История удивительных приключений Александра Селькирка,

потерпевшего кораблекрушение моряка^[8]

Мне кажется, что позволительно будет рассказать на страницах журнала с таким названием о человеке, рожденном во владениях Ее величества, и поведать одно приключение из его жизни, столь необычное, что, наверное, ничего подобного не случилось с кем-либо другим. Человек, о котором я намерен рассказать, зовется Александр Селькирк; имя его знакомо людям любопытствующим, ибо он приобрел известность тем, что прожил в одиночестве четыре года и четыре месяца на острове Хуан Фернандес. Я имел удовольствие часто беседовать с ним тотчас по его приезде в Англию в 1711 году. Так как был он человеком разумным, весьма любопытно было слушать его рассказ о переменах, происходивших в душе его за время его длительного одиночества. Вспомнив, как тягостно нам оставаться вдали от людей хотя бы на протяжении одного вечера, мы сможем составить понятие о том, каким мучительным казалось столь неизбежное и постоянное одиночество человеку, с юных лет ставшему моряком и привыкшего наслаждаться и страдать, пить, есть, спать – словом, проводить всю жизнь в обществе товарищей. Он был высажен на берег с корабля, давшего течь, с капитаном коего у него произошла ссора, и он предпочел ввериться своей судьбе на пустынном острове, чем оставаться на ветхом корабле под началом враждебного ему командира. Из вещей его дали ему сундучок, носильное платье и постель, кремневое ружье, фунт пороху, достаточно пуль, кремень и огниво, несколько фунтов табака, топор, нож, котел, Библию и другие книги духовного содержания, а также сочинения о навигации и математические приборы. Обида на командира, который столь дурно обошелся с ним, заставляла его желать такой перемены участи как блага до того самого мгновения, как он увидел, что корабль его отчаливает; в эту минуту сердце его сжалось и заныло, ибо расставался он не с одними лишь товарищами, но и со всем человечеством. Запасов для поддержания жизни своей имел он на один только день; остров же изобиловал лишь дикими козами, кошками и крысами. Он полагал, что сможет быстрее и легче удовлетворить свои нужды, подбирая на берегу моллюсков, нежели охотясь с ружьем за дичью. И на самом деле, он нашел великое множество черепах, чье мясо показалась ему весьма вкусным и которых он первое время часто и в изобилии ел, пока не стали они ему противны, и позже он мог переносить их только приготовленными в виде студня. Потребность в еде и питье служила ему великим отвлечением от размышлений о своем одиночестве. Когда же он сумел удовлетворить эти потребности, тоска по обществу людей охватила его с такой силой, что он стал думать, что был менее несчастлив в то время, когда нуждался в самом необходимом; ибо легко поддержать тело, но желание увидеть вновь лицо человеческое, овладевшее им, когда он на время забывал о телесных нуждах, казалось ему непереносимым. Им овладели уныние, томление и меланхолия, и лишь с трудом удерживался он от того, чтобы не наложить на себя руки, пока мало-помалу, усилиями рассудка и благодаря усердному чтению Священного Писания и прилежному изучению навигации, по прошествии восемнадцати месяцев он вполне примирился со своей участью. Когда добился он своей победы, то цветущее его здоровье, уединение от мира, всегда безоблачное, приветливое небо и мягкий воздух превратили жизнь его в непрерывное празднество, и жизнь стала для него столь же радостной, сколь раньше была печальной. Находя теперь удовольствие во всех повседневных занятиях, превратил он хижину, где спал, ветвями, срубленными в обширном лесу, на опушке которого хижина эта была расположена, в восхитительную беседку, постоянно обвеваемую ветерком и легким дуновением воздуха; и это сделало его отдых после охоты равным чувственным удовольствиям.

