Союзники следят за Петроградом

Новые боевые союзники — американцы — стремились не терять присутствия духа и постараться увидеть новые возможности в жутком русском раздрае. Э. Рут в отчете о поездке в Россию в мае-июне 1917 г. призвал направить значительные суммы на борьбу с пораженчеством в рядах русской армии. Даже если русская армия и не начнет свое долгожданное наступление, "положительные стороны такого финансирования для Соединенных Штатов и их союзников будут столь велики, что оправдают возможные траты"^{666}.

Вильсон не особенно нервничал из-за традиционной русской переменчивости. И только возможность созыва Петроградским Советом (его главой уже стал Троцкий) международной конференции о целях ведущейся войны поколебала спокойствие президента. Вильсону пришлось бы тогда "спуститься с небес", покинуть позицию стоящего над спором и начать жалкий торг с союзниками по поводу их территориальных и прочих притязаний — он мог быстро потерять мантию неофициального вождя коалиции.

Э. Хауз настаивал: "апостол свободы" обязан выдвинуть привлекательную идейную доктрину, которая консолидировала бы расшатанные элементы в России. Среди ливня и грозы, обращаясь к спрятавшимся под зонтами вашингтонцам, президент Вильсон 14 июня 1917 г. впервые дал относительно полную трактовку мирового конфликта: "Война началась военными властителями Германии, которые доминировали над Австро-Венгрией". Он обвинил военную клику Германии в продолжении войны, когда стало ясно, что относительно быстрое военное решение невозможно. "Военные властители, под игом которых Германия истекает кровью, ясно видят тот рубеж, который судьба начертала им. Если они отступят хотя бы на дюйм, их влияние как за границей, так и внутри страны рассыплется на части словно карточный домик"^{667}.

Главная надежда немцев — заключить мир немедленно, пока их армии находятся на территории соседних стран Европы. Ради этого они используют пацифистские и либеральные силы в европейских странах. Но горе легковерным. "Стоит немцам добиться своего, и сторонники немецкого мира, ныне выступающие их орудием, будут раздавлены весом создаваемой великой военной империи; революционеры России будут отрезаны от каналов сотрудничества с Западной Европой, лишены возможности получить ее помощь, контрреволюция будет ускорена и поддержана, Германия потеряет собственный шанс на освобождение, а Европа начнет вооружаться для следующей, окончательной схватки".

Британский посол в Швеции сэр Эвме Хоуард 14 апреля 1917 г. предостерег свое правительство от недооценки европейского социализма.

Он сообщил правительству о русском социалисте Ленине, который на пути из Швейцарии в Россию совещался с Стокгольме со своими коллегами-радикалами из европейских стран и пообещал возвратиться в Стокгольм во главе русской делегации для мирных переговоров. Если западные державы отвергнут его требования о всеобщем мире, российская социал-демократия встанет на путь сепаратных контактов с немцами. Хоуард предупреждал: "Ленин является хорошим организатором и самым опасным человеком, в Петрограде его поддерживают значительные силы. Он настроен антибритански, у него связи с индийскими революционерами... Необходимо сделать все возможное, чтобы проконтролировать его деятельность в России"^{668}.

Британское правительство пришло к выводу, что чрезвычайную опасность начинают приобретать требования Петроградского Совета о пересмотре основных целей войны. Именно в таком — зловещем — ракурсе увидел дело премьер-министр Д. Ллойд Джордж: "Любая фальшь, которую начнут пропагандировать немцы, будет воспринята с готовностью"^{669}.

Следует найти убежденных борцов против Германии, которые при этом не были бы чужды социалистическим идеалам. В конечном счете бороться с социализмом в России был отправлен член кабинета министров — лейборист Гендерсон. С точки зрения Гендерсона, русские социалисты были неоднородны и мало напоминали тех социалистов, которые вместе с Мильераном вооружали Францию; тех социал-демократов Германии, которые голосовали за военные кредиты.

2 июня 1917 г. Гендерсон в Петрограде сразу же попал в обстановку международной социал-демократической дискуссии. Русскую сторону возглавлял министр иностранных дел Терещенко, французскую — принявший на себя обязанности посла (после отъезда Палеолога) прежний министр военного снабжения Альбер Тома, с бельгийской — министр-социалист Вандервельде. Тома убеждал Временное правительство проявить твердость на внутреннем фронте. Французы где-то в июне начинают относиться к Временному правительству с плохо скрытым презрением. Похоже, что они уже были готовы сражаться с немцами без России. Их все более раздражала русская пацифистская пропаганда, беспомощность русских войск, секретные контакты с австрийским императором Карлом.

Министр юстиции А. Ф. Керенский на встрече с британским военным представителем генералом Пулом предупредил:

"Мы выступаем за интернационализацию проливов, за самоуправление Польши, Финляндии и Армении — последняя как обособленная часть Кавказа"^{670}.

Определение военных целей не столь уж существенно: кто может сказать, какой будет ситуация в конце войны? Он всегда был против империалистических целей войны, но если альтернативой мировой войне будет гражданская война, он, Керенский выберет первую^{671}. Керенский определил "две опасности, угрожающие русской революции, — последователи Милюкова и последователи Ленина". Милюков предлагал справиться с коммунистами обращением к провинции, радикальными перестановками в кабинете. Керенский считал, что в правительстве должны остаться Некрасов, Терещенко и Коновалов. (Далеко не все тогда знали, что названные политики были членами масонской ложи, в которой Керенский был секретарем). Одетый в простую солдатскую косоворотку, бриджи и простые солдатские сапоги, Керенский чувствовал себя избранником судьбы — это видел всякий, видевший его достаточно близко. Популярность его в эти краткие месяцы была велика. Английская медсестра на русском фронте свидетельствует: "Когда Керенский закончил, солдаты понесли его на своих плечах до автомобиля. Они целовали его, его униформу, его автомобиль, землю, по которой он шел. Многие, стоя на коленях, молились; другие плакали. Некоторых обуял восторг, другие пели патриотические песни"^{672}.

Именно в это время его увидела Марина Цветаева, призвавшая в своей поэме дерзнуть на диктатуру.

Став военным министром, Керенский собрал вокруг себя близких по духу офицеров среднего звена — адъютантов капитана Дементьева и лейтенанта Винера. Главой кабинета военного министра стал его родственник полковник Барановский. От Гучкова он перенял полковника Якубовича и полковника князя Туманова. Петроградский военный округ возглавил генерал Половцев. В военном министерстве был создан политический отдел, возглавляемый эсером Станкевичем. Штат комиссаров Временного правительства заполнили, в основном, эсеры и меньшевики. 19 мая 1917 г. Керенский объявил, что не будет отныне принимать прошений об отставке высших военных офицеров, а все дезертиры, которые не вернутся в свои части, будут наказаны. Лишь офицеры будут назначать офицеров, в бою командир мог наказывать нерадивых и т. п.

Наступает апофеоз внутрироссийского влияния Керенского. Тома передает свои впечатления, впечатления знающего в риторике толк французского политика о стиле тридцатишестилетнего русского лидера: "Его речь соткана из коротких, отрывистых фраз, бьющих из единого потока и едва связанных между собой. Речь эта представляет собой призыв к сентиментальным струнам души. Все его сердце в этом порыве. Он вкладывает в речь всю наивную силу своих мыслей, всю собственную сентиментальность. Это позволяет ему приобщиться к сентиментальности других, пробраться в тайный угол души, где страх и ужас смерти, которые есть у каждого. Это позволяет ему утверждать себя во главе дивизии в день наступления, убеждать идущих на смерть людей. Жертва, которую он как революционер принес, позволяет ему говорить подобным образом... В его красноречии есть шарм и грация... Он излучал веру в Россию и Революцию, справедливый мир и успешное наступление"^{673}.

Керенский прибыл в Каменец-Подольский по приглашению командующего Юго-Западным фронтом и назначил верховным главнокомандующим вместо генерала Алексеева генерала Брусилова, слава о прошлогоднем наступлении которого еще находила отклик. Керенский находил его несколько оппортунистически настроенным и определенно тщеславным, но в отличие от стратега Алексеева тот не тянулся в политику. Наиболее тяжелое впечатление на него произвел адмирал Колчак, с которым они проспорили весь путь от Одессы до Севастополя.

Керенский был оратором, но не был стратегом, не был организатором и не был реалистом. Прямо в лицо он комментировал речь Ленина: "Гражданин Ленин забыл, что такое марксизм. Его трудно назвать социалистом, потому что социалистическое учение нигде не рекомендует решать экономические вопросы вооруженным путем, посредством ареста людей, так поступают только азиатские деспоты... Вы, большевики, даете детские рецепты — "арестовать, убить, разрушить". Кто вы: социалисты или тюремщики из старого режима?"^{674}.

В Царском Селе Керенский впервые близко увидел царскую чету и сразу признал, что социалистические карикатуры имели мало общего с оригиналом. "Рядом с приятным, несколько неловким гвардейским полковником очень обычного вида — за исключением удивительных голубых глаз, стояла прирожденная императрица, гордая и несгибаемая, полная сознания своего права на правление".

Керенскому пришло в голову, что они — "жертвы системы царизма"^{675}.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: