Сделай Сам Свою Работу на 5

Диалогизм» как бесконечный диалог





Мы видели, что через понятие «полифонизм» уже отдельного героя можно воспринять как эстетически законченное целое, несмотря на то, что их души раздираемы несовместимыми друг с другом правдами. Теперь же покажем, что не только автору и читателям, но и самим героям, изнутри себя отчасти доступно эстетически успокоенное восприятие этих «правд».

Из предыдущего подраздела мы уяснили, что и в каждом из героев Достоевского, в том виде как они предстают перед нами в ПТД, и в целом того или иного произведения этого автора одновременно присутствуют разнонаправленные, несовместимые друг с другом идеологии и друг другу противоречащие правды. Эта многоправдивость, «полилогизм» и в сознаниях отдельных героев, и в сюжетном развертывании произведений даны в виде «голосов». Отношение к совокупности этих голосов, как к единому эстетическому – «многоголосому» – целому образует специфическую художественную форму, называемую Бахтиным «полифонизмом».

Но каким образом эти непримиримые правды, эти несовместимые истины могут взаимодействовать между собой? Только ведя между собой дискуссии и споры, причем споры бесконечные, по причине их одинаковой «истинности», а значит, принципиальной невозможности победы в них той или иной стороны. Эти бесконечные дискуссии и споры Бахтин и называет «диалогизмом» произведений Достоевского.



Некоторые исследователи творчества Бахтина отрицают у бахтинского диалога эстетическую составляющую. «Эстетика диалога не является эстетикой в точном смысле слова» [Фридман 1992: 65]. Автор для них выступает только в роли «стенографиста», фиксатора «стенограммы нескончаемо безысходного диалога» [там же: 64], а значит, перестает быть собственно эстетическим субъектом».

Другие бахтиноведы, отмечая, что ученый подчеркивал бесконечность диалогов в произведениях Достоевского и, делая вывод об отличии этих диалогов от диалогов обычных, опять-таки специфику этого отличия не увязывают напрямую с эстетикой. Так, исследовательницы творчества Бахтина Л. И. Новикова и Л. А. Гоготишвили просто констатируют, что, по Бахтину, диалог «не имеет смыслового конца» [Новикова 1992: 102], [Гоготишвили 1992а: 170]. Н. К Бонецкая, подчеркивая, что «диалог — это событие не эстетическое, но этическое» [Бонецкая 1994: 33], что «в диалоге, по Бахтину, предмет беседы выступает лишь как повод для личностной встречи» [Бонецкая 1995а: 39], и предполагая, что «Бахтин, вне всякого сомнения, исходил из личного глубинного опыта диалога. Этот опыт, надо думать, имел бытийственный аспект, обретенный в супружестве» [Бонецкая 1996: 6], отмечает лишь отличие диалога от «диалога бесконечного»: «Пустословием является и бесконечный, безрезультатный диалог» [Бонецкая 1998: 118].



Только Т. А. Апинян и А. П. Бондарев обращают внимание на игровой, а значит, отчасти, эстетический характер представления Бахтина о диалоге: «Игра – экспликация диалога» [Апинян 1992: 270], «Диалог может быть описан как карнавал в сфере логики» [Бондарев 1994: 60],

«Диалогизм», на наш взгляд, при отношении к диалогу как принципиально незавершимому, бесконечному, есть еще одна эстетическая форма произведений Достоевского, которая представлена Бахтиным в ПТД.

Бахтин пишет, что «диалогизм» как бесконечное диалогизирование героя с самим собой и с другими персонажами присущ как повестям, так и романам Достоевского. Уже у героя из подполья присутствует, по Бахтину, «своеобразное perpetuum mobile его внутренней полемики с другим и с самим собой, бесконечный диалог, где одна реплика порождает другую, другая третью и так до бесконечности, и все это без всякого продвижения вперед» [ПТД: 133]. Эстетичность «неподвижного perpetuum mobile диалогизованного самосознания» [ПТД: 133] заключается как раз в его постоянстве и завершенности.



Бахтин не объясняет, какова причина того, что «человек из подполья ведет такой же безысходный диалог с самим собой, какой он ведет и с другим. Он не может до конца слиться с самим собою в единый монологический голос, всецело оставив чужой голос вне себя» [ПТД: 138]. Нигде в ПТД мы не найдем ответа на вопрос: почему именно в этом круге бесконечного диалогизирования вращается самосознание героя?

Бахтин просто констатирует факт зависимости героя от чужого сознания. Он пишет, что герой из подполья «предвосхищением чужой реплики и ответом на нее он снова показывает другому (и себе самому) свою зависимость от него. Он боится, как бы другой не подумал, что он боится его мнения. Но этой боязнью он как раз и показывает свою зависимость от чужого сознания, свою неспособность успокоиться на собственном самоопределении» [ПТД: 133]. Возможен вопрос: от всякого ли чужого сознания зависит герой из подполья, или же только от того, которое говорит нелицеприятную правду о нем? Сразу же за приведенной выше цитатой у Бахтина, можно прочесть лишь следующее: «Отсюда тот безвыходный круг, в который попадает самосознание и слово героя» [ПТД: 133] Но почему зависимость от какого-то чужого мнения приводит к бесконечному диалогизированию с последним, Бахтин не говорит.

Ответ, на наш взгляд, может быть только один: траектория кружения нескончаемых диалогов определяется не мелкими житейскими, бытовыми проблемами, но теми противостоящими друг другу равновесомыми идеологиями, правдами, примирить которые всеми силами старается герой, но которые никогда не договорятся друг с другом и никогда не отменят одна другую, а поэтому будут спорить и обсуждать друг друга без конца.

Если вспомнить о приоритете внутренних диалогов героев над их внешними диалогами, над диалогами с другими персонажами, о чем мы говорили в предыдущем подразделе этого параграфа и в параграфе втором главы первой, когда доказывали похожесть героев Достоевского на лирического героя, то становится понятным, что причину незавершимости внешних диалогов следует искать в незавершимости диалогов внутренних. Об этом говорит сам Бахтин, когда отмечает, что «человек из подполья остается в своем безысходном противостоянии другому. Реальный человеческий голос, как и предвосхищенная чужая реплика, не могут завершить его бесконечного внутреннего диалога» [ПТД: 163]. Противореча себе, Бахтин утверждает здесь не зависимость «подпольщика» от мнения о нем других, но как раз его независимость от последних, об их ценностной вторичности для него, о них как о средствах, призванных помочь в разрешении его внутренних противоречий.

Обращаясь теперь к «диалогизму», проявляющемуся в романах писателя, мы и здесь находим у Бахтина все то, что говорилось выше о «диалогизме» в повестях. В частности, о диалогизирванном сознании Ивана Карамазова Бахтин пишет. «Иван спорит не с Алешей, а прежде всего с самим собой» [ПТД: 177]. А те несовместимые правды, которые разрывают душу Ивана, да и других героев Достоевского, есть правды о первоначалах бытия и месте человека в нем, В связи с этим Бахтин отмечает «глубокую причастность всех элементов мировоззрения Ивана его внутреннему диалогу с самим собою и его внутренне-полемическому взаимоотношению с другими» [ПТД: 176].

Это, по мнению Бахтина, «мировоззренческое» содержание диалогов и возносит диалоги героев над сюжетом, в который включает их автор, Достоевский, отводя и сюжетам, как и внешним диалогам, вторичную, служебную роль. «Диалог у Достоевского, как мы уже говорили, всегда внесюжетен, т. е. внутренне независим от сюжетного взаимоотношения говорящих, хотя, конечно, подготовляется сюжетом» [ПТД: 161]. Все это говорит в пользу доминирования внутридушевного, лирического начала в произведениях Достоевского над началом внешне событийным, эпическим.

Но если бесконечность диалогов героев с самими собою и с другими – в замысле Достоевского, то для самих героев она зачастую является, как говорит Бахтин, не более чем «лазейкой», которая, как мы показали в предыдущем подразделе этого параграфа, является еще одним показателем скрываемого неверия героя в свою идеологию. Оценивание «диалогизма» в качестве «лазейки» означает, что тот «вечный двигатель» внутренних, и как следствие, внешних диалогов героев удерживает их от одностороннего выбора одной правды в ущерб другой. Постоянный переход с одних ценностных позиций на другие гарантирует героям удержание в поле своего сознания всех истин, какими бы противоречивыми друг другу они ни были. Но лазейка на то и лазейка, что, переходя на позицию другой правды о себе и принуждая к этому другого, герой хочет, но не может до конца уйти и от покинутой им, нелицеприятной о себе правды, которая никуда не девается и продолжает сидеть внутри него. Поэтому установка сознания героя на лазейку, приводящая героя к бесконечному диалогу с самим собой и с другими, есть частное проявление «полилогизма» прежде всего внутренней жизни героев, и уже потом – произведения как целого.

Можно пойти еще дальше и утверждать, что лазейка вызывает у героев, использующих ее, непрерывающийся диалог, т.е. заменяет героям само реальное действие, служит как бы псевдодействием. Именно это, на наш взгляд, присутствует в сознании героя из подполья. Бахтин пишет, что диалог последнего «стремится к дурной бесконечности» [ПТД: 132], – потому что герой прекрасно осознает, что он никогда не сможет сказать последнего слова. «Это последнее слово должно выражать полную независимость героя от чужого взгляда и слова, совершенное равнодушие его к чужому мнению и чужой оценке» [ПТД: 132], – пишет Бахтин, а этого никогда не произойдет в силу присущих герою качеств. Для «героя из подполья» как лирического героя диалог уже становится не этико-познавательным действием, осуществляемым в плане реального бытия, но действием отчасти эстетическим, действием, не заинтересованным в своем результате. Т.е. осознание принципиальной незавершенности своего диалога делает «героя из подполья», как и любого лирического героя, в определенной мере эстетическим субъектом, в глубине души незаинтересованным в результате своих действий, но извне их созерцающим.

Таким образом, «диалогизм», как отношение к диалогу с точки зрения бесконечности последнего, двояким образом переводит героев Достоевского в эстетический план. Во-первых, непрерывное диалогизирование блокирует, делает недоступными реальные действия героев в сюжетном мире произведений. Во-вторых, сам диалог в силу своей бесконечности не может выступить равноправной заменой этим действиям – стать действительным диалогом, стремящимся к какой-либо познавательной цели. Очевидно, что все это еще больше «помогает» герою Достоевского стать эстетическим субъектом, лирическим героем как авторской объективацией.

Поэтому Бахтин и характеризует «диалог не как средство, а как самоцель» [ПТД, 160], тем самым делая акцент не на содержательной, а на чисто формальной, а значит, внесмысловой стороне диалога. По замечанию Р. Мухамадиева, «если диалог – цель,… то, выходит, не важно, о чем говорить, по какому поводу общаться? При таком подходе смысловое содержание диалога элиминируется» [Мухамадиев 1996: 34], и в этом случае «диалог как цель убивает сам себя, теряет всякий смысл» [там же: 40]. «Диалог здесь не преддверие к действию, а само действие» [ПТД: 160], – утверждает Бахтин. А мы бы уточнили: эстетическое действие. Значит, знаменитые бахтинские высказывания: «Быть – значит общаться диалогически. Когда диалог кончается – все кончается» [ПТД: 169] – могут быть отнесены (вопреки желанию их автора) не ко всякому бытию, но исключительно к эстетической его стороне.

Этот не имеющий цели, а значит, видящий только самого себя, динамизм perpetuum mobile безысходных диалогов есть в чистом виде эстетическое явление. Он сродни всевозможным «мобиле», кинестетическим инсталляциям современного искусства, что дает основание сделать их метафорой бахтинского «диалогизма». Если в «монологизме» как «идеологизме» и в «полифонизме» как «полилогизме» открывается статическая сторона художественного целого, то в «диалогизме» проявляется его динамическая составляющая.

Присущее как автору и читателю, так и героям, а значит, и лирическому герою, осознание того, что цели в этом бесконечном круговороте реплик внутренних и внешних диалогов никогда не могут быть достигнуты, приводит к всепроникающей тотальности эстетического созерцания. Это созерцание позволяет уже как бы в «динамическом» аспекте «успокоить» борьбу антагонистических идеологий, которые лежат в основе произведений Достоевского. Конечно, этот «диалогизм» в полной мере доступен только внеположному наблюдателю, героям же, как инкорпорированным в сюжет, доступен лишь отчасти. Тем не менее, повторим, поскольку «диалогизм» как эстетическая форма доступен как автору, так и любому из героев как авторской объективации, то он есть одна из форм «эстетического» эго-персонализма, о котором мы будем говорить в следующем подразделе этого параграфа.

Итак, бахтинское «Все — средство, диалог — цель» [ПТД: 161] дает нам основание отнести «диалогизм» к очередной эстетической форме, с которой мы встречаемся в книге ПТД и которая проявляется как в словесном целом того или иного произведения писателя, так и в каждой части этого целого.

«Полифонизм» и «диалогизм» являются специфическими эстетическими формами повестей и романов Достоевского именно как словесных художественных целых. Но каков материальный носитель этих оригинальных эстетических образований? Для ответа на этот вопрос мы должны обратиться к еще одному термину из бахтинского лексикона – к так называемому «двуголосому слову», лингвистический, точнее металингвистический, анализ которого был нами уже представлен в главе первой.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.