Я забыл упомянуть, что пока пребывал он в унынии, чудовища морских глубин, которые нередко выплывали на берег, увеличивали ужас одиночества; страшные их завывания и звуки их голосов, казалось, были слишком ужасны для человеческого уха; но когда к нему вернулась прежняя его бодрость, он мог не только с приятностью слушать их голоса, но даже приближаться к самим чудовищам с большой отвагою. Он рассказал потом о морских львах, которые своими челюстями и хвостами могли схватить и сокрушить человека, если бы человек к ним приблизился; но в то время духовные и телесные силы его были столь велики, что он часто бестрепетно приближался к ним; лишь потому, что дух его был спокоен, мог он с величайшей легкостью убивать их, ибо заметил, что хотя челюсти и хвосты их были столь устрашающи, животные эти поворачивали свое туловище с необычайной медлительностью, и стоило ему как раз стать против середины их тела и так близко, как только возможно, и ему удавалось с необычайной легкостью умерщвлять их топором.

Дабы не погибнуть от голода в случае болезни, он перерезал сухожилия у молодых козлят; после чего, не потеряв здоровья, они навсегда утратили быстроту ног. Множество таких козлят паслось вокруг его хижины; когда же бывал он в добром здоровье, мог он догнать самую быстроногую козу, и ему всегда удавалось поймать ее, если только она не бежала под гору.

В жилище его чрезвычайно докучали ему крысы, которые грызли его платье и даже ноги его, когда он спал. Чтобы защитить себя от них, он вскормил и приручил множество котят, которые лежали на его постели и защищали его от врагов. Когда платье его совсем обветшало, он высушил и сшил козьи шкуры, в которые и оделся и вскоре научился пробираться сквозь леса, кустарники и заросли столь же свободно и стремительно, как если бы сам был диким животным. Случилось ему однажды, когда он взбегал на вершину холма и сделал прыжок, чтобы схватить козу, свалиться вместе с нею в пропасть; он пролежал там без чувств в течение трех дней, измеряя продолжительность времени по приросту месяца с момента своего последнего наблюдения.

Подобная жизнь стала для него столь восхитительно приятной, что ни одной минуты не тяготился он ею; ночи его были безмятежны, дни радостны благодаря умеренности и упражнениям. Он взял за правило предаваться молитвенным упражнениям в определенные часы и в определенных местах, и он творил свои молитвы вслух, дабы сохранить способность речи и дабы изливать свои чувства с большей силой.

Когда я впервые встретил этого человека, я подумал, что даже не знай я заранее о нраве его и о приключениях, я все равно распознал бы по облику и по манерам, что он надолго был отлучен от людского общества: во взоре его изображались важность глубокая, но бодрая, и какое-то пренебрежение к окружающим его обыденным предметам, как если бы он был погружен в задумчивость. Когда корабль, на котором он вернулся в Англию, подошел к его острову, он встретил с величайшим равнодушием возможность уехать на этом корабле, но с большой радостью оказал помощь морякам и пополнил их запасы. Он часто оплакивал свое возвращение в свет, который, как он говорил, со всеми своими наслаждениями не заменит ему утраченного спокойствия его уединения. Я много раз беседовал с ним, но, повстречав его на улице по прошествии нескольких месяцев, не мог его узнать, хотя он сам ко мне обратился; общение с жителями нашего города стерло следы уединенной жизни с его облика и совсем переменило выражение его лица.

Рассказ этого бесхитростного человека служит назидательным примером того, что счастливее всех тот, кто ограничивает свои желания одними естественными потребностями; у того же, кто поощряет свои прихоти, нужды возрастают наравне с богатством; или, как он сам говорил, «у меня есть теперь 800 фунтов, но никогда не буду я столь счастлив, сколь был тогда, когда не имел за душою ни фартинга».

В начало

ДЖОЗЕФ АДДИСОН

(1672–1719)

Аддисон сочетал в себе талант журналиста, драматурга, политика. Он родился в семье священника, получил образование вОксфорде. Пики его политической карьеры – посты министра по делам колоний и государственного секретаря.

Параллельно с политической и государственной деятельностью Аддисон занимался журналистикой. В соавторстве с Ричардом Стилом он издавал журналы «Тэтлер» («Болтун»), «Спектэйтор» («Зритель»), «Инглишмэн» («Англичанин»), «Ридер» («Читатель») и другие. Журналы Аддисона и Стила пользовались большим успехом в обществе и предопределили развитие английской журналистики в XVIII в. Кроме того, Аддисон известен как драматург.

Из журнала «Спектэйтор» («Зритель»)^[9]

№ 1, четверг, 1 марта 1711 г.^[10]

Я заметил, что читатель редко станет читать книгу с удовольствием, пока не узнает о писателе, брюнет он или блондин, мягкого или раздражительного характера, женат или холост, а также о других частностях подобного рода, которые весьма способствуют истинному пониманию автора. Чтобы удовлетворить такому любопытству, столь естественному в читателе, я намерен посвятить этот и следующий листки вступительным очеркам к моим будущим сочинениям и расскажу здесь о некоторых лицах, привлеченных к этой работе. Так как главный труд составления, приведения в порядок и исправления выпадет на мою долю, то я должен, по справедливости, позволить себе начать работу собственной историей.

Я родился в небольшом наследственном имении, которое, по местным, деревенским преданиям, со времени Вильгельма Завоевателя огораживалось теми же изгородями и канавами и передавалось от отца к сыну целиком, без потери или прибавки хотя бы одного поля или луга, в течение шестисот лет. В семействе нашем рассказывают, что когда моя мать была тяжела мною на третьем месяце, ей приснилось, будто она разрешилась судьею. Произошло ли это оттого, что наша семья в то время вела процесс, или оттого что мой отец был мировым судьею, не могу решить; ибо я не настолько тщеславен, чтобы считать это предсказанием о каком-то высоком положении, которого я должен бы достигнуть в будущей моей жизни, хотя таково было толкование наших соседей. Солидность моего поведения при первом появлении на свет и во все время, пока я сосал грудь, казалось, была в соответствии со сном моей матери. Ибо, как она часто рассказывала мне, я бросил погремушку прежде чем мне исполнилось два месяца, и я не хотел браться за коралл, пока не сняли с него бубенчиков.

Так как в моем детстве не произошло больше ничего замечательного, то я пройду его молчанием. Оказывается, что во время несовершеннолетия у меня была репутация очень угрюмого малого; но я был всегда любимцем школьного учителя, который обыкновенно говорил, что способности у меня основательные и хорошо вынесут труды. Вскоре после поступления в университет я прославился своим глубочайшим молчанием. В течение восьми лет, если не считать публичных упражнений в коллегии, я едва ли произнес сотню слов и, поистине, не помню, чтобы во всю свою жизнь сказал три фразы подряд. Принадлежа к ученой корпорации, я с таким великим прилежанием отдавался занятиям, что есть очень мало прославленных книг на классических или современных языках, с которыми я не был бы знаком.

После смерти отца решено было отправить меня путешествовать в чужие страны. Таким образом, я покинул университет странным, непонятным малым, с большим запасом учености, если бы захотел ее показать. Ненасытная жажда знаний повлекла меня во все европейские страны, где было что-нибудь новое или интересное для обозрения. Мало того. Мое любопытство было возбуждено до такой степени, что, прочитавши полемику между некими великими мужами касательно египетских древностей, я совершил путешествие в Великий Каир с целью измерить пирамиду; и как только я составил себе определенное мнение об этом отношении, то вернулся на родину с большим удовольствием.

Последние годы я живу в Лондоне, где меня часто можно видеть в местах, посещаемых публикой, хотя меня знают не больше полдюжины моих избранных друзей, о которых будет рассказано более подробно в следующем листе. Нет места общественных собраний, куда бы я часто не появлялся своей персоной. Иногда в кофейне Виля можно видеть, как я, просунувши голову в кружок политиков, с большим вниманием прислушиваюсь к тому, что рассказывают среди маленьких групп слушателей. Иногда я курю табак в кофейне Младенца и, углубившись будто бы всецело в «Почтальона», прислушиваюсь к разговору за каждым сбором в комнате. По субботам я появляюсь в кофейне Сент-Джеймс и присоединяюсь иногда к маленькому комитету политиков в задней комнате как человек, который приходит слушать и поучаться. Равным образом мое лицо хорошо известно в Греческой кофейне и в кондитерской «Кокосовое дерево», а также в обоих театрах, что на Друри-Лейн и Гэймаркете. Более десяти лет меня принимали за купца на бирже; иногда я схожу за еврея на собрании маклеров в кофейне Ионафана. Короче говоря, где бы я ни увидел толпу людей, я всегда смешиваюсь с ними, хотя никогда не открываю рта, разве только в нашем клубе.

Итак, я живу на этом свете скорее как Зритель человечества, чем как человеческое существо. Я выработал из себя созерцательного политика, солдата, купца и ремесленника, никогда не вмешиваясь в практическую сторону жизни. Я очень хорошо знаком с теорией супружества или отцовства и могу лучше различать ошибки в хозяйстве, делах и развлечениях других, чем люди, которые этим занимаются, подобно тому, как сторонние наблюдатели открывают промахи, которые могут ускользнуть от играющих. Я никогда страстно не связывался ни с какой партией и решил сохранять строгий нейтралитет между вигами и тори, если враждебное отношение какой-нибудь из сторон не заставит меня высказаться. Словом, всегда в моей жизни я действовал как наблюдатель и такой же характер намерен сохранить в этом журнале.

Я познакомил читателя со своей историей и своим характером как раз настолько, чтобы он видел, что я не совсем неспособен для того дела, которое предпринял. Что касается других подробностей моей жизни и приключений, то я вставлю их в следующие листки, когда представится случай. Между тем, размышляя о том, как много я видел, читал и слышал, я начинаю бранить себя за молчаливость. Но так как я не имею ни времени, ни склонности рассказывать устно то, чем полна моя душа, то я решил сделать это письменно и напечататься, если возможно, прежде чем умру. Друзья мои очень часто высказывали сожаление, что обладателем стольких полезных открытий, сделанных мною, окажется такой молчаливый человек. Поэтому-то я буду публиковать каждое утро листок с размышлениями на благо современников, и если я могу сколько-нибудь способствовать развлечению или преуспеванию страны, в которой живу, то я оставлю ее, когда буду призван из нее, с тайным чувством удовлетворения, что жил недаром.

Есть три очень существенных пункта, о которых я не говорил в этом листке и которые по многим важным причинам я должен держать про себя, по крайней мере некоторое время: я разумею сведения о моем имени, моем возрасте и моем жилище. Должен сознаться, что готов удовлетворить читателя во всем, что благоразумно; но что касается этих трех частностей, я не могу еще решиться сообщить их публике, хотя мне и понятно, что они могли бы очень много способствовать украшению моего журнала. Это, наверное, вывело бы меня из той неизвестности, которой я наслаждался в течение многих лет, и сделало бы меня в общественных местах предметом множества приветствий и учтивости, которые были всегда очень неприятны мне; ибо я испытываю больше всего муки, когда обо мне говорят и таращат на меня глаза. По этой же самой причине я держу под величайшим секретом свою наружность и костюм, хотя нет ничего невозможного в том, что я стану рассказывать и то и другое, по мере того как будет подвигаться предпринятая мною работа.

Остановившись так тщательно на самом себе, я в завтрашнем листке расскажу о тех джентльменах, которые участвуют вместе со мной в этом сочинении. Ибо, как я намекнул раньше, план его составлялся и обсуждался (как это бывает со всеми другими важными материями) в клубе. Однако так как мои друзья уполномочили меня стоять во главе, то те, которые намерены посылать мне корреспонденции, могут направлять свои письма на имя Зрителя к мистеру Бокли, улица Малая Британия. Ибо я должен еще сообщить читателю, что хотя наш клуб собирается лишь по вторникам и четвергам, однако мы избрали комитет, чтобы он заседал каждый вечер и рассматривал все такие бумаги, которые могут содействовать развитию общественного блага.

№ 261, суббота, 29 декабря 1711 г.

Мой отец, которого я упомянул в моем первом очерке и о котором я всегда вспоминаю с гордостью и благодарностью, очень часто беседовал со мной по вопросу о браке. В молодые годы я, отчасти по его совету, а отчасти по собственной склонности, ухаживал за одной особой, обладавшей большой красотой, которая в начале моего ухаживания отнюдь не питала ко мне отвращения; но так как в силу своей природной молчаливости я не сумел показать себя с наивыгоднейшей стороны, она постепенно стала смотреть на меня как на очень глупого человека и, отдавая предпочтение внешним качествам перед любыми другими достоинствами, вышла за драгунского капитана, который как раз в это время занимался набором рекрутов в тех краях. Это злосчастное происшествие породило во мне навсегда отвращение к красивым молодым людям и заставило меня отказаться от попыток искать успеха у прекрасного пола. Наблюдения, которые я вывел в связи с этим, и неоднократные советы упомянутого мною выше отца и явились причиной возникновения нижеследующего рассуждения о любви и браке.

Наиболее приятный период в жизни мужчины в большинстве случаев тот, который проходит в ухаживании, при том, конечно, условии, что его чувство искренне, а предмет ухаживания относится к нему с благосклонностью. Его искание возбуждает все красивые движения души – любовь, желание, надежду.

Искусный человек, который не влюблен, гораздо легче убедит в своей страсти особу, за которой он ухаживает, чем тот, кто любит с величайшим неистовством, ибо подлинная любовь приносит тысячи горестей, обид и нетерпение, которые делают человека неприятным в глазах той, чьего расположения он добивается; не говоря уж о том, что любовь заставляет худеть, рождает страхи, опасения, слабость духа и часто заставляет человека казаться смешным как раз тогда, когда он намеревается показать себя с наилучшей стороны.

В браках, которым предшествует долгое ухаживание, обычно царят наибольшие любовь и постоянство. Чувство должно окрепнуть и приобрести силу еще до брака. Долгий путь надежд и ожидания закрепляет чувство в наших сердцах и приучает быть нежными по отношению к любимому человеку. Ничто не может сравниться по своему значению с положительными качествами особы, с которой мы соединяемся на всю жизнь; эти качества не только приносят нам удовлетворение в настоящем, но часто предопределяют наше счастье в вечности. Когда друзья делают выбор за нас, то их прежде всего интересует вопрос имущественный; когда же мы сами определяем свой выбор, то решающими являются личные качества особы. И те и другие по своему правы. Первые заботятся о достижении удобств и удовольствий жизни для лица, интересы которого им близки, надеясь в то же время, что состояние, приобретенное их другом, послужит также и к их собственной выгоде. Другие же готовят себе непрерывное празднество. Приятная особа не только возбуждает, но и продлевает любовь, она приносит тайные наслаждения и удовлетворения и тогда, когда пламя первого желания уже потушено. Это вызывает к жене или мужу уважение как друзей, так и незнакомых, и приводит к тому, что семья обретает здоровое и красивое потомство. Я предпочитаю женщину приятную в моих глазах и не уродливую в глазах света, чем самую известную красавицу. Если вы женитесь на замечательной красавице, то должны любить ее с неистовой страстностью, иначе вы не будете отдавать должного ее прелестям; а если вы питаете такую страсть, то почти обязательно она будет отравлена страхами и ревностью.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: