не было написано. Суть в следующем: подлинно существовавшие женщины, превозносимые авторами этих сочинений, вовсе не были сублимированы образами, аллегорическими и теологическими абстракциями. Каждое женское имя и каждая черта облика, появлявшаяся в их описаниях, свидетельствует о том, что имелась в виду одна-единственная женщина - своего рода Шакти, одновременно посвященная и посвящающая, как и в тантризме. Реальная женщина, попадающая в "круг игры", должна лишь содержать намек на преображающее начало ("Святую Премудрость"), на трансцендентную жизнь, на бессмертие, которому на самом деле служили "Адепты Любви". Сходство, однако, исчерпывается тем, что речь, по-видимому, шла о том, что у нас принято именовать "платонической любовью", то есть о тантрических проявлениях на тонком плане. У нас нет сведений о том, что в западной среде женщина оказывалась на уровне pancatattva, то есть о том, что "шактизации" подверглось ее тело, о том, что "абсолютную женщину" пробуждали в теле женщины земной.

Важно подчеркнуть, что в круге исследуемой литературы слово "amor", иатоиги и так далее, то есть "любовь", имело два значения. Первое из них касалось категории бессмертия в прямом смысле слова, ибо Жак де Безье толковал о том как a-mors, по точному смыслу слова, что соответствует amrta - амброзии бессмертия в индийских текстах. Второе значение связано с восторгом, вызываемым у мужчин образом женщины, ведущим к переживанию реального бес-смертия , восхищения (переводимое как "восхищение", рыцарское приветствие "salut" прямо соответствует индийскому "освобождению"). Становится ясно, что в литературе "Адептов Любви" персонификация Любви (Амура, в мужском роде, как мы и будем его именовать) имеет шиваистские черты, но никакого отношения к стереотипным амурам и купидонам.

Таков Данте. Он не только именует Амора "славным царем" (Vita Nova . II, 22), но и вкладывает в его уста слова: "Ego tamquam centrum circuli, cui simili modo se habent circumferential partes; tu non sic" (Ibid . I, 12).

[604]Амор владеет всем - в отличие от человека - он "централен" и самодостаточен, обладает качествами постоянства и неизменности, то есть всем, чем обладает Шива в отношениях с Шакти. В отношении живых существ он проявляет себя как грозный владыка, страшный в своей власти и трансцендентности. Амор призывает "женщину", "приглашает" ее к переживанию посвятительного опыта, являющегося крайне опасным, чреватым скорбью, не оставляющим иного выбора - пробудиться к новой жизни или погибнуть под обломками. Вот почему Амор говорит: "Страшась меня, ты спасаешься бегством" (1, 15). "Амор застиг меня неожиданно, - говорит Данте (1, 13), - и его сущность такова, что заставляет меня трепетать". Амор предстает как "грозный владыка", "внутренний" хозяин: "Ego dominus tuus". "На руках его я увидел сияющую обнаженную женщину, показавшуюся мне окутанной легкой тканью "кровяного цвета", и я понял, что это та самая "Дама Спасения" (Dama de Salut), которая снизошла, чтобы пожелать мне здравия (saluer) накануне. Мне показалось, что в одной руке она держала некий предмет, охваченный пламенем. "Смотри, вот сердце твое," - произнесла она" (Vita Nova . 1,3).

Слово "Salut", обращенное к женщине в литературе "Адептов любви", имеет внутренний смысл, основанный на близости понятий "salut" и "sante"

[605](здоровье). Кто не служил "даме", "Беатриче", тот не может обрести "salut", "sante" (здоровье, здравие), то есть освобождения. Женщина, которая приветствует, благословляет человека, несет ему спасение или, точнее, вызывает в нем потрясение всех его внутренних основ, кризис, заканчивающийся выздоровлением, спасением, освобождением. Вот почему Данте говорит о salut как о чем-то, превышающем человеческие силы (1, 12). Один образ "дамы" вызывает потрясение; увидеть ее - пережить смерть. По этому поводу Данте говорит: "Я оказался с той возможности), а в тантрической - шиваизм, все то, что до соединения с женщиной сокрыто, инертно. После пробуждения этот опыт накладывается на проявления человеческого, "самсарического". Уже самое начало "Vita Nova » содержит намек на опыт контакта. Данте говорит о появлении "славнейшей дамы моего духа", которую "звали Беатриче, и я не знал, как называли ее по-другому" (то есть, кто она на самом деле - Ю.Э.). Но это и было полным преображением его человеческого существа: "В эту минуту я почувствовал, как жизненная сила, находящаяся в тайной сердечной клети (согласно Упанишадам, там локализован atman в его индивидуальной форме - jivatman - Ю.Э.) начала трепетать так сильно, что у меня ужасно задергались виски, и я услышал слова: "Ессе Deus fortior те, qui veniens dominaitur mihi"

[606]Так пробуждается внутренний владыка, скипетроносец. "Животный же дух", тождественный жизненной

силе, оказывается восхищенным и переживает перерождение: "Apparuit jam beatitido vestra".

[607]В конце концов, "естественная душа", соответствующая "самсарической природе", начинает плакать и стенать: 'Ней miser! Quia frequenter impeditus его deinceps"

[608]; она осознает, что остается мало шансов сочетать в себе "Адепта любви" и обычного человека. И Данте провозглашает: "Теперь можно сказать, что Амор стал господином моей души, а она - его супругой". Кроме того, в соответствии с выше приведенным отрывком "женское" находится в связи с "ведением сердца", "озаряя его изнутри" - оно становится центром оживляющего магического огня. Все это предельно выражено в самом названии дантовского трактата "Vita Nova" ("Новая жизнь"). Обнаженная, дремлющая в накинутой на нее прозрачной "кровавой" вуалевой накидке, является важнейшим знаком. Он должен приблизиться к ней, "закрытой" от него завесой крови, к ней, именуемой в тантрической традиции divya, что означает "внеположенную", "внешнюю" женщину.

Как и тактический опыт, все, что связано с "Адептами любви" и аналогичными западными течениями, несет на себе следующие духовные черты:

1) Любовь вызывает глубокий кризис, способный одновременно убить и вызвать к жизни скрытые силы, дремлющие в человеке;

2) "Женщина" означает новое бытие, порождающее новую иерархию всех сил внутри мужчины, они становятся подчинены сверхприродному шиваическому элементу;

3) в случае победы этих сил происходит обновление ("выздоровление", salut) и начинается новое существование.

В каких экзистенциальных ситуациях это может произойти, определить трудно. Конечно, вступить в общение со сверхчувственным, "тонким" планом возможно и при встрече с совершенно реальной женщиной, которая становится точкой отсчета. Возможно, как это практикуется иногда тантристами, "желание" вызывает тонкое и не существующее на физическом плане существо, лишенное каких-либо материальных атрибутов и растворяющееся в высшем опыте (в качестве примера можно привести "мистерии платонической любви" в средние века). Вот еще некоторые сведения, которые здесь можно привести. Известна тантрическая практика, в которой мужчина, избравший себе девушку в качестве шакти , должен много ночей провести с ней в одной комнате и даже спать с ней, но не обладать ею телесно. Мы узнаем в этой практике то, что называется "тонким соединением". В средние века, не обязательно у "Адептов любви", но у некоторых, соблюдавших культ "дамы" рыцарей, существовала практика - требовалось провести ночь в постели с обнаженной женщиной, не вступая с ней ни в какое телесное общение, не ради дисциплинарного целомудрия, но для усиления самого желания.

От переводчика

"Я показал тебе это не для того,

чтобы ты последовал за этим, но чтобы,

пользуясь соответствующим этому знанием,

мы восходили, как только можем,

ко всеобщей Причине".

Corpus Areopagiticum

Потомок старинного итало-германского рода и свидетель "заката Европы", знаток древних культур и ненавистник современной цивилизации, послушник католического монастыря и "языческий империалист", дадаист и фашист, порвавший и с теми, и с другими, поскольку сам "правее правых и левее левых", почитатель рыцарства и имморалист, аскет и либертин одновременно, "дифференцированный человек", как он сам себя называл, барон Юлиус Эвола был одним из живых обломков Европы, не до конца тиребенных под фундаментом послевоенного новостроя. Сейчас его книги стали появляться и в России, причем в раскаленной добела русской действительности наших дней их, прежде всего, стремятся вписать в политический контекст. Надо сказать, что сами они часто дают для этого повод - будучи по складу своему человеком "предела", Юлиус Эвола часто ввязывался в битвы века, но почему-то никогда не находил общего языка, с теми, в ком вначале видел союзников. И сейчас, здесь - для демократов он слишком правый, для патриотов - слишком умный, для либералов - "антисемит", для антисемитов - "масон" и "каббалист", и так далее и так далее. Да и сами книги Эволы, написанные в разное время, на первый взгляд противоречат друг другу - скажем, в "Языческом империализме" он ратует за строжайшую иерархию и подчинение толпы избранным, а в книге "Оседлать Тигра" - за столь же абсолютную свободу личности от всякого общественного диктата…

Из всех его книг "Метафизика пола", пожалуй, самая академичная, спокойная. Кстати, в Европе, несмотря на все тщания "фрейдистского лобби", ее не удалось замолчать, и она стала классической. Но сегодня и она, попав в предельно политизированную русскую жизнь, вызовет, по-видимому, отнюдь не академическую реакцию. Скорее всего, первой реакцией на нее также будет неприятие и в легионе "секс-порно-шоу-бизнеса", и в лагере блюстителей нравственности. Однако тот, кто наберется терпения и прочтет книгу до конца, сумеет убедиться, что она вообще "не о том".

Эвола принадлежал к тем "пламенным реакционерам", причем не столько политическим, сколько метафизическим, которые считают историю не "прогрессом", но всесоставным упадком, вырождением, связанным с утратой в начале времени, а точнее, "по ту его сторону", примордиально-райского состояния. Критерий древности для него - один из основных критериев приближения к этому состоянию, и поэтому предпочтение он отдает наиболее древним, близким к "примордиальной точке" ритуалам, учениям и образцам поведения. В этом его сила, но в этом и слабость. Древность как таковая не всегда панацея от современности, ибо также принадлежит историческому времени, когда изгнание из рая уже совершилось. Из предпочтения любой древности проистекают и "ошибки слуха" писателя, и прежде всего достаточно воинственное отмежевание от христианства, которое Эвола считал "нетрадиционным" и "гибридным", при том, что "гибридности" он не мог различить, например, в тантризме - тоже за счет его большей древности. К этому мы еще вернемся, а пока речь пойдет о христианстве, в отношении которого точка зрения Эволы найдет в современной "пост-России" как горячих противников, так и не менее горячих сторонников. Но здесь необходимо понять, что за собственно христианство Эвола принимает те его формы, которые оно начало принимать на Западе уже с каролингской эпохи, сложившись ко временам инквизиции, что породило затем реформационную деградацию. Вся православная традиция для него была просто белым пятном, вплоть до того, что труды преподобного Максима Исповедника он цитировал по изложению Иоанна Скота Эригены, антропология преп. Григория Нисского, преп.Симеона Нового Богослова и святителя Григория Паламы, имевшая самое непосредственное отношение к предмету его исследований, ему была неизвестна вообще. Даже пять томов "Добротолюбия" прошли мимо его внимания, как и вся русская мистико-аскетическая монашеская литература от средних веков до начала XX века. Удивительно, что даже книги русских религиозных философов XX века, живших в Европе и прямо касающихся затронутых в "Метафизике пола" вопросов, были Эволе неизвестны, в то время как сведениями о Григории Распутине, почерпнутыми явно из вторых рук, он обладал.

Поэтому, дабы читатель не оказался введенным в заблуждение радом неточностей, лично-эмоциональных "перехлестов" и даже передержек, неизбежных, впрочем, для "человека предела", следует хотя бы кратко изложить некоторые аспекты именно православно -христианского отношения к проблематике, так или иначе в этой книге затронутой. Это важно еще и потому, что взгляды Эволы, Юнгера, Майринка, а следом за ними современных "новых правых" Европы оказываются в своей онтологической углубленности, как это ни странно, ближе к православному стилю мышления, чем воззрения многих (не всех!) католических и тем более протестантских богословов с их достаточно определенной "морально-социальной" "бытоустроительной" направленностью и легкой приспособляемостью к современному миру. Западное христианство во многом утратило свою "царскую" и "аристократическую" вертикаль, и "последние рыцари" Европы отвернулись не только от "среднего европейца", но и от христианства как такового. Но слышали ли они на самом деле весть о Царстве не от мира сего, на пути к которому "много званых, но мало избранных"?

Очертим область нашего рассмотрения границами проблематики данной книги, никак не претендуя на полное наложение антиномично-парадоксального учения Церкви по этому вопросу, более того, признавая, что утверждения переводчика этой книги есть в некотором смысле "попытка оправдания".

"Тайна сия велика есть", - говорил св.Апостол Павел о тайне пола и брака. Признавая данную область за "тайну", Апостол выводит ее за рамки общественных, правовых, нравственных пределов и тем самым указывает на ее онтологический, космогонический и сотерио-логический аспекты. Очевидно, что, как и всякая "великая тайна", она может быть полностью раскрыта только в перспективе Царства Небесного, здесь и теперь - на вершинах святости, в конечном счете - в самом Царстве Небесном. Следовательно, всякие попытки до конца изъяснить "метафизику пола" в данном эоне неизбежно обречены на провал, на гибельную объективацию смысла и будут только "профаническими", даже если их авторы мнят о себе иное.

Заметим, что Апостол, помимо этой "тайны", упоминает в своих Посланиях еще две - "тайну беззакония" и "тайну благочестия" как два полюса - верхний и нижний - на пути человека в его телесной судьбе и человечества - в земной истории. Отсюда ясно, что "тайна пола" сама по себе не является ни "беззаконием", ни "благочестием". Это - нечто третье, находящееся как бы посреди них и в то же время вне. Они могут касаться Друг друга, а "тайна пола" -¦ иметь отношение как к одному, так и к другому, более того, выступать как орудие или "беззакония", или "благочестия". Но очевидно, что не единственное.

"Тайна пола" укоренена в самом акте творения как "проявлении", "исступлении" Бога Отца, в самом богочеловеческом единстве. Св. Григорий Нисский, раскрывая смысл Книги Бытия, писал: "сотворенный человек не имеет особого имени, это всечеловек, то есть заключающий в себе все человечество. Итак, благодаря этому обозначению природы Адама, мы приглашаемся понять, что Божественное Провидение и Сила охватывают в первозданном весь род человеческий. Следовательно, человек, созданный по образу Божию, есть природа, понятая как целое. Она же имеет в себе подобие Божие".

[609]

И далее: "Адам, не имеющий тварной причины и нерожденный, есть пример и образ не имеющего причины Бога Отца, Вседержителя и причины всего; рожденный сын Адама предначертывает образ рожденного Сына и Слова Божия; а происшедшая от Адама (но не рожденная от него) Ева знаменует исходящую ипостась Святого Духа".

[610]

Таким образом, андрогинат, о котором много пишет и Ю.Эвола, действительно оказывается целью соединения мужа и жены. "Несте ли чли, яко сотворивый искони, мужеский пол и женский сотворил я есть?" И рече: сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к жене своей, и будеста два в плоть едину" (Мф.19, 4-6). Однако противоречие между воссоединением андрогина и "порождением", один из основных мотивов многих страниц книги, снимается. В перспективе Троической, а не дуалистической, как, например, в даосизме, онтологии, этого противоречия просто нет.

Природа человека не тождественна природе Ангела. Последний, в силу грехопадения человека, обладает бесконечно большим могуществом, однако, являясь "служебным духом", лишен основного дара, данного человеку, - свободы. Человек сотворен по образу и подобию Божию, а не по ангельскому - в этом отличие мистического богословия Православия от, например, мистики Сведенборга. Человеческая свобода простирается настолько далеко, что человек может, и это часто является более кратким, путем ко спасению, добровольно избрать ангельский образ - то есть иноческое, иное бытие. Антиномию человеческого и ангельского, или, в иной, "светской" терминологии, "андропшата" и "нечетных духов" (мы специально подчеркиваем контекст, связанный с данной книгой) вмещает только Царство Небесное.

С одной стороны, всем известны слова Спасителя о том, что "в Царстве Небесном не женятся, не посягают, но пребывают яко Ангелы на небеси" (Мф., XXII, 30). С другой стороны, Он же прямо указал: "Еже убо Бог сочета, человек да не разлучит" (Мк. 10, 6-7), и указал это, безусловно, в перспективе вечности, ибо было бы очевидной хулой утверждать, что, сочетая людей на земле, Он делает это как бы на "постой", "дабы время скоротать" Конечно же, ни одна человеческая связь, ни в Боге, ни во ipexe, не исчезает бесследно - ее смысл открывается и на частном, и на всеобщем Суде. Когда на Вселенском Соборе встал вопрос о том, что считать таинством, а что обрядом - брак или пострижение в иноческий образ, Отцы собора - сами иноки! - склонились в пользу брака. Брачный символизм пронизывает все Священное Писание, как и все учение Церкви. При этом следует ясно понимать различие между символом как истинной реальностью и аллегорией как сходством-уподоблением. Мы знаем, что Церковь в конечном счете отвергла аллегорическое толкование как Священного Писания, так и Предания, которое было основой экзегетики некоторых христианских авторов, в частности, Оригена. И когда сама Церковь именуется "Невестой Христовой", в отличие от Пречистой Божьей матери, Невесты Неневестной, то мы знаем, что и то и другое - не иносказания, а это так и есть. Уготованный на конец времен Брак Агнца и есть и будет браком в прямом смысле этого слова, браком Царя и Царицы.

И даже совсем недавние (по меркам истории - просто вчерашние!) свидетельства преподобного Серафима Саровского, величайшего девственника и постника, избравшего себе "невесту для Царствия Небесного" и указавшего на нее,

[611]указывают на некую "тайну чертога брачного", в котором, действительно, уже "не женятся, и не посягают", но это лишь одна из бесчисленного множества ее граней, сама же тайна укоренена в бесконечности и вечности.

Нам не даны ответы на "последние вопросы", на земле они всегда остаются для нас открытыми. Это и есть свидетельство врученного человеку дара свободы. В отличие от йоги, татры и других "оперативно-магических" направлений, христианство ставит свободного человека перед Лицом Божиим и дает ему возможность обращаться к Нему прямо и на "Ты". Свободный человек, вероятно, и даже неизбежно, будет падать, и каждое падение несет в себе вечную муку, но в то же время - все наши падения искуплены пролитой за нас Святой Кровью Христовой.

Это лишь самые общие замечания - к их расшифровке мы вернемся, А пока вернемся к барону Юлиусу Эволе. "Метафизика пола" закончена в 1950 году. На русский название ее переводят как "Метафизика секса". Это не вполне верно, так как слово "секс" в его обычном употреблении относится к тому, что сам Эвола называл "профаническим сексуальным опытом" и что было главным предметом исследования "профанной сексологии" от Фрейда до Кинси. Пол - это то, что лежит в глубинах мироздания и определяет его антиномии; "секс" - в его современном понимании - предзакатная подсветка идущей к своему концу цивилизации.

Итак, 1950 год. Италия. Европа. Торжество англоамериканской цивилизации. Автор "Мистерий Святого Грааля", "Языческого империализма", "Восстания против современного мира" мог легко оказаться в сумасшедшем доме, подобно Эзре Паунду, или подвергнуться остракизму и травле, как Кнут Гамсун или Мартин Хайдеггер. Эволе, если так можно выразиться, "повезло" - его просто забыли. И, возможно, как писателю, это пошло ему на пользу, впрочем, как и крушение надежд на торжество "языческого империализма". Оставаясь глубоким почитателем того, что более полстолетия назад Константин Леонтьев назвал "цветущей сложностью" (близость и в то же время полярное противостояние русского и европейского традиционалистов - отдельная и очень интересная тема), Юлиус Эвола начинает, видимо, понимать, что политика, пусть даже в форме "восстания" - не способ утверждения традиции - она может быть обретена лишь отдельной душой и лишь на внутренних, сокровенных путях. Жизнь пола для Эволы - одна из глубочайших точек размежевания традиции и "антитрадиции", она для него так же онтологична и сакральна, как и, скажем, дорогая ему "империя". Поведение человека в приближении к этой точке есть, собственно, критерий присущей человеку "животности", "человечности" или "божественности". Используем здесь его же терминологию, неважно в данном случае, верна она по существу или нет. Стремясь во всем отыскать архетип, он относится к его проявлениям в историческом времени как к вырождению, профанации, "гиб-ридности". Так, оперы Вагнера оказываются для него лишь "вялой тенью" собственно мистического опыта св.Грааля, и в этом он по существу прав. Ведь при всем своем даре человек, работавший на музыкальном и поэтическом материале XIX века не мог не написать не о том! Можно было бы именовать мироощущение барона Эволы "абсолютным пессимизмом". Эвола вновь и вновь возвращается к раздумьям о связи вырождения Европы с христианством - тем более, что он ясно видел, как американские солдаты несли Библию на штыках. Нужен был великий дар понять и вместить. У Рене Генона он был. Сам сделав в конце жизни личный выбор в пользу ислама, своим европейским последователям он советовал не только не отделяться от католической Церкви, но напротив, осмысленно относиться к ее таинствам, что неизбежно ведет к принятию опыта более древней неразделенной Церкви. В частности, проводя параллель между приношением Авраамом десятины "царю Салима, священнику Бога Вышняго, без отца и матери, без родословия", таинственному и с тех пор еще не проявлявшему себя в истории Мелхиседеку, и обратным приношением символики трех миров - золота, и смирны - тремя царями-волхвамм младенцу

Христу, Генои пишет: "Оказанные таким образом почести новорожденному Христу в трех мирах, являющихся соответствующими областями, аутентичными представителями первичной традиции, представляют одновременно (и это очевидно) гарантию совершенной ортодоксальности христианства с его собственной точки зрения" (См.: Р.Генон. Царь Мира. Коломна, 1995, с.28-29). Некоторые французские генонисты, кстати, оказались среди афонских православных иноков, но это другая тема. Для Эволы же "антихристианство" не демократично, как для Фрейда, Маркса или, если говорить о сегодняшнем дне, например, Емельянова, а аристократично. Для него прежде всего неприемлема "мораль середины". Стремясь к "полюсу бытия", Эвола, как и Ницше, - антихристианин по "закономерному недоразумению". Почему-то никому не приходило в голову, что у Ницше "сверхчеловек" - по сути исихаст, творец умной молитвы, неважно, где и в каких условиях живущий. В случае с Ницше и Эволой, как ни в каком другом, применимы слова Н.Бердяева о том, что восстание против христианства часто оказывается восстанием во имя более высокого его понимания. Для Эволы совершенно невозможно предпочтение морали онтологии, и против этого, собственно, нечего возразить. Вопрос только в том, что, а точнее, Кто является собственно онтологией?

Кроме того, отталкивание Эволы от христианства вообще скорее "знаковое" - ему не нравится само слово "христианство" - почему, в данном случае не так важно. Во многом, прежде Всего, в критике цивилизации, и в том числе "сексуальной революции", которая при Эволе еще только начиналась, его точка зрения не может быть не близка православному христианину. В "Метафизике пола", как и в других своих книгах, он не питает никаких иллюзий относительно так называемого прогресса и решительно отделяет себя от "бытоустроительной партии", которая, по словам преподобного Серафима Саровского, "выступает под разными именами" и прежде всего связана с "тайной беззакония". Учение о примордиальной точке и вырождении не терминологически, но по сути совпадает и с воззрениями о первородном гpexe.

Говоря об отношении христианства к конкретным формам отношений полов в истории, следует помнить, что приход Сына Божьего в мир исторически совпал с периодом глубокого упадка "половой морали" на социальном уровне в тогдашнем человечестве, особенно в Римской империи, и во многом эта ситуация повторяется сегодня, в том числе в Третьем Риме. Стремление к воздержанию в подобных ситуациях часто, осознанно или неосознанно, становится еще и фактором социального протеста, в особенности у наиболее униженных людей. В таких случаях социально-моральное часто смешивается с духовно-онтологическим, что, с одной стороны, является положительным, ибо это реакция организма на гниение и вырождение, способствующая выздоровлению, с другой - отрицательным, привносящим в онтологию элементы "страсти", по принципу "вытеснения" принимающей форму того, что в святоотеческой литературе именуется "подвизаться не по мере".

Эвола говорит даже о "теологических проклятиях полу" в христианстве, о том, что оно допускает половые отношения лишь в крайних случаях и только для деторождения. Да, такая точка зрения есть. Она официально принята Римско-католической Церковью, однако в течение времени на практике в ее недрах стали применять разделение на "практикующих" и "непракгикующих" католиков, что позволило использовать своего рода "двойной критерий". Распространена она, хотя никогда не была соборно-канонически сформулирована, и в православных кругах, особенно в России. Вместе с тем, никакого "теологического проклятия" Православная Церковь никогда не произносила. Напротив, если уж употреблять такие слова, то они были произнесены как раз против ложного аскетизма и абстрактного морализаторства.

Правило св. Апостолов 51: "Аще кто, епископ или пресвитер, или диакон, или вообще из священного чина, удаляется от брака, мяса и вина, не ради воздержания, но по причине гнушения, забыв, что все добро зело и что Бог, созвдая человека, мужа и жену, сотворил их, и таким образом хуля клевещут на создания: или да исправится, или да будет извержен из священного чина, и отвержен от Церкве. Такожде и мирянин".

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: