ТРАКТАТ О БЕССМЕРТИИ ДУШИ

ГЛАВА XIV, В КОТОРОЙ СОДЕРЖИТСЯ ОТВЕТ НА ВОЗРАЖЕНИЯ

Поистине тяжким и трудным кажется мне опровержение этих доводов [в защиту бессмертия души], и потому в осо­бенности, что мнение о существовании душ после смерти обще­принято, а как сказано во 2-й книге «Метафизики», трудно выступать против привычки.

Однако я хотел бы, насколько сумею, сказать нечто прав­доподобное об этом предмете.

[...] Следует принять и в особенности запомнить, что весь человеческий род может быть сравним с отдельным человеком. В человеческом же индивидууме существуют различные и многообразные члены, предназначенные для различных дейст­вий и ближайших целей, с тем, однако, чтобы все они были устремлены к единой цели; так что в чем-то они все должны

обладать общностью. Если бы нарушился этот порядок, то чеН ловек либо не существовал, либо существовал бы несоверше№ ным образом. Все же члены приспособлены к общей пользе человека, и либо они необходимы друг другу, либо по край­ней мере полезны, хотя бы иногда, и один в большей, другой в меньшей мере. Почему сердце необходимо мозгу, а мозг сердцу, и сердце необходимо руке, рука же сердцу полезна, и правая рука полезна левой, и левая правой, и всем им равно свойственна жизнь и природное тепло, и они нуждаются в [жизненном] духе и крови, как это явствует из книги «О жи­вотных» '. Помимо же того, что в них общего, каждый член имеет специальное предназначение: одно у сердца, другое у мозга, иное у печени и так далее, как в той же книге «О жи­вотных» говорит Аристотель, а более подробно — Гален в книге «О пользе частей тела». Все эти предназначения или действия неодинаковы, но одно предшествует другому, одно более, другое менее совершенно. Ибо так как сердце, по Ари­стотелю, обладает высшим благородством и первенством, то благородна и изначальна его деятельность, и то же самое можно сказать о других членах. И хотя мозг, к примеру, не столь совершенен, как сердце, в своем, однако же, роде он мо­жет обладать совершенством.

Поэтому, как все члены различаются между собой свой­ствами и размерами, так различается и каждый их род, хотя и в определенных пределах. Ведь не все сердца равновелики или подобны по теплоте, и то же относится к прочим членам. Нужно также заметить, что хотя между ними существуют великие различия, но различия эти не таковы, чтобы привести к раздору; но должно в них существовать соразмерное разли­чие. Превысив же меру, оно приведет либо к гибели индиви­дуума, либо к болезни. А если бы не было этого соразмерного различия, то индивидуум не мог бы существовать. Действи­тельно, если бы все члены были сердцем или глазом, живот­ное не могло бы существовать: как в симфониях или концер­тах, если бы все голоса были одного порядка, не возник бы ни концерт, ни наслаждение [музыкой]; и таким образом все они расположены, что ни индивидуум в целом, ни какая-либо часть его не могут быть расположены лучшим образом, нежели это существует в действительности. И как Платон в «Тимее» ска­зал, что бог дал каждому то, что наилучшим образом подобает и ему, и Вселенной, так следует думать и обо всем человече­ском роде. Ибо весь человеческий род подобен одному телу, составленному из различных членов, которые обладают раз­личным назначением, но упорядоченных на общую пользу человеческого рода, и один нечто дает другому и получает от того, кому дает, и все они взаимодействуют.

Не все могут обладать равным совершенством, но одним оно дано в большей, другим в меньшей мере. Если же уничто­жить это неравенство, род человеческий либо погибнет, либо будет лишен совершенства. Но есть у людей нечто, общее им всем или почти всем. Иначе они не были бы частями одного

рода, стремящимися к единому общему благу, как это было сказано о членах отдельного человека. Поэтому неравенство между людьми (однако же соразмерное) не должно представ­ляться раздором; но как в симфонии соразмерное различие го­лосов создает сладостное созвучие, так и соразмерное разли­чие между людьми порождает совершенство, красоту, достоин­ство и наслаждение, несоразмерность же приводит к обратному результату.

Определив это все, отметим, что все люди должны для достижения этой общей цели быть причастны трем видам ра­зума (intellectus), а именно созерцательному (speculativus), практическому (praticus), или деятельному (operativus), и действующему (factivus). Ибо нет человека, если только он не убогий и достиг должного' возраста, который не обладал бы каким-нибудь из этих трех видов разума. Ведь каждый чело­век хоть в чем-то причастен созерцанию, а быть может, и ка­кой-нибудь из созерцательных наук. [...] Что же касается дея­тельного разума, относящегося к делам нравственности, госу­дарственным и домашним, то совершенно очевидно, что каж­дому дано различие добра и зла, каждый является членом семьи и государства {...], А что до разума-действующего, то каж­дому ясно, что ни один человек не может без него существо­вать. Ибо без механических искусств и всего необходимого для жизни человек обойтись не может. Надо, однако, знать, что, хотя всякий человек не вполне лишен трех перечисленных видов разума, он обладает ими не в равной мере[...].

Возвращаясь же теперь к предмету нашего рассмотрения, мы должны сказать, что цель человеческого рода в целом за­ключается в причастности трем видам разума, благодаря кото­рым люди сообщаются между собой и живут, и один другому полезен либо необходим, подобно тому как все члены в отдель­ном человеке обладают общностью в жизненном духе и во взаимодействии. И от этой цели человек не может быть сво­боден.

Но что касается практического разума, который, собствен­но, присущ человеку, то каждый должен обладать им в совер­шенстве. Ибо для сохранения рода человеческого каждый чело­век должен быть добродетелен в нравственном отношении и, насколько возможно, избегать порока [...].

Когда же утверждают, что, [если душа смертна], состояние человека было бы хуже, чем любого животного, по моему мне­нию, это вовсе не философское рассуждение, потому что дей­ствия животных, хотя и представляются достаточными в своем роде, не являются таковыми, когда речь идет о роде мысля­щих существ. Кто предпочтет быть камнем или долголетним вороном, нежели сколь угодно низким человеком? К тому же благоразумный человек может сохранять спокойствие духа в любое время и в любом состоянии, хотя бы и мучимый телес­ными недугами. Более того, мудрый муж скорее предпоч­тет крайние несчастья и мучения пребыванию в невежестве, глупости и пороках, И неверно, что, наблюдая величайшие

тяготы, отречение от телесных наслаждений, неясное познание вещей и легкую утрату приобретенных благ, он скорее будет склонен к порокам и материальным благам, чем устремится к приобретению знаний, если муж этот поступает по велению разума. Ибо самая малая частица знания и добродетели пред­почтительнее всех телесных наслаждений и самих царств, в которых властвуют пороки и тирания. Поэтому первый довод никак не может убедить нас в бессмертии души.

[...] Когда [же] говорят, что, допустив смертность души, мы никак не должны будем предпочесть смерть, мы ответим, что это никак не следует из принятия смертности души, но сле­дует именно противоположное. Ведь в 3-й книге «Топики» сказано: «Из двух зол следует выбирать меньшее». А в 3-й книге «Этики»: «Избирать надо благо, отвергать же зло».

Поскольку же, предпочитая смерть за отечество, за друзей ради того, чтобы избежать порока, люди приобретают высо­чайшую добродетель и приносят пользу другим, так что все; одобряют такого рода деяния, и поскольку нет ничего выше и! счастливей самой добродетели, то именно ее и следует пред­почесть. Совершая же преступление, человек в высшей мере; вредит обществу, а стало быть, и себе, так как сам он есть; часть общества, и впадает в порок, что есть величайшее не-; счастье, так как он перестает быть человеком, как говорит* Платон во множестве мест «Государства», и потому этого вся-j чески следует избегать. Следуя же добродетели, человек до-ι стигает счастья, хотя бы частичного и не длительного; след-' ствием же греха является несчастье, ибо, по свидетельству Платона, порок есть несчастье, а в конечном счете — смерть,, так как благодаря совершенному преступлению не достигается бессмертие, разве что в виде бесславия и позора.

Но очевидно, что первое есть меньшее зло, чем второе.
И долгая жизнь в бесславии не предпочтительнее краткой
похвальной жизни, так как жизнь человеческая, даже самая
краткая, предпочтительнее сколь угодно долгой жизни скота.
Ведь Аристотель говорит в 1-й книге «Этики»: «Долгую жизнь
только при прочих равных условиях следует предпочесть;
кратковременной жизни». .:

В таком случае оказывается предпочтение не смерти самой, по себе, так как она —ничто, но праведному деянию, хотя за ним и следует смерть. Так что, отвергая порок, человек не от­вергает жизни, которая сама по себе — благо, но отвергает порок, следствием которого явилось бы сохранение жизни.

[...] Одни лишь философы и праведники, как говорит Пла-
тон в «Государстве» и Аристотель в IX книге «Этики», знают,
сколь велико наслаждение добродетелью и как велико несча­
стье невежества и порока [...]. !

На третье же, главное возражение — что бог либо не яв-ляется правителем Вселенной, либо он —правитель несправед­ливый — надо сказать, что [из допущения смертности души] не следует ни то, ни другое. На это нужно ответить, что ни одно зло в сущности не остается безнаказанным и ни одно

благо не остается в сущности без вознаграждения. Ибо надо знать, что воздаяние и возмездие двояки: одно существенно и неотделимо, другое же отделимо и привходяще. Существенное воздаяние добродетели есть сама добродетель, которая делает человека счастливым. Ибо человеческая природа· не может достичь ничего более великого, чем сама добродетель, потому что она одна придает человеку уверенность и избавляет от вся­ческого смятения. Ведь в праведнике все согласно: ничего не боясь, ни на что не надеясь, он равно ведет себя в преуспея­нии и в бедствиях, как сказано в конце 1-й книги «Этики». И Платон в «Критоне» сказал: «С благим мужем ни в жизни, ни в смерти не может случиться никакое зло». И наоборот, то же можно сказать о пороке: ведь возмездие грешнику есть сам порок, несчастнее и низменнее которого нет ничего.

А сколько превратна жизнь злодея и как следует бежать ее, с очевидностью показал Аристотель в VII книге «Этики», где он доказывает, что злодею все враждебно: он никому не верит, ни даже себе самому, не находит покоя ни в бодр­ствовании, ни во сне и мучается тягчайшими недугами тела и духа — жалкая жизнь!

Так что ни один мудрец, как бы ни был он нищ, немо­щен телом, лишен земных благ, не предпочтет жизни тирана или какого-нибудь погрязшего в пороках властелина, но ра­зумно пожелает пребывать в своем состоянии.

Итак, всякий добродетельный человек вознаграждается своей добродетелью и счастьем. [...] Противное происходит с пороком. Поэтому ни один злодей не остается безнаказанным, поскольку сам порок ему наказание. [...]

На четвертое возражение — относительно того, что, [если принять смертность души], почти вся Вселенная окажется введенной в заблуждение, так как все законы [религии] пола­гают душу бессмертной, то на это можно сказать, что если целое есть не что иное, как совокупность частей, как многие полагают, и если нет человека, не подверженного заблужде­нию, как говорит Платон в «Государстве», то не только не грешно, но даже и необходимо допустить, что заблуждается либо весь мир, либо по крайней мере большая его часть.

Ибо, предположив, что существуют лишь три религии, а именно Христа, Моисея и Магомета, придется признать, что либо все они ложны, и тогда обманут весь мир, либо ложны хотя бы две из них, и тогда в заблуждении пребывает большая его часть.

Надо, однако, знать, что, как говорят Платон и Аристо­тель, политика есть врачевание душ и намерение политика заключается в том, чтобы сделать человека скорее праведным, нежели ученым. Но идти к достижению этой цели нужно в соответствии с различиями между людьми разного ума. Ибо одни благородны, обладают от бога доброй природой, склонны к добродетели единственно из-за ее благородства и отвра­щаются от пороков единственно из-за их гнусности. И эти

люди (хотя они крайне немногочисленны) наилучшим образом предрасположены к добродетельной жизни.

Другие же менее расположены [к добру], и они помимо благородства добродетели и низости порока поступают пра­ведно также и из-за наград, почестей и похвал и бегут поро­ков из-за наказаний, таких, как бесчестье и позор. И эти нахо­дятся на второй ступени.

Иные в надежде на некое благо и из страха перед физи­ческим наказанием становятся добродетельными, и поэтому, чтобы они следовали такой добродетели, политики учредили денежные награды и почести и прочее в этом роде, а чтобы они избегали пороков, учредили наказания — либо денежные, либо по отношению к чести и телу, то ли убивая преступника, то ли лишая его каких-либо членов.

Некоторые же вследствие жестокости и подлости своей природы не движимы ничем из сказанного, как учит повсе­дневный опыт. Поэтому и положили, чтобы праведникам было в иной жизни вечное воздаяние, а грешникам — вечное воз­мездие, чтобы в величайшей мере их устрашить.

Большая же часть людей если и поступает хорошо, то скорее из страха вечных мучений, нежели в надежде, на веч­ное блаженство, так как мучения нам более знакомы, чем эти вечные блага.

И так как эта выдумка может пойти на пользу всем лю­дям, на какой бы ступени они ни находились, законодатель, видя склонность людей к злу и стремясь к общему благу, по­становил, что душа бессмертна, заботясь не об истине, _ но только о добронравии, чтобы наставить людей в добродетели. Поэтому политика не должно за это винить. Ибо как врач многое выдумывает, чтобы вернуть больному здоровье, так и политик сочиняет притчи, чтобы исправить граждан. Ведь в этих притчах, как говорит Аверроэс в Прологе к 3-й книге «Физики», не заключена, собственно, ни истина, ни ложь. По­добным же образом и няньки ведут своих воспитанников к тому, что считают полезным детям. Если человек здоров и умом и телом, то ни врач, ни нянька не нуждаются в подоб­ных выдумках. Так что если бы все люди находились на ука­занной первой ступени, то они и при том, что душа смертна, поступали бы праведно. Но почти никто не обладает та­ким предрасположением [к добру]. Поэтому необходимо было использовать иные способы. В этом нет ничего дурного, так как природа человеческая почти полностью погружена в мате­рию и лишь в малой мере причастна разуму, человек дальше отстоит от духовных сущностей, [«интеллигенции»], чем боль­ной от здорового, ребенок от мужа и невежда от мудреца. Не удивительно поэтому, что политик прибегает к подобным сред­ствам.

[...] На восьмое же, и последнее, возражение, что порочные и бесчестные люди, сознающие свои преступления, считали душу смертной, а святые и праведные — бессмертной, нужно сказать, что далеко не всегда негодяи придерживались мне-

•84

ния о смертности души и далеко не всегда благоразумные люди считали ее бессмертной. Мы ведь с очевидностью наблю­даем, что многие дурные люди являются верующими, хотя и соблазняемы страстями. В то же время многие люди святой и праведной жизни полагали душу смертной [...].

Следует учесть и то, что многие мужи считали душу смертной, но писали, что она бессмертна. Они поступали так из-за склонности к злу людей, которые лишь в малой мере причастии или совсем не причастны разуму и, не зная и не любя духовных благ, склоняются только ко благам земным. Поэтому их необходимо врачевать такого рода выдумками, подобно тому как врач обращается с больным, а нянька с не­разумным ребенком.

На этих основаниях, я полагаю, могут быть разрешены и иные возражения. Так, из того, что сказано, очевиден ответ на обычное рассуждение, что если душа смертна, то человек должен целиком предаться телесным наслаждениям, совер­шать любое зло ради своей личной пользы и бесполезно было бы богопочитание, и вознесение молитв, и жертвоприношения, и прочее в том же роде. Ибо так как человеку естественно стремиться к счастью и избегать несчастья, а счастье, как сказано, состоит в добродетельных деяниях, несчастье же в преступлениях и так как богопочитание, вознесение молитв и жертвоприношения являются в высшей степени добродетель­ными деяниями, то мы и должны всеми силами к ним устрем­ляться. И напротив, кражи, грабежи, убийства, низменные на­слаждения являются пороками, которые превращают человека в скотину и лишают его человеческой природы, так что мы должны всячески воздерживаться от них.

И особое внимание надо обратить на то, что действующий праведно, не ожидая никакой иной награды, кроме самой добродетели, поступает намного добродетельней и честней, не­жели тот, кто ожидает сверх добродетели какой-то еще на­грады. 'И кто избегает порока из-за его гнусности, а не из страха наказания, положенного за порок, очевидно, более до­стоин похвалы, нежели тот, кто избегает порока только' из страха наказания.

Грех ненавидят благие, любя добродетель. Грех ненавидят дурные, страшась наказаний.

Поэтому считающие душу смертной гораздо лучше защи­щают добродетель, нежели те, кто полагает ее бессмертной. Ведь надежда на воздаяние и страх возмездия привносят в душу нечто рабское, что противоречит самим основаниям до­бродетели.

Для подкрепления этого мнения следует знать, что, как учит Аристотель в книге «О происхождении животных», при­рода действует постепенно и упорядоченно, таким образом, что не соединяет непосредственно крайность с крайностью, но между крайностями располагает среднее. Так, мы видим, что между травами и деревьями посредствуют кустарники, между

растениями и животными — неподвижные живые существа вроде устриц и других в том же роде [существ] и так дальше по восходящей линии. То же внушает нам и блаженный Дио­нисий [Ареопагит] в 7-й главе книги «Об именах божьих», го­воря, что божественная мудрость соединяет пределы высших природ с началами низших. Человек же, как сказано, есть со­вершеннейшее животное. Поэтому среди материальных вещей человеческая душа занимает первое место и, следовательно, будучи соединенной с нематериальными, является средней между ними. Среднее же в сравнении с крайностями именуется по отличию от них. Поэтому в сравнении с нематериальными сущностями душа может считаться материальной, а в сравне­нии с материальными — нематериальной. И она не только до­стойна такого наименования, но и причастна свойствам край­ностей: ведь по сравнению с белым зеленое не только име­нуется черным, но и воспринимается глазом как черное, хотя и не в такой сильной мере.

Поэтому и душа человека обладает как свойствами духов­ных сущностей, [«интеллигенции»], так и свойствами материаль­ных вещей. Благодаря чему, когда она совершает действия, в которых согласуется с духовными сущностями, она именуется божественной и превращается в божество; когда же действует подобно животным, как бы превращается в животное: ведь за коварство называют ее змеей или лисой, за жестокость — тигром и так далее.

Ибо нет ничего в мире, что хоть каким-нибудь свойством не могло бы иметь общего с человеком, почему заслуженно называют его микрокосмом,' или малым миром. Ведь говорят некоторые, что великое чудо есть человек, поскольку он яв­ляется всем миром и способен обратиться в любую природу, так как дана ему власть следовать любому, какому пожелает, свойству вещей. Справедливо ведь говорили древние в своих притчах, утверждая, что некоторые люди становились богами, другие львами, иные волками, иные орлами, те рыбами, эти растениями и камнями и так далее, так как одни люди сле­дуют разуму, другие чувству, а третьи растительным силам и т. д.

Следовательно, те, кто телесные наслаждения предпочи­тает нравственным или разумным добродетелям, скорее пре­вращаются в зверей, чем в богов, а те, кто предпочитают бо­гатство, уподобляются золотому металлу; одних поэтому долж­но именовать животными, других — безумцами.

Итак, из того, что душа смертна, вовсе не следует, что должно отвергать добродетели и стремиться к одним наслаж­дениям, если только кто не предпочтет животное существова­ние человеческому, или стать безумцем, нежели быть разум­ным и понимающим человеком.

Надо, однако же, знать, что хотя человек причастен, таким образом, к материальному и нематериальному миру, но о его причастности материи говорится в собственном смысле, ибо он весьма далеко отстоит от нематериального; о его причаст-

ности животным и растениям говорится не в собственном смысле слова, но лишь имеется в виду, что он их содержит в себе, находясь ниже нематериальных сущностей и выше мате­риальных вещей. Поэтому он не может достигнуть совершен­ства нематериальных сущностей, почему людей следует назы­вать не богами, но святыми или божественными. Зато человек может не только сравниться со зверем, но и превзойти его: ибо некоторые люди бывают куда более жестоки, чем звери, как говорит Аристотель в VII книге «Этики»: «Плохой человек в десять тысяч раз хуже зверя». И то, что сказано о жесто­кости, может быть отнесено и к другим порокам.

И если столь гнусен порок и так мерзостна жизнь пороч­ного человека и противное можно сказать о добродетели, то кто же, даже и при том, что душа смертна, предпочтет порок добродетели, если только не предпочтет быть зверем или хуже зверя, чем быть человеком! (стр. 180—230).

ТОМАС МОР

Томас Мор (1478—1535) — великий английский мыслитель-гуманист и политический деятель. Происходил us семьи, при­надлежавшей к высшим слоям лондонской буржуазии, учился в Оксфордском университете. Мор был весьма дружен с рядом английских и континентальных гуманистов (в особенности со знаменитым Эразмом Роттердамским). Одно время был членом парламента, помощником шерифа Лондона, с 1523 г. — предсе­дателем палаты общин, а с 1529 г. — лордом-канцлером Англий­ского королевства (при Генрихе VIII). Будучи религиозным человеком, Мор во время Реформации активно защищал като­лицизм Против лютеранства, а затем 'и против Генриха VIII, когда он встал на путь освобождения английской церкви от под­чинения римско-католической курии и власти римского папы. За отказ признать короля в качестве главы английской церкви Мор был заключен в Тауэр и казнен. Литературное наследие Мора обширно и разнообразно. Однако самым знаменитым и влиятельным его произведением стала «Золотая книга столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии», впервые опубликованная (на латин* ском языке) при прямом содействии Эразма Роттердамского в Лувене в 1516 г. Рассказ об идеальной общественной жизни утопийцев ведется от имени путешественника Рафаила Гитло-дея, сам же Мор, якобы только излагающий его рассказ, в це­лях осторожности иногда выступает оппонентом рассказчика. Мы стремились дать все принципиальные места этого замеча­тельного произведения, в особенности его социальные и этико-философские идеи. Оно состоит из двух книг. В первой ив них содержится острая критика социальных порядков тогдашней • Англии и Европы, а во второй Гитлодей рассказывает о поряд­ках, существующих в Утопии. Она печатается по русскому из­данию этого произведения: Т. Мор. Утопия. М. — Л., 1947.

УТОПИЯ

[...] На хищных Сцилл * и Целен² и пожирающих на­роды Лестригонов³ и тому подобных бесчеловечных чудовищ можно наткнуть­ся почти всюду, а граж­дан воспитанных в здра­вых и разумных правилах, нельзя найти где угодно (стр. 46).

[...] Все короли в боль­шинстве случаев охотнее отдают свое время только военным наукам [...], чем благим деяниям мира; за­тем, государи с гораздо большим удовольствием, го­раздо больше заботятся о том, как бы законными и не­законными путями приобрести себе новые царства, нежели о том, как надлежаще управлять приобретен­ным (стр. 49).

Ничего тут нет удивительного. Такое наказание во­ров заходит за границы справедливости и вредно для блага государства. Оно слишком ужасно для кары за воровство и все же недостаточно для его обуздания. Действительно, простая кража не такой огромный про­ступок, чтобы за него рубить голову, а с другой сто­роны, ни одно наказание не является настолько силь­ным, чтобы удержать от разбоев тех, у кого нет ника­кого другого способа снискать пропитание. В этом от­ношении вы, как и значительная часть людей на свете, по-видимому, подражаете плохим . педагогам, которые охотнее бьют учеников, чем их учат. В самом деле, вору назначают тяжкие и жестокие муки, тогда как гораздо скорее следовало бы позаботиться о каких-либо сред­ствах к жизни, чтобы никому не предстояло столь же­стокой необходимости сперва воровать, а потом поги- . бать.

[...] Существует огромное число знати; она, подобно трутням, живет праздно трудами других, именно —

арендаторов своих поместий, которых для увеличения доходов стрижет до живого мяса. Только такая ску­пость и знакома этим людям, в общем расточительным до нищеты. Мало того, эти аристократы окружают себя также огромной толпой телохранителей, которые не учились никогда никакому способу снискивать пропи­тание. Но стоит господину умереть или этим'слугам за­болеть, как их тотчас выбрасывают вон (стр. 52—54). Впрочем, это не единственная причина для воров­ства. Есть другая, насколько я полагаю, более прису­щая специально вам.

— Какая же это? — спросил кардинал.

— Ваши овцы, — отвечаю я, — обычно такие крот­кие, довольные очень немногим, теперь, говорят, стали такими прожорливыми и неукротимыми, что поедают даже людей, разоряют и опустошают поля, дома и го­рода. Именно во всех тех частях королевства, где добы­вается более тонкая и потому более драгоценная шерсть; знатные аристократы и даже некоторые аббаты, люди святые, не довольствуются теми ежегодными доходами и процентами, которые обычно нарастали от имений у их предков; не удовлетворяются тем, что их празд­ная и роскошная жизнь не приносит никакой пользы обществу, а пожалуй, даже и вредит ему. Так вот, в своих имениях они не оставляют ничего для пашни, отводят все под пастбища, сносят дома, разрушают го­рода, оставляя храмы только для свиных стойл. Эти милые люди обращают в пустыню все поселения и каж­дую пядь возделанной земли, как будто и без того у вас мало ее теряется под загонами для дичи и зверинцами (стр. 56-57).

[...] По моему мнению, совершенно несправедливо отнимать жизнь у человека за отнятие денег. Я счи­таю, что человеческую жизнь по ее ценности нельзя уравновесить всеми благами мира. А если мне говорят, что это наказание есть возмездие не за деньги, а за попрание справедливости, за нарушение законов, то по­чему тогда не назвать с полным основанием это выс­шее право высшею несправедливостью? [...] Бог запре­тил убивать кого бы то ни было, а мы так легко уби­ваем за отнятие ничтожной суммы денег (стр. 62—63).

4· . 99

Впрочем, друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, так, по-моему, где только есть частная собст­венность, где все меряют на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение госу­дарственных дел; иначе придется считать правильным то, что все лучшее достается самым дурным, или удач­ным то, что все разделено очень немногим, да и те со-держаз;ся отнюдь не достаточно, остальные же реши­тельно бедствуют.

Поэтому я, с одной стороны, обсуждаю сам с собою мудрейшие и святейшие учреждения утопийцев, у ко­торых государство управляется при помощи столь не­многих законов, но так успешно, что и добродетель встречает надлежащую оценку, и, несмотря на равен­ство имущества, во всем замечается всеобщее бла­годенствие. С другой стороны, наоборот, я сравниваю с их нравами нравы стольких других наций, которые Постоянно создают у себя порядок, -но никогда ни одна из них не достигает его; всякий называет там своей собственностью то, что ему попало; каждый день из­даются там многочисленные законы, но они бессильны обеспечить достижение, или охрану, или отграничение от других того, что каждый, в свою очередь, именует своей собственностью, а это легко доказывают беско­нечные и постоянно возникающие, а с другой стороны, никогда не оканчивающиеся процессы. Так вот, повто­ряю, когда я сам с собою размышляю об этом, я де­лаюсь более справедливым к Платону [...]. Этот мудрец легко усмотрел, что один-единственный путь к благо­получию общества заключается в объявлении имуще­ственного равенства, а вряд ли это когда-либо можно выполнить там, где у каждого есть своя собственность. Именно если каждый на определенных законных осно­ваниях старается присвоить себе сколько может, то, каково бы ни было имущественное изобилие, все оно попадает немногим; а они, разделив его между собою, оставляют прочим одну нужду, и обычно бывает так, что одни вполне заслуживают жребия других: именно первые хищны, бесчестны и никуда не годны, а вторые, наоборот, люди скромные и простые и повседневным

. · ίΟΟ

трудом приносят больше пользы обществу, чем себе

лично.

Поэтому я твердо убежден в том, что распределение средств равномерным и справедливым способом и бла­гополучие в ходе людских дел возможны только с со-' вершенным уничтожением частной собзтвенности; но если она останется, то у наибольшей и наилучшей ча­сти человечества навсегда останется горькое и неизбеж­ное бремя скорбей. Я, правда, допускаю, что оно может быть до известной степени облегчено, но категориче­ски утверждаю, что его нельзя совершенно уничто­жить. [...]

«А мне. кажется наоборот, — возражаю я, — никогда нельзя жить богато там, где все общее. Каким образом может получиться изобилие продуктов, если каждый будет уклоняться от работы, так как его не вынуждает к ней расчет на личную прибыль, а с другой стороны, твердая надежда на чужой труд дает возможность ле­ниться? А когда людей будет подстрекать недостаток в продуктах и никакой закон не сможет охранять как личную собственность приобретенное каждым, то не будут ли тогда люди по необходимости страдать от по­стоянных кровопролитий и беспорядков? И это осуще­ствится тем более, что исчезнет всякое уважение и по­чтение к властям; я не могу даже представить, какое место найдется для них у таких людей, между кото­рыми «нет никакого различия»». — «Я не удивляюсь, — ответил 1?афаил, — этому твоему мнению, так как ты совершенно не можешь вообразить такого положения или представляешь его ложно. А вот есди бы ты побыл со мною в Утопии и сам посмотрел на их нравы и за­коны, как это сделал я, который прожил там пять лет и никогда не уехал бы оттуда, если бы не руководился желанием поведать об этом новом мире, ты бы вполне признал, что нигде в другом месте ты не видал народа с более правильным устройством, чем там» (стр. 90— 94).

Утоп, чье победоносное имя носит остров, [...] довел грубый и дикий народ до такой степени культуры и образованности, что теперь он почти превосходит вэтмг отношении прочих смертных (стр. 102).

Ш

У всех мужчин и женщин есть одно общее заня­тие — земледелие, от которого никто не избавлен. Ему учатся все с детства, отчасти в школе путем усвоения теории, отчасти же на ближайших к городу полях, куда детей выводят как бы для игры, между тем как там они не только смотрят, но под предлогом физического упражнения также и работает.

Кроме земледелия [...] каждый изучает какое-либо одно ремесло, как специальное. [...] По большей части каждый вырастает, учась отцовскому ремеслу: к нему большинство питает склонность от природы. Но если кто имеет влечение к другому занятию, то такого чело­века путем усыновления переводят в какое-либо семей­ство, к ремеслу которого он питает любовь [...].

Главное и почти исключительное занятие сифогран-тов состоит в заботе и наблюдении, чтобы никто не си­дел праздно, а чтобы каждый усердно занимался своим ремеслом, но не с раннего утра и до поздней ночи и не утомлялся подобно скоту. Такой тяжелый труд превос­ходит даже долю рабов, но подобную жизнь и ведут рабочие почти повсюду, кроме утопийцев. А они делят день на двадцать четыре равных часа, причисляя сюда и ночь, и отводят для работы только шесть [...]. Все время, остающееся между часами работы, сна и при­нятия пищи, предоставляется личному усмотрению каждого, но не для того, чтобы злоупотреблять им в из­лишествах или лености, а чтобы на свободе от своего ремесла, по лучшему уразумению, удачно применить эти часы на какое-либо другое занятие. Эти проме­жутки большинство уделяет наукам. Они имеют обык­новение устраивать ежедневно в предрассветные часы публичные лекции; участвовать в них обязаны только те, кто специально отобран для занятий науками.

[...] Если только шесть часов уходит на работу, то отсюда можно, пожалуй,-вывести предположение, что следствием этого является известный недостаток в пред­метах первой необходимости. Но в действительности этого отнюдь нет; мало того, такое количество времени не только вполне достаточно для запаса всем необхо­димым для жизни и ее удобств, но дает даже извест­ный остаток. Это будет понятно и вам, если только вы

поглубже вдумаетесь, какая огромная часть населения у других народов живет без дела. [...] Возьмем всех тех лиц, которые заняты теперь бесполезными ремеслами, и вдобавок всю эту изнывающую от безделья и празд­ности массу людей, каждый из которых потребляет столько продуктов, производимых трудами других, сколько нужно их для двух изготовителей этих продук­тов; так вот, повторяю, если всю совокупность этих лиц поставить на работу, и притом полезную, то можно лег­ко заметить, как немного времени нужно было бы для приготовления в достаточном количестве и даже с из­бытком всего того, что требуют принципы пользы или удобства (прибавь также — и удовольствия, но только настоящего и естественного).

Очевидность этого подтверждается в Утопии самой действительностью. Именно там в целом городе с при­легающим к нему округом из всех мужчин и женщин, годных для работы по своему возрасту и силам, осво­бождение от нее дается едва пятистам лицам. В числе их сифогранты, которые хотя имеют по закону право не работать, однако не избавляют себя от труда, желая своим примером побудить остальных охотнее браться за труд. Той же льготой наслаждаются те, кому народ под влиянием рекомендации духовенства и по тайному голосованию сифогрантов дарует навсегда это освобож­дение для основательного прохождения наук. Если кто из этих лиц обманет возложенную на него надежду, то его удаляют обратно к ремесленникам. И наоборот, не­редко бывает, что какой-нибудь рабочий так усердно занимается науками в упомянутые выше свободные часы и отличается таким большим прилежанием, что освобождается от своего ремесла и продвигается в раз­ряд ученых.

Из этого сословия ученых выбирают послов, духо­венство, траниборов и, наконец, самого главу государ­ства (стр. 111—117).

[...] Так как все они заняты полезным делом и для выполнения его им достаточно лишь небольшого коли­чества труда, то в итоге у них получается изобилие во всем (стр. 119—120).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: