Здравый смысл против гиперинтерпретации

"Кризис больших теорий" коснулся, пожалуй, всех дисциплин — семиотики в том числе. Вероятно, последней "большой теори­ей" являлась парадигма постмодернизма. Отсутствие универсаль­ного метода породило универсальный методологический реля­тивизм. Последние тенденции в области различных практик текстуального анализа демонстрируют дружную озабоченность теоретиков отсутствием каких-либо ориентиров или указателей на результативность или правомерность аналитического демар­ша. Первоначальный энтузиазм по поводу бесконечности и те­кучести текстуального смысла сменился некоторым унынием ли­тературоведов и философов, ибо под угрозой оказался сам raison d'etre всех тех теорий интерпретации, легитимной целью кото­рых всегда являлась проблема поиска смысла изучаемого текста. Попытки ограничить количество релевантных контекстов в процессе интерпретации некоторым конечным числом значений могли быть заклеймены как "авторитаризм"¹.

В итоге среди теоретиков разных дисциплин обнаружилось весьма симптоматическое единство по вопросу о конце интерпретаций и вступлении в эпоху посттеории. Вездесущая интерпретация способна адаптировать любой текст к избран­ной критиком аналитической схеме. Как считает, например, Дэвид Бордуэлл, процесс интерпретации осуществляется по принципу "черного ящика": если схема работает хорошо, то нет необходимости заглядывать внутрь. В итоге нюансы "текста" остаются незамеченными — интерпретативная оптика не в со­стоянии уловить их. "Искусство интерпретации превратилось в индустрию"².

Негативный пафос противников интерпретации основан на неприятии парадоксальной ситуации (возникшей как следствие повышенного интереса к читателю и контексту рецепции), ког-

¹ См.: Collini S. "Introduction: Interpretation terminable and interminable", in: Eco U. Interpretation and Overinterpretation (Cambridge: Cambridge University Press, 1992). Р. 8.

² Bordwell D. Making Meaning. Inference and Rhetoric in the Interpretation of Cinema (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1989). Р. 260.

да не только автор, но и текст уже не в состоянии контролиро­вать все возможные интерпретации; текст не владеет ничем, интерпретация — всем. Сущность проблемы лаконично сформу­лировал Цветан Тодоров: "Текст — это всего лишь пикник, на который автор приносит слова, а читатели — смысл"³. В ре­зультате двусмысленность текста оборачивается его бессмыс­ленностью, ибо "когда все правы, все ошибаются"⁴.

К сожалению, поэтому само слово "интерпретация" теперь воспринимается, скорее, скептически — как обязательный си­ноним "сверхинтерпретации" или интерпретации, гипнотизиру­ющей себя саму. Это расплата за тот субъективизм и свободу, которыми располагали теоретики литературы и кино в после­дние десятилетия, уходя от парафраза в область фантазии и смелых гипотез о подлинном содержании текста, "рассказан­ном" его формой своему искушенному читателю.

Эко однажды весьма иронично покритиковал склонность со­временных теоретиков рассуждать о кризисе, "конце" и прочих формах апокалипсиса, — отметив, что идея кризиса хорошо продается и была актуальна для всех времен⁵, — поэтому он предпочитает говорить не о кризисе, а о симптомах опасной тенденции, обозначенной им как гиперинтерпретация. Эко был одним из первых, кто открыл перспективу для участия читателя в порождении текстуального смысла. Впоследствии, когда эта соблазнительная идея овладела умами критиков, он заявил, что права интерпретации были несколько гипертрофированы, а текст оказался слишком открытым⁶. "Сказать, что интерпретация [...] потенциально не ограничена, не означает, что у интер­претации нет объекта и она существует только ради себя са­мой"⁷. Все это не означает, что Эко в нынешней ситуации отвер­гает перспективу "открытого произведения", но он все же пере­сматривает свои прежние убеждения, ибо представления о формах текстуального сотрудничества, о которых он писал в Роли читателя, определенно изменились с тех пор.

Критика нынешнего Умберто Эко направлена на дезавуиро­вание возникшей благодаря некоторым "безответственным" кри-

³ См.: Todorov Tz. "Viaggio nella critica americana", Lettera, 4 (1987). Р. 12.

⁴Eco U. Interpretation and Overinterpretation, Р. 151. ⁵ См.: Eco U. "On the crisis of the crisis of reason", in Travels in Hyper-reality (Picador, 1987). Р. 26.

⁶ См.: Eco U. Interpretation and Overinterpretation. Р. 23.

⁷ Ibid. Р. 38.

тикам иллюзии, согласно которой читатель может прочитать текст так, как ему угодно, не будучи ограничен никакими пра­вилами чтения и не принимая во внимание интенции текста, не говоря уж об "имманентном" смысле. Текст все еще способен заблокировать некоторые означивающие инвестиции критика. Текст и только текст является главным гарантом интерпрета­ции, не позволяющим аналитику впасть в галлюцинацию соб­ственного дискурса.

Примечательно, что первым произведением, направленным против "чрезмерной интерпретации", был роман Маятник Фуко, а несколько лет спустя были опубликованы и научные труды, посвященные этой проблеме.

Между первым и вторым романом Эко существует вполне определенная связь, которая объясняется происшедшим за это время эпистемологическим сдвигом в семиотических и фило­софских взглядах Эко (та же дистанция, которая отделяет Роль читателя от, например, Пределов интерпретации). Если ис­пользовать некоторые аналогии по примеру Рорти, то можно сравнить эту дистанцию с той, которая разделяет Логико-фи­лософский трактат от Философских исследований Витгенш­тейна⁸.

Эко не изменяет себе, своей страсти к языку, приверженно­сти к семиотическим загадкам и играм с культурной традицией. Но в то же время Маятник Фуко (1988) — это одна из форм борьбы с семиотическим экстремизмом, исследование механиз­ма власти, сила которой во многом определяется способностью к манипулированию знаками, что в конечном счете ведет к фа­натизму, тоталитаризму, страху. Эко переносит проблемы иде­ологии и власти из плана социальной реальности в область семиотических исследований и литературы. В зародышах тота­литарных образований воспроизводятся устойчивые схемы ок­культных традиций: "вера в овладение тайными законами бы­тия, вера в тайный центр власти, создание собственного тайно­го общества для борьбы с мифическим тайным противником за господство над жизнью"⁹. Но оккультное сознание в свою оче­редь возникает в силу того, что разуму изначально свойственна

⁸ Rorty R. "The pragmatist's progress", in Eco U. Interpretation and Overinterpretation. With R. Rorty, J. Culler, Ch. Brook-Rose (Cambridge University Press, 1992). Р. 89.

⁹ Козлов С. Умберто Эко "Маятник Фуко" // Современная художест­венная литература за рубежом. 1989. № 2. С. 49.

вера в существование тайны, скрытого смысла явлений. Идея бога и идея тайного центра рождаются из одной и той же ин­теллектуальной потребности, что в конечном счете ведет к то­талитарной идеологии. В этом мысль Эко оказывается близка взглядам "новых философов" (Б.-А. Леви, Ж.-М. Бенуа и др.), полагавших, что первоисток тоталитаризма лежит в самом прин­ципе рационального умозрения. Хотя для Эко источник зла не в разуме как таковом, а в той врожденной болезни разума, овла­девшей и культурой и политикой нашего времени, которая на­зывается синдром подозрительности. "Как семиотик я посто­янно пытаюсь искать значение вещей, сокрытое в подтексте, — говорит он в одном из интервью, — но я против раковой опухо­ли чрезмерной интерпретации, которой вы никак не можете удов­летвориться и продолжаете искать другие ответы"¹⁰. Полифо­ния идей притягательна, но опасна.

В Имени розы дешифровка скрытых значений предстает как привилегия критического разума, в то время как консерва­тивному, догматическому мышлению свойственна привержен­ность к ограниченным, застывшим значениям. Маятник Фуко выглядит как симметричная инверсия предыдущего романа: интерпретация, основанная на неограниченном смещении смыс­лов, оказывается к тому же социально опасным занятием. Слу­чайная конфигурация смыслов может превратиться в квази­символическую. Таким образом, ясность ума проявляется уже не столько в непреклонном релятивизме, сколько в способнос­ти ограничивать смыслы — в "здоровой" подозрительности. Кста­ти, Р. Рорти (образцовый читатель Эко) расценил этот роман как "полемику с субстанциализмом, но также прощание со струк­турализмом, ибо отрицалось не что иное, как метафора глуби­ны — представление о том, что существуют глубинные смыслы, сокрытые для непосвященного, смыслы, которые доступны лишь тем немногим счастливчикам, которые смогли постичь самый сложный код"¹¹. Рорти интерпретирует Теорию семиотики Эко как оптимистическую попытку раскрыть универсальную струк­туру структур, выявить универсальный код всех других кодов, и потому данный роман был воспринят им как антипод — во многих отношениях — той семиотической позиции, которой Эко придерживался в 70-е гг. Сравнивая скептицизм "позднего" Эко

¹⁰ Smith W. "Umberto Eco", Publisher's Weekly. 1989. Vol. 236. N. 17. Р. 51.

¹¹ Rorty R. "The pragmatist's progress". Р. 89.

с эпистемологическим и метафизическим кризисом, пережитым Витгенштейном и постигшим Хайдеггера, Рорти рисует в своем воображении образ "великого мага из Болоньи", отвергающего структурализм и упраздняющего таксономии, способного "лю­боваться динозаврами, персиками, детьми, символами и метафорами, не прибегая к необходимости сведения их сущно­сти к сокрытым от глаз арматурам бытия"¹².

В 1990 году почти одновременно в Италии и США был опуб­ликован сборник эссе, посвященный проблемам гиперинтерпрета­ции, под названием Пределы интерпретации. Тексты, собран­ные в этом сборнике, были написаны Эко в период с 1985 по 1990 год. Для англоязычного читателя публикация подобного сборника могла оказаться неожиданной, поскольку Открытое произведение, написанное в 1962 году, было переведено на анг­лийский и опубликовано в США лишь в 1989 году. Напомню, что в первой книге, так же как и в Роли читателя, Эко отста­ивал прежде всего права читателя и свободу интерпретации (по крайней мере в отношении текстов, имеющих эстетическую цен­ность). С момента появления тех работ читатели Эко, к его нынешнему сожалению, обратили свое внимание главным обра­зом на "открытую" сторону проблемы, недооценив тот факт, что, отстаивая поэтику "открытого произведения" и "открытой" интерпретации, он подчеркивал, что подобная деятельность сти­мулирована прежде всего самим текстом. Иначе говоря, Эко интересовала не одна единственная сторона процесса интерпрета­ции, то есть — проблема читательской рецепции, но, скорее, диалектика прав текста и прав его интерпретаторов. Складыва­ется впечатление, говорит Эко (и не устает повторять это во всех своих последних работах, выступлениях и лекциях), что за последние 10—15 лет права интерпретаторов были слишком пре­увеличены¹³. Он также подчеркивает, что могло сложиться не­верное представление о том, что использование (в качестве ар­гумента в пользу "открытости" интерпретации) понятия Пирса "неограниченный семиозис" может быть расценено как то, что интерпретация не имеет критериев. Однако даже наиболее ра­дикальные деконструктивисты согласны с утверждением, что некоторые интерпретации просто неприемлемы, то есть интер­претируемый текст навязывает некоторые ограничения своим

¹² Rorty R. "The pragmatist's progress". Р. 91.

¹³ См.: Eco U. "Introduction", in The limits of interpretation. Р. 6.

читателям. Пределы интерпретации совпадают с правами тек­ста (но ни в коем случае не с правами его автора). Даже Дерри­да в книге О грамматологии напоминает читателям о необходи­мости инструментов традиционной критики: "Вне этого призна­ния и уважения, критическое производство рискует развиться в непредсказуемом направлении и узаконить себя, не сказав в общем-то ничего"¹⁴. Эко убежден в том, что опасно открывать текст, не обеспечив прежде его права. Иначе говоря, прежде чем из­влекать из текста всевозможные значения, необходимо признать, что у текста есть буквальный смысл, а именно смысл, который интуитивно первым приходит на ум читателю, знакомому с конвенциями данного естественного языка.

Итак, любое рассуждение о свободе интерпретации должно начинаться с защиты здравого смысла. Для доказательства сво­его тезиса Эко обращается к примеру, который он позаимство­вал из книги Дж. Уилкинса Mercury, or The Secret and Swift Messenger (1641):

Хозяин послал своего индейского раба с корзиной фиг и письмом для своего друга. По дороге раб съел большую часть содержимого корзины. Тот, кому предназначались фиги, прочитал письмо и не обнаружил в корзине того количества фруктов, о котором говори­лось в письме. Он стал ругать раба и обвинять его в воровстве. Инде­ец стал оправдываться и утверждать, что "свидетель" (то есть пись­мо) лжет. История повторилась и в следующий раз: индеец съел фрукты по дороге, однако был более предусмотрителен. Прежде чем съесть их, он спрятал письмо под камень, надеясь таким образом устранить свидетеля и избегнуть обвинений в воровстве. Однако в этот раз его снова отругали, и в конце концов он сознался в содеян­ном, восхищаясь Божественным Письмом¹⁵.

Итак, история, рассказанная Уилкинсом, словно опровер­гает большинство современных теорий интерпретаций, соглас­но которым как только нечто, написанное автором, отчуждает­ся от него, оно оказывается в вакууме потенциально бесконеч­ного ряда возможных интерпретаций, и в результате ни один текст не может быть интерпретирован согласно утопии опреде­ленного, аутентичного и установленного значения. Эко указы­вает на то, что, "даже когда текст отчуждаем от его автора, от

¹⁴ См.: Derrida J. De la grammatologie. Р. 227.

¹⁵ См.: Wilkins J. Mercury, or The Secret and Swift Messenger. У ed. (London: Nicholson, 1707). Р. 3—4.

сомнительного референта и от контекста его создания, он все равно способен сообщать о "фигах-в-корзине"¹⁶.

Представим себе ситуацию (повествовательное воображе­ние Эко действительно не имеет границ), что посланник был убит, убийцы съели все фиги, уничтожили корзину, затем поме­стили письмо в бутылку и бросили ее в океан. Спустя семьдесят лет после Уилкинса письмо оказалось в руках Робинзона Крузо, выудившего бутылку из океана. Корзины нет, раба нет, фиг нет, только письмо. Эко уверен, что первой реакцией Робинзо­на Крузо было бы естественное недоумение: "А где же фиги?" Только после этого он начал бы представлять себе все возмож­ные фиги, всех воображаемых хозяев и их рабов, задумался бы о механизмах лжи или о своей несчастной судьбе, поскольку адресат (реципиент) удален от любого трансцендентального значения.

Даже если Крузо решил бы, что написанные на бумаге бук­вы, лишь результат химической эрозии, он имел бы только две возможности: либо забыть об этом как о несущественном при­родном явлении, либо интерпретировать сообщение согласно зна­чениям слов английского языка. В любом случае Крузо был бы уверен, что в письме говорится именно о фигах, а не о яблоках или единорогах.

Теперь представим себе, продолжает соблазнять Эко, что письмо попало в руки умудренного семиотика, лингвиста или герменевта. В этом случае опытный и знающий адресат распо­лагал бы большим количеством способов интерпретации:

1) Сообщение закодировано: "корзина" означает "армия", "фиги" — тысяча солдат, "подарок" — "на помощь". В этом случае, коль скоро в письме речь идет о 30 фигах, он решил бы, что отправитель послал армию в количестве 30 000 солдат на помощь получателю. Но если так, то речь идет именно о 30 000, а не, скажем, о 180 (если только отправитель не использовал очень личный код, в котором одна фига означает шесть солдат).

2) "Фиги" могут быть истолкованы в риторическом смысле (поскольку существуют идиоматические выражения с данным словом — "to be in good fig", "to be in full fig", "to be in poor fig"), и тогда сообщение приобрело бы иной смысл. Но и в этом случае получатель опирался бы на предустановленные интер­претации слова "фига", а не "яблоко" или "кот".

¹⁶ Eco U. "Introduction", in The limits of interpretation. Р. 3.

3) Адресат, имея некоторый опыт чтения средневековых текстов, предположит, что сообщение в Бутылке — это алле­горический текст, написанный поэтом: он почувствует, что в этом письме есть некий второй, сокровенный, смысл, опреде­ляемый специфическим поэтическим кодом. "Фиги" — это си­некдоха для "фруктов", фрукты в свою очередь могут оказать­ся метафорой "положительных звездных влияний", эти после­дние являются аллегорией "божественной милости" и так далее. В этом случае интерпретатор может предложить самые разно­образные противоречивые гипотезы, но Эко более чем уверен в том, что существуют некоторые — более экономичные — кри­терии для предпочтения одних гипотез другим. Прежде всего для обоснования своей гипотезы получатель должен предста­вить себе возможного автора сообщения и историческую эпо­ху, в которую данный текст был составлен. Это вовсе не озна­чает попытки исследовать интенции автора, но это определенно имеет отношение к исследованию культурного контекста исход­ного сообщения¹⁷.

Даже если в конечном счете данный или другой текст поте­рял свою референциальную силу, интерпретатор по-прежнему не может сказать, что текст может означать что угодно. На­пример, в этом письме вряд ли говорится о том, что Наполеон умер в мае 1821 года.

Эко предупреждает, что его тезис может быть воспринят с негодованием, но тем не менее он допускает, что наиболее эко­номичное решение заключается в том, что текст имеет букваль­ное значение (и, следовательно, речь идет именно о 30 фигах в корзине). Любые иные гипотезы возникнут позже, но первыми на ум приходят именно буквальные значения.

Проблема интерпретации, по мнению Эко, начинается с раз­личия между семантической и критической интерпретациями (семиозисной и семиотической). Семантическая интерпретация — это результат первичного процесса знакомства с текстом, в ходе которого реципиент наполняет текст некоторым значением. Этот этап представляет собой естественный семиозисный феномен. Критическая интерпретация — собственно семиотическая, ме­талингвистическая деятельность — нацелена на описание и объяс­нение того, на каких формальных основаниях данный текст по­рождает данный ответ¹⁸.

¹⁷ Eco U. "Introduction", in The limits of interpretation. Р. 4—5.

¹⁸ См.: Eco U. "Intentio Lectoris: The State of the Art". Р. 54.

В этом смысле каждый текст может быть интерпретирован как семантически, так и критически, но лишь очень немногие тексты допускают такую возможность. Обычные высказывания (как, например, дай мне ту бутылку) рассчитаны на сугубо се­мантическое истолкование. Напротив, эстетические тексты со свойственной им семантической двусмысленностью нуждаются в критическом интерпретаторе. Соответственно этим типам тек­стов, как уже отмечалось выше, существуют и читатели разных уровней — наивный и критический. Можно сказать, что если семантический читатель включен в структуру вербальной стра­тегии, то для критического читателя ничто в тексте не выступа­ет как призыв к интерпретации второго уровня. Но здесь Эко отмечает, что целый ряд художественных средств, например сти­листическое нарушение нормы, очуждение, выступают как раз в функции маркеров, приглашающих критического читателя об­ратить свое внимание на данный текст. Более того, существуют тексты, демонстративно рассчитывающие на чтение второго уров­ня. Можно проанализировать, например, Убийство Роджера Экройда Агаты Кристи, где повествование ведется от имени пер­сонажа, который в конце романа оказывается убийцей. После своего признания нарратор сообщает читателям, что если они были достаточно внимательными, то должны были понять, в какой именно момент он совершил преступление, так как в за­вуалированной форме он сказал об этом. Другой пример — анализ Истинно парижской драмы Аллэ, предложенный Эко в Роли читателя.

Во многих случаях, однако, как Эко показывал еще в Роли читателя, тексты, скорее, используются, чем интерпретиру­ются, хотя иногда бывает чрезвычайно трудно установить раз­личие между этими двумя практиками¹⁹.

Критически интерпретировать текст — означает читать его ради обнаружения чего-то, что вместе с нашими эмоциями ка­сается его природы. Использовать текст — означает обращать­ся к нему ради какой-то другой цели, даже невзирая на риск ложной интерпретации с семантической точки зрения. "Если я вырываю несколько страниц из моей Библии, — иронизирует Эко, — для того, чтобы завернуть в них мою табачную трубку, я использую Библию, однако никто не осмелился бы назвать меня при этом текстуалистом (по определению Рорти), хотя я,

¹⁹ См.: Eco U. "Small Worlds", in The limits of interpretation. Р. 64.

если и не прагматист, то определенно — прагматик. Если я по­лучаю сексуальное удовлетворение от чтения порнографичес­кой книги, я не использую ее, поскольку для того, чтобы раз­вить мои сексуальные фантазии, я должен был семантически интерпретировать ее высказывания. Напротив, если я загляды­ваю в Элементы Эвклида лишь за тем, чтобы заключить, что ее автор был scotophiliac, одержимый абстрактными образами, то можно сказать, что я использовал эту книгу, так как я отказал­ся от семантической интерпретации ее определений и теорем"²⁰.

Поскольку в действительности оказывается, что почти не­возможно определить критерии истинной интерпретации (в ее отличии также от использования) текста, постольку Эко пред­лагает рассуждать ad hoc и прибегнуть к принципу фальсифицируемости ложных интерпретаций, принимая за основу прин­цип Поппера, согласно которому не существует правил, чтобы установить "истинность" интерпретации, однако как минимум можно найти правило для установления "ложных" интерпрета­ций. Это правило гласит, что "внутренняя согласованность тек­ста должна быть принята в качестве параметра его интерпрета­ции"²¹. Во всяком случае, лишь сверив заключение читателя с текстом как связной целостностью, можно доказать, что его intentio opens верно. Эта мысль достаточно древняя и восходит к Августину (О христианской доктрине): любая интерпрета­ция, касающаяся данного фрагмента текста, может быть при­емлема, если она подтверждается, и наоборот — должна быть отвергнута, если противоречит другим частям того же текста.

Итак, в теоретическом плане трудно себе представить не­кий стандартный набор формальных критериев для селекции "правильных" и "неправильных" интерпретаций. Однако Эко рас­считывает на своего рода культурный дарвинизм: некоторые интерпретации оказываются более устойчивыми и остаются зна­чимыми для читательского сообщества, в то время как другие забываются и тем самым оказываются нежизнеспособными²².

В 1990 году Эко был приглашен в Кембридж, где состоялась его дискуссия с Ричардом Рорти, Джонатаном Каллером и Кри­стин Брук-Роуз²³. Выбирая тему своих таннеровских семинаров,

²⁰ Eco U. "Intentio Lectoris: The State of the Art". Р. 57.

²¹ Ibid. Р. 60.

²² См.: Collini S. "Introduction: Interpretation terminable and interminable", in Eco U. Interpretation and overinterpretation. Р. 16.

²¹ Ibid.

Эко согласился определить или, точнее, изложить свою пози­цию по проблеме текстуального смысла, а также возможностей и пределов интерпретации более артикулированным образом. Выражая свой протест против того, что ему представляется как извращенная форма идеи неограниченного семиозиса, в своих лекциях он рассматривает целый ряд способов ограничения интерпретации и свои критерии приемлемости этих способов, уделяя особое внимание тем случаям, которые он отождествля­ет с феноменом "гиперинтерпретации".

В первой лекции он анализирует "вечную" проблему поиска секретных смыслов в контексте западной интеллектуальной ис­тории. Смысл этого экскурса в историю герметических концеп­ций и идей гностицизма состоит прежде всего в том, чтобы впи­сать современные теории гиперинтерпретации в многовековую традицию эзотерических учений со свойственным и тем и дру­гим теориям интерпретации болезненным подозрением к оче­видным значениям текста (то, что подразумевается здесь под категорией здравого смысла).

Таинственное знание, "унаследованное" герметистами от вар­варских жрецов, представляло универсум как один огромный зеркальный зал, где каждая вещь отражает и обозначает все другие. Универсальная симпатия непосредственно вытекает из идеи божественной эманации, истоки которой кроются в Еди­ном и откуда берет начало противоречие. "Человеческий язык чем более двусмыслен и поливалентен, чем более использует символы и метафоры, тем более он оказывается приспособлен для именования Единого, в котором совпадают все противопо­ложности. Но там, где торжествует совпадение противополож­ностей, там коллапсирует принцип тождества. Tout se tient"²⁴.

В результате интерпретация оказывается бесконечной. По­пытка обнаружить последнюю неоспоримую истину ведет к по­стоянному ускользанию смысла. Растение описывается не в тер­минах его морфологических и функциональных характеристик, но на основе подобия, пусть даже и неполного, с другим эле­ментом космоса. Если оно несколько напоминает какую-либо часть тела, то, следовательно, оно отсылает к этому телу. Но часть тела имеет свое значение, ибо она связана со звездами, а последние наделены смыслом постольку, поскольку они интер-

²⁴Eco U. "Interpretation and history", in Eco U. Interpretation and overinterpretation. Р. 32.

претируются в терминах музыкального ряда, а это, в свою оче­редь, напоминает нам об ангельской иерархии и так до беско­нечности. Каждая вещь, земная или небесная, скрывает в себе некую тайну. Всякий раз, когда эта тайна раскрывается, она ведет к другому секрету вплоть до последней тайны. Последняя же тайна герметической традиции состоит в том, что все сущее есть тайна, то есть герметическая тайна пуста...²⁵

Герметическое знание, отмечает Эко, не исчезло в анналах истории, оно пережило христианский рационализм, доказывав­ший существование Господа с помощью рассуждений, основан­ных на принципах силлогистики. Оно продолжало существо­вать как маргинальный культурный феномен и среди алхими­ков, и каббалистов, и в лоне средневекового неоплатонизма. В эпоху Ренессанса во Флоренции Corpus Hermeticum — это по­рождение эллинизма II века — был воспринят как свидетель­ство очень древнего знания — времен Моисея. Система была переосмыслена Пико делла Мирандолой, Марсилио Фичино, Иоганном Рейхлином, то есть ренессансными неоплатониками и христианскими каббалистами. С тех пор герметическая мо­дель упрочила свои позиции в современной культуре, существуя между магией и наукой.

История этого возрождения довольна противоречива: со­временная историография доказывает, что вне герметизма не­возможно понять феномен Парацельса или Галилея. Гермети­ческое знание вдохновляло Фрэнсиса Бэкона, Коперника, Кеп­лера, Ньютона, и современная система зародилась, inter alia, в диалоге с количественной системой герметизма. В конечном счете герметическая модель внушала мысль о том, что порядок уни­версума, описанный греческими рационалистами, может быть иным и что вполне возможно раскрыть новые связи и отноше­ния в этом мире, что позволит человеку активно воздействовать на природу и изменять порядок вещей. Но это влияние росло вместе с убеждением в том, что мир не может быть описан в терминах качественной логики, а только количественной. Так, парадоксальным образом герметизм способствовал становлению нового противника — современного научного рационализма²⁶. Новый герметический иррационализм осциллирует между мис­тиками и алхимиками, с одной стороны, и поэтами и философа-

²⁵ Eco U. "Interpretation and history", in Eco U. Interpretation and overinterpretation. Р. 32. ²⁶ Ibid. Р. 34.

ми, такими, как Гете, Жерар де Нерваль, Йетс, Шеллинг, Франц фон Баадер, Хайдеггер, Юнг, с другой стороны. Наконец, по мнению Эко, не представляет большого труда увидеть это стрем­ление к постоянному ускользанию смысла во многих постмо­дернистских концепциях. Вневременную сущность герметичес­кого подхода в лаконичной поэтической форме выразил Поль Валери: Il п'у a pas de vrai sens d'un texte.

Герметизм и гностицизм пустили глубокие корни в совре­менных культурных практиках, и потому было бы небезынте­ресно выявить, что и делает Умберто Эко, некоторые специфи­ческие черты "герметического подхода к тексту"²⁷.

- Текст — это открытый универсум, в котором интерпрета­тор может раскрыть бесконечные взаимосвязи.

- Язык не способен уловить уникальный и всегда существо­вавший смысл: напротив, функция языка состоит в том, чтобы показать, что то, о чем мы можем говорить, является всего лишь совпадением противоположностей.

- Язык отражает неадекватность мысли: наше бытие-в-мире — это не что иное, как бытие, лишенное трансцендентального смысла.

- Любой текст, претендуя на утверждение чего-то однознач­ного — это универсум в миниатюре, то есть произведение хит­роумного Демиурга.

- Современный текстуальный гностицизм тем не менее весь­ма щедр: всякий, кто в состоянии навязать намерения читателя непостижимым намерениям автора, может стать Ubermensch, который знает истину, а именно то, что автор не знал, что он хотел этим сказать, ибо вместо него говорит язык.

- Спасая текст — то есть переходя от иллюзии наличеству­ющего в нем якобы смысла к осознанию бесконечности значе­ний, читатель должен подозревать, что каждая строчка заклю­чает иной, тайный смысл; слова, вместо того чтобы сообщать, скрывают в себе невысказываемое; честь и хвала читателю, ко­торый в состоянии понять, что текст может сказать что угодно, исключая то, что имел в виду его автор; как только искомый смысл обнаружен, мы уже уверены, что это не подлинный смысл, поскольку подлинный лежит глубже и так далее, и тому подоб­ное; проигравшим оказывается тот, кто завершает этот про­цесс, говоря: "Я понял".

²⁷ Eco U. "Interpretation and history", in Eco U. Interpretation and overinterpretation. P. 39—40.

- Подлинный читатель — это тот, кто осознает, что един­ственная тайна текста — это пустота.

Этот перечень может показаться злой карикатурой, кото­рую Эко адресует наиболее радикальным рецептивным концеп­циям. Однако карикатуры часто оказываются очень правдопо­добными портретами. Эко не сомневается, что существуют спо­собы ограничения потенциально бесконечного количества интерпретаций. Иначе мы рискуем оказаться в ситуации, кото­рую парадоксальным образом охарактеризовал Мачедонио Фер­нандес: "В этом мире отсутствует так много вещей, что если бы не хватало еще чего-то, то для этого уже нет места"²⁸.

С определенной точки зрения все, что угодно, может со­вмещать в себе отношения аналогии и подобия с чем угодно еще. Разница между здоровой и параноидальной интерпретаци­ей состоит, согласно Эко, в том, чтобы признать ограничен­ность этих подобий, а не выводить из минимального сходства максимум возможных отношений. Сомнение само по себе еще не является патологией: и детектив и ученый вправе подозре­вать, что некоторые признаки — очевидные, но кажущиеся вто­ростепенными — могут указывать на нечто более важное, но менее очевидное. На этом законном основании они предлагают гипотезы, которые подлежат проверке. Герметический же се­миозис зашел слишком далеко именно по вине интерпретатив­ных практик подозрения. Избыток любопытства ведет к пере­оценке значимости совпадений, которые объясняются другими способами²⁹.

Во второй лекции Эко дистанцируется еще в большей степе­ни от современных форм этого дискурса, настаивая на том, что мы в состоянии выявить "гиперинтерпретацию" данного текста, не доказывая при этом, что существует лишь единственно воз­можная истинная интерпретация. В качестве подтверждения вер­ности своего тезиса он анализирует ряд примеров, в том числе интерпретацию Данте, предложенную в XIX веке Габриэле Россетти, и способ прочтения одного из стихотворений Вудсворта американским критиком Джеффри Хартманом. В этом анализе ключевую роль играет понятие "интенции текста" — intentio opens как основы выявления значения текста. Это понятие не вынуждает нас возвращаться к ранее отвергнутому и действи-

²⁸ Цит. по: Eco U. Interpretation and overinterpretation. Р. 40.

²⁹ Ibid. Р. 50.

тельно устаревшему понятию интенции автора, однако позво­ляет нам увидеть, как этот фактор ограничивает свободную игру интенций читателя — intentio lectoris. Природа, статус и иден­тификация intentio operis с необходимостью предполагают бо­лее строгое определение места и функций таких категорий интерпретативного процесса, как эмпирический читатель, под­разумеваемый читатель и образцовый читатель. Эко показы­вает, что интенция текста состоит в производстве своего образ­цового читателя, то есть читателя, способного выявить смысл, запрограммированный текстом; таким образом можно редуци­ровать бесконечное количество возможных прочтений к несколь­ким интерпретациям, предусмотренным самим текстом.

Выяснение того, что именно "хотел сказать" текст, это все­гда своего рода пари. Но знание контекста позволяет умень­шить неопределенность этой ситуации³⁰, при этом интенции эм­пирического автора не играют существенной роли. Так, напри­мер, чувствительный и ответственный читатель не должен спекулировать на предмет того, что происходило в голове авто­ра в момент, когда он писал свой текст, но он обязан учитывать состояние лексических систем в эпоху, когда данный текст был написан. Например, если Вудсворт писал A poet could not but be gay, это еще не значит, что современный читатель должен не­пременно интерпретировать это как строчку из "Плэйбоя": в ту эпоху слово gay еще не имело сексуальной коннотации, и при­знать этот факт — значит соотнести его с культурным и соци­альным окружением поэта³¹. Можно, конечно, использовать текст Вудсворта для пародии, дабы показать, как текст может быть прочитан в различных культурных контекстах, но если мы хо­тим интерпретировать это стихотворение, то обязаны отнестись с почтением к культурному и лингвистическому окружению Вудсворта.

Предположим, что данный текст был найден в бутылке, когда мы находимся в полной неизвестности относительно того, кто и когда сочинил его. Встретив в тексте слово gay, мы дол­жны соотнести его с остальным текстом и подумать, содер­жатся ли в нем какие-нибудь намеки на сексуальную интер­претацию, чтобы убедиться в наших догадках на предмет го-

³⁰ См.: Eco U. "Overinterpreting texts", in Eco U. Interpretation and over-interpretation. Р. 63.

³¹ Eco U. "Between author and text", in Eco U. Interpretation and overinterpretation. Р. 68.

мосексуальной коннотации этого слова. Если мы найдем та­кое подтверждение, то можно сделать вывод о том, что текст написан не романтиком, а современным поэтом, который лишь имитировал стиль романтизма.

Другой весьма показательный пример, доказывающий, как безосновательны могут быть иногда поиски сверхзначения, зашифрованного в тексте, которое не в меру ретивый интерпретатор способен из него извлечь. Эко обращается к стихотворению Сильвия итальянского романтика Леопарди, последняя строчка которого наводит на мысль, что все сти­хотворение являет собой анаграмму имени "Сильвия" (salivi — Silvia). Множество критиков подчеркивали навязчивое исполь­зование гласной i. Задавшись такой целью, можно и в самом деле найти множество псевдоанаграмм, если отталкиваться от мысли, что несчастный автор был одержим мыслью передать сладость звучания имени своей возлюбленной. Вполне допус­тима также мысль, что читатель имеет право наслаждаться этим эффектом звучания. Но в этот момент, предостерегает Эко, процесс чтения становится более похожим на terrain vague, где интерпретация и использование идут рука об руку. Крите­рий экономичности здесь явно отсутствует. С другой сторо­ны, можно предположить, что автор, одержимый звучанием имени, шифрует свой текст, скорее в

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: