Подвиг, родивший новые подвиги

ПАПАНИН ИВАН ДМИТРИЕВИЧ

Видный советский полярный исследователь контр-адмирал Иван Дмитриевич Папанин родился в 1894 году в Севастополе в семье матроса. По национальности русский. Член КПСС с 1919 года. В армии с 1917 года.

И. Д. Папанин — активный участник гражданской войны. Он выполнял ответственнейшие задания партии и правительства по организации ряда научных экспедиций. Был начальником полярных станций в бухте Тихон, на Земле Франца-Иосифа в 1932 — 1933 годах и на мысе Челюскин в 1934 — 1935 годах. В 1937 — 1938 годах руководил первой советской научно-исследовательской станцией «Северный полюс» на дрейфующей льдине в Центральной Арктике. С 1939 по 1946 год был начальником Главного управления Северного морского пути.

За успешное проведение научно-исследовательской работы и умелое руководство станцией «Северный полюс» на дрейфующей льдине Президиум Верховного Совета СССР Указом от 27 июня 1937 года присвоил Ивану Дмитриевичу Папанину звание Героя Советского Союза. 3 февраля 1940 года за умелую организацию спасения ледокола «Г. Седов» он был удостоен второй медали «Золотая Звезда». Награжден восемью орденами Ленина и другими орденами и медалями. Был делегатом XVIII съезда партии, избирался членом ревизионной комиссии ЦК партии. Депутат Верховного Совета СССР первого и второго созывов.

В настоящее время доктор географических наук И. Д. Папанин работает в Академии наук СССР. Он автор книги «Жизнь на льдине», выдержавшей несколько изданий.

С доктором географических наук контр-адмиралом Иваном Дмитриевичем Папаниным мы встретились незадолго до его семидесятилетия. Разговорились о знакомых, о судьбах открытий и, конечно, о любимой Арктике.

Время, кажется, не властвует над характером Ивана Дмитриевича. Жизнерадостный и подвижный, он остается обаятельным собеседником. Я слышу пронизанный юморком папанинский говорок, ощущаю теплоту отеческого взгляда и вижу в известном полярном исследователе то севастопольского задиристого мальчишку с Корабельной стороны, то «братка в бескозырке», орудующего в тылу у белых, то грозного и неподкупного коменданта Крымской ЧК, то волевого организатора, неутомимого исследователя, открывшего многие тайны Полярного бассейна.

Он держит в памяти тысячи встреч и фамилий. О каждом человеке у него свое слово: меткое, емкое, согревающее.

— Вы спрашиваете, что такое подвиг... Взлет души? Исключительность? Счастье? Везенье? — голубые глаза Папанина темнеют, щурятся, словно он заглядывает в пройденные дали. — Чепуха! — отрезает Иван Дмитриевич. — Подвиг, дорогой браток, это умение выполнить долг в любых условиях. В любых! — подчеркнул Иван Дмитриевич. — Ты уже принадлежишь не себе, а делу, идее, товарищам. И второе: к подвигу человек готовится всей жизнью. Трудолюбие — мать подвига, знания — отец его...

...В майский день тридцать седьмого года был совершен крутой поворот в изучении и освоении Арктики. Весь мир горячо аплодировал известию о высадке советской экспедиции на [125] Северный полюс. В 22 часа 21 мая Москва приняла радиограмму О. Ю. Шмидта:

«В 11 часов 10 минут, — говорилось в ней, — самолет «СССР — Н-170» под управлением Водопьянова, Бабушкина, Спирина, старшего механика Бассейна пролетел над Северным полюсом. Для страховки прошли еще несколько дальше. Затем Водопьянов снизился с 1750 метров до 200, пробил сплошную облачность, стал искать льдину для посадки и устройства научной станции. В 11 часов 35 минут Водопьянов блестяще совершил посадку... Льдина, на которой мы остановились, расположена примерно в 20 километрах за полюсом по ту сторону и несколько на запад от меридиана Рудольфа. Положение уточним. Льдина вполне годится для научной станции, остающейся в дрейфе в центре Полярного бассейна. Здесь можно сделать прекрасный аэродром для приемки остальных самолетов с грузом станции... Сердечный привет. Прошу доложить партии и правительству о выполнении первой части задания».

Так большевики оседлали Северный полюс.

Люди давно тянулись в Арктику. Одними из первых туда ходили русские поморы, норманны, викинги. В XVI веке появились англичане, позже американцы. Достичь Северного полюса стремились многие. Но никто не освоил его, не заставил служить человеку. Это сделал бывший русский матрос, революционер, советский исследователь, коммунист Иван Папанин со своими товарищами. 6 июня самолеты экспедиции покинули лагерь. На льдине остались четверо: начальник дрейфующей станции Иван Дмитриевич Папанин, радист Эрнест Теодорович Кренкель, гидролог Петр Петрович Ширшов и астроном-магнитолог Евгений Константинович Федоров.

Многие ученые капиталистических стран сомневались в успехе отважной четверки, отрицали возможность точных научных измерений на дрейфующей льдине. «Бешеные ветры, жестокие морозы, свирепая пурга, торошение льда, возникающие трещины над водной бездной, леденящее душу безмолвие отнимут все силы, — считали они. — В лучшем случае придется ограничиться наиболее простыми наблюдениями».

Им не дано было понять характер советских людей. 274 дня и 274 ночи не прерывались научные исследования.

Все было: и жестокие морозы, и торосы, и свирепая пурга, но слепая стихия отступала перед мужеством. В своем дневнике Петр Ширшов вспоминает: «Первым выскочил Иван Дмитриевич, спавший в малице. За ним, сердито бурча, выбежал Женя. Я спал в белье и поэтому задержался. Торопливо оделся и бегу [126] к ним. Что-то невообразимое творилось снаружи. Уже не пурга, а какая-то воющая масса снега с грохотом обвалилась, захлестнула, захватила дыхание. В трех шагах едва рассмотрел фигуру Папанина. Он и Федоров с трудом удерживали радиопалатку, сорванную ветром. Внутри палатки ругался Кренкель, собирая радиостанцию... Мы принялись строить заградительную стену из снежных кирпичей».

Разные опасности подстерегали зимовщиков. Малейшая растерянность или промедление грозили большими неприятностями. Однажды Евгений Федоров вышел для научных наблюдений. Вдруг раздался его крик. Папанин, схватив винтовку, выскочил из снежного дома. В 20 метрах, освещенные луной, на Федорова шли три медведя. Грохот винтовочных выстрелов, рев зверей — и три белых медведя валятся на льдину. Или: 1 февраля, когда ледяное поле разорвало трещинами шириной от 500 метров до 5 километров. Зимовщики остались на узком обломке. После аврала по спасению имущества вернулись в палатку. Под вой пурги громыхает ветряк. «Ну как ветер, не стихает?» — спрашивает Папанин. Все прислушиваются и молчат. Иван Дмитриевич обеспокоенно задумывается. Предупреждает: «Вот что, братки, теперь, когда будете совершать обход лагеря, то к краю льдины не подходите. Теодорыч чуть не сорвался. Если что-нибудь случится с кем-нибудь из вас, считайте — пропали двое; мне тогда тоже нет смысла возвращаться на землю».

Дрейф на льдине открывал миру тайны Арктики и величавую красоту советского человека, его высокие моральные качества. Страна социализма представляла человечеству новых людей. Американский писатель О'Генри когда-то писал: «Если вы хотите поощрить ремесло человекоубийства, заприте на месяц двух человек в хижине размером восемнадцать на двадцать футов. Человеческая натура этого не выдержит». У другого писателя есть рассказ «Муха». Содержание его несложно. Четыре человека жили в хижине на севере. Вокруг не было ничего живого. И вот как-то к ним залетела живая муха. Ее заперли в консервной банке. Муха, обыкновенная муха стала предметом заботы, смыслом жизни четырех взрослых людей. Люди ревновали друг друга к мухе. Случайно один из них открыл банку, и муха улетела. Его убили.

«Что же, — замечает в своих записях Э. Кренкель, — полярная история знает такие «трагедии». Они не так уж неправдоподобны. Но вот у нас тут тоже четыре человека, и хижина наша тоже имеет не больше чем восемнадцать на двадцать [127] футов. Но не только муха, даже живой слон не способен, кажется, нарушить наше душевное равновесие. Узы тесной дружбы связывают нас. И нет в этом ничего удивительного. Точно так же дружно и бодро жили бы на льдине и другие советские люди. Ведь мы не одиноки, за нами вся страна, вся Родина.

Коммунист Иван Папанин служил примером. Не по должности начальника зимовки, а убежденностью, коллективизмом, складом своего характера».

Великий труд вложил Иван Дмитриевич в подготовку экспедиции. Ему не с кого было брать пример. Нужно было придумывать и создавать все хозяйство, от примусных иголок до тончайших приборов. Он изучал труды полярных исследователей. По-новому конструировал сложное снаряжение экспедиции.

«Трудно было отказать этому напористому обаятельному человеку», — рассказывают те, кто встречался тогда с Иваном Дмитриевичем. Он умел выходить из любых положений.

«Папанин был слесарем, — вспоминают его товарищи зимовщики, — но мы трое с осторожностью относились к этому заявлению. Однако, когда была утоплена коробочка гидрологической вертушки, он блестяще сдал «экзамен». Тисками ему служили колени. Через несколько часов точная копия коробочки была готова. Что он еще умеет делать? Не терять бодрости в самой сложной обстановке. Чинить все — от бронепоездов до примусных горелок. Но основное умение — это подавать пример в работе и увлекать своим энтузиазмом людей. Не щадя себя, он удивительно бережет вверенных ему людей и заботится о них. Иногда проснешься — это Папанин поправляет твой сбившийся мешок. Во время подготовки экспедиции в Москве после дня, наполненного тысячами хлопот, он не забывал купить конфеты — Дмитрич знал, что детвора ожидает уже дядю Ваню у ворот».

Папанинская эпопея вошла в историю человечества как естественное завершение огромного труда Советской страны но освоению Арктики. Это имеет практическое значение для строительства коммунизма.

Общепризнано: папанинцы совершили не одну, а три экспедиции. Каждой было бы достаточно, чтобы войти в историю полярных исследований и покрыть славой Родину исследователей. Известный ученый О. Ю. Шмидт писал, что эти три экспедиции составляют: во-первых, полет на Северный полюс, основание станции на нем и научная работа в районе полюса; во-вторых, дрейф от полюса до берегов Гренландии через Полярный бассейн с непрерывными научными наблюдениями в никогда не посещавшихся местах; в-третьих, дрейф через все [128] Гренландское море с научными исследованиями в местах, почти неизвестных. В своей совокупности эти три работы, говорит ученый, являются величайшим географическим событием последних десятилетий.

И не только в этом значение трудов Ивана Дмитриевича. Папанинский подвиг овладел умами, звал, воспитывал, будил лучшие чувства в человеке. Поколение ребят, игравших в то время в папанинцев, сегодня пришло на смену отцам.

Их отцы и братья, матери и сестры, отстаивая социализм в жестоких боях с фашизмом, вдохновлялись смелым подвигом. Я не раз в окопах слышал суровый солдатский наказ товарищам, уходящим в трудный поиск: «А ты презирай опасность, действуй по-папанински!»

Об этом говорит и судьба ледокольного парохода «А. Сибиряков». 25 августа 1942 года в Карском море он принял неравный бой с фашистским тяжелым крейсером «Адмирал Шеер». Из 104 человек в живых осталось 14. Подвиг сибиряковцев помог спасти большой караван судов с грузами, предупредил о появлении пирата. Соратник Папанина, ученый Евгений Матвеевич Сузюмов рассказывает: «Когда 27 августа, пользуясь утренним туманом, рейдер воровски подкрался к Диксону и открыл орудийный огонь по порту, поселку и полярной станции, это нападение не застало никого врасплох. Краснофлотцы под командованием старшего лейтенанта Н. М. Корнякова развернули стоявшее на причале шестидюймовое орудие, снятое с батареи и приготовленное к погрузке на «СКР-19» ( «Дежнев»), и открыли стрельбу по фашистскому кораблю. Одновременно на сближение с рейдером пошел «СКР-19»... Прикрывшись дымовой завесой, фашистский пират отступил так же быстро, как и появился».

Второй звездой Героя Советского Союза правительство наградило Ивана Дмитриевича за руководство по спасению дрейфовавшего 27 месяцев во льдах парохода «Г. Седов». 15 советских моряков вели наблюдения по программе крупной научной экспедиции. Иные настаивали послать зимовщикам смену. Иван Дмитриевич предложил дешевый и надежный способ выручки «Г. Седова». На ледоколе он пробился к дрейфующему судну и спас его.

Началась Великая Отечественная война. В октябре 1941 года Иван Дмитриевич назначается уполномоченным Государственного комитета обороны СССР на Севере. С ним в Архангельск выезжает работать и его жена, Галина Кирилловна. Верная подруга была бок о бок с мужем на Севере 18 лет, [129] Папанин организует разгрузку импортного вооружения и военных материалов, поступающих через северные порты, отправляет их на фронты, военные и промышленные базы. Порты не были подготовлены к таким операциям. Под непрерывными бомбежками — до 20 налетов в сутки — строятся новые причалы, портовые пути.

Ивана Дмитриевича можно было видеть в самых горячих местах, слышать его голос: «Постарайтесь, братки, воины ждут!» И братки старались. Под огнем разрывов тушили пожары, разгружали боевую технику.

В порту не только разгружали, строили, ликвидировали пожары, помогали пострадавшим при бомбежках. Не менее опасный враг подстерегал в трюмах иностранных пароходов. Так, 31 мая 1942 года в трюмах шести кораблей, прибывших из Америки, обнаружили рисовую огневку — опасного многоядного вредителя; фасоль была заражена фасолевой зерновкой. Карантинный инспектор Екатерина Даниловна Владыкина с честью выполняла свой долг.

Однажды, слушая отчет Владыкиной, Папанин с удивлением заметил, что одета она в легкое пальтишко, на ногах туфельки, на голове берет. Совсем не по-полярному.

— Вам, наверное, холодно?

— Очень...

Папанин, как вспоминает Владыкина, покачал головой, словно осуждал себя: как этого раньше не заметил? Вздохнул. Еще раз оглядел женщину и весело проговорил:

— Вот что, доктор сельскохозяйственных растений, напиши заявление, что тебе нужен полушубок, валенки, шапка, рукавицы, а я наложу резолюцию...

Иван Дмитриевич вспоминает машиниста Александра Дмитриевича Гукова. Бомбежка зверская, а его паровоз бегает по путям, вытаскивает составы. Раненый Гуков не бросает своего поста. А что героического в профессии сторожихи переезда Анастасии Яковлевны Галкиной? Но под разрывами бомб ее переезд работал бесперебойно. Старшую сестру поликлиники водников Наталью Петровну Брюшинину звали «человек без страха». Все в пыли, осколках, дыму и пламени, а хрупкая женщина разыскивает раненых, перевязывает, прячет их в безопасное место. А подвиг Степана Михайловича Чернобривого? Пришел пароход, имеющий одну стрелу на трюм. Бригадир приспособил для разгрузки холостой барабан лебедки. Сменное задание бригада выполнила на тысячу процентов. [130]

Вспоминая огневые дни и ночи Мурманска и Архангельска, Иван Дмитриевич восхищается мужеством северных моряков, грузчиков, железнодорожников, строителей.

— Я склоняю голову перед ними...

После войны Папанин у любимого дела. Он — начальник отдела морских экспедиций Академии наук СССР.

— Исследования в Арктике идут широким фронтом, — замечает мой собеседник. — Ежегодно проводятся высокоширотные воздушные экспедиции, организуются научно-исследовательские дрейфующие станции. Новая техника все больше облегчает работу и жизнь полярников.

На лице Ивана Дмитриевича светлая улыбка. Он встает, прохаживается и, останавливаясь у окна, в раздумье говорит:

— А работать становится все увлекательнее, интереснее...

Людмила Попова

Молнии под крылом

ПАРШИН ГЕОРГИЙ МИХАЙЛОВИЧ

Георгий Михайлович Паршин родился в 1916 году в селе Сетуха Новосильского района Орловской области в семье крестьянина. По национальности русский. Член КПСС с 1942 года. В 1936 году окончил школу инструкторов-летчиков ГВФ, а затем Высшую парашютную школу. Работал в Гражданском воздушном флоте. В Советской Армии с 1941 года.

В годы Великой Отечественной войны Георгий Михайлович Паршин воевал на Западном, Северо-Кавказском, Ленинградском и 3-м Белорусском фронтах. Был командиром звена, эскадрильи, штурманом, а затем командиром авиаполка. Совершил 253 боевых вылета. 19 августа 1944 года ему присвоено звание Героя Советского Союза. 19 апреля 1945 года он удостоен второй медали «Золотая Звезда». Его боевые подвиги отмечены также многими орденами и медалями.

В 1946 году майор Г. М. Паршин уволился в запас по болезни. По выздоровлении он работал в Гражданском воздушном флоте, а затем летчиком-испытателем. В 1956 году Георгий Михайлович Паршин погиб при выполнении задания.

Слава храброго и неутомимого летчика-штурмовика пришла к Георгию Паршину с первыми же его полетами на Ленинградском фронте.

На вид несколько старше своих лет, невысокий, стремительный, с размашистыми движениями, с золотым чубом, упрямо спадающим на лоб, казалось, он не мог существовать вне боя.

— У меня свои счеты с гитлеровцами, — сказал как-то Паршин своим боевым друзьям. — Они сожгли мою деревню Сетуху под Орлом, спалили мой дом, выследили моего отца-партизана, расстреляли его...

Но особенно острой болью и негодованием наполнялось сердце Георгия Паршина при мысли о том, что переносил осажденный Ленинград. Он, воин, близко видевший смерть на фронте, все же не мог без содрогания думать о тех пытках голода и холода, каким подвергались жители героического города, о ежедневных обстрелах Ленинграда вражескими минометными и артиллерийскими батареями.

— Мы должны обнаружить и подавить огневые точки врага, — говорил Паршин летчикам своей эскадрильи, отправляясь на боевое задание в один из январских дней 1944 года.

Как всегда в минуты большого душевного волнения, он произносил слова быстро и отрывисто. В ответ ему раздалось дружное:

— Понятно!

— По самолетам!

Паршин подошел к своему штурмовику. На этой машине, уже будучи командиром эскадрильи, воевал он на Северном Кавказе. На ней вот уже более полугода летал на Ленинградском [133] фронте. Он полюбил свой самолет за маневренность и прекрасное вооружение.

Взметая густые облака снежной пыли, штурмовики с ревом оторвались от земли. Паршин летел во главе эскадрильи. Все отчетливей очертания Ленинграда. И, всматриваясь в них, Паршин с особенной ясностью понимал, что, защищая Ленинград, он защищает все, что дала ему, крестьянскому парнишке, революция. В заявлении о вступлении в партию, поданном в дни боев за Северный Кавказ, Георгий писал: «...если я не вернусь из боя, прошу считать меня коммунистом...» И сейчас он вновь и вновь чувствовал, что его сердце большевика, все искусство летчика принадлежит его народу, Родине, партии.

Вот и Ленинград — белый, озаренный вспышками взрывов вражеских снарядов, но все такой же величественный, непобедимо прекрасный.

Отчетливо выделялись на горизонте пулковские высоты. Паршин вел эскадрилью на Пушкин, откуда, по данным службы наблюдения, били дальнобойные батареи гитлеровцев. Скоро около самых крыльев самолетов замелькали огненные шары.

Линия фронта!

Самолеты набрали высоту. Легкие слоистые облака скрыли от летчиков землю. Паршин вывел эскадрилью из облаков над районом, где были расположены бившие по Ленинграду орудия.

Ложбины, бугры — все покрыто снегом. Ничего не различить внизу. Но вдруг под самыми крыльями вспыхнула короткая молния. Орудие!

— Приготовиться к атаке! — скомандовал Георгий своей эскадрилье.

Сквозь стекло кабины летчик видел надвигавшуюся на самолет белую, заснеженную землю. Его зоркий глаз ясно различил какой-то чуть темневший на снегу квадрат.

Быстрый нажим пальцев на маленькие светящиеся кнопки, и от самолета отделились снаряды и бомбы. Почти у самой земли Паршин вывел машину из пике и снова набрал высоту. Он повел эскадрилью в новую атаку, и только когда внизу, на месте темного квадрата, заходили волны огня и дыма и бившая по Ленинграду фашистская «точка» замолкла, он подал команду:

— Домой!

Началось наступление на Ленинградском фронте. Паршин вел свою эскадрилью курсом Красное Село — Ропша. Густые снеговые облака прижимали самолеты к земле. Мокрый снег залеплял стекла машин. Но и сквозь белесую мглу острый взгляд [134] летчика различил цель — танки врага, обстреливавшие наши танки.

— Заходим «тиграм» с тыла! — дал Паршин команду своим ведомым.

Он поймал в перекрестье прицела башню головного танка и, спикировав, сбросил на него первые бомбы. Паршин сфотографировал самый большой костер, возникший на месте головного танка, и, вернувшись на свой аэродром, доложил командиру полка:

— Цель уничтожена. Танки противника горят!

И когда командир ответил ему: «Передохни», — Георгий воскликнул:

— Да какая же может быть передышка, когда такие дела творятся?!

Паршин вылетел со своей эскадрильей на штурмовку немецких танков во второй, в третий, потом в четвертый и уже на рассвете нового дня — в пятый раз. Так летал он в первый день, так летал во все последующие дни наступления.

— Наконец-то! — обрадованно воскликнул он, получив задание уничтожить последние бьющие по Ленинграду батареи.

— Враги нас не ожидают. Выходим из-за облаков! Атакуем с тыла! — звучал в шлемофонах летчиков его отрывистый, охрипший от перенапряжения голос.

Он первым ввел в пике свой штурмовик и сбросил бомбы на вражеские батареи.

— «Огонь 25!», «Огонь 25!» — принял он по радио свои позывные.

— Повторите заход! — услышал он команду.

Теперь снаряды гитлеровцев рвались около самых самолетов. Но Паршин, искусно лавируя между огненными шарами разрывов, повел своих штурмовиков на повторный заход.

— Сделайте возможно больше атак! — просила «земля».

И Георгий снова и снова вел свою группу в атаки...

Когда последние вражеские орудия превратились в груды металла, он вздохнул облегченно. В Красное Село входили советские танки.

А вечером в одной из загородных дач, где жили летчики, Георгий делился со своим другом Андреем Кизимой впечатлениями боевого дня.

— Вот мы и наступаем, — говорил он. — Скоро я найду на Орловщине свою мать, а ты у себя на Украине — брата.

— Непременно разыщем, — улыбался Андрей. Нет на свете дружбы крепче и беззаветней, чем дружба людей, вместе смотревших в лицо смертельной опасности. Такая [135] беззаветная фронтовая дружба связывала Георгия Паршина с Андреем. Часто, когда тяжелые снеговые облака заметали небо и нельзя было даже представить себе, как можно вести в такую погоду самолет, Паршин и Кизима вместе вылетали на разведку. В одной из разведок, когда летчики уже закончили фотографирование вражеских укреплений под Кингисеппом, разорвавшийся зенитный снаряд пробил плоскость и хвост самолета Кизимы.

— Держись ко мне ближе, Андрей, — крикнул ему по радио Паршин. — До линии фронта недалеко. Дотянем!

И два штурмовика, один невредимый, другой с перебитым крылом и поврежденным хвостовым оперением, прижавшись друг к другу, словно связанные какими-то невидимыми нитями, летели через линию фронта... И там, где на их пути начинали рваться огненные шары вражеских снарядов, самолет Паршина прикрывал своим крылом раненую машину друга.

И вот новое утро, и оба командира повели эскадрильи на штурмовку большой группы немецких танков. При выходе из атаки на них из-за облака выскочили шесть тупорылых немецких истребителей.

— Отбивай «фоккеров»! — крикнул Паршин своему стрелку Бондаренко. И как бы в ответ на его команду в воздухе перевернулся и окутанный дымом пошел к земле вражеский истребитель.

Все дальнейшее произошло молниеносно: на штурмовик Паршина ринулся другой истребитель, но в тот же миг на него обрушилась длинная пулеметная очередь штурмовика Кизимы.

— Андрей! — узнал Паршин машину друга. — Спасибо! Выручил!

Второй «фокке-вульф», разламываясь на части, летел к земле.

Паршин снова ударил по танкам. Самолет его сильно тряхнуло, и пулемет стрелка замолчал. Было ясно, что его штурмовик подбит.

— Я ранен, — услышал он голос Бондаренко.

Другой снаряд ударил по рулям управления. Острая боль обожгла лицо и правую руку Паршина. Он с трудом перевел штурмовик в горизонтальный полет.

Только бы дотянуть до липни фронта. Всего десять километров, не больше. Но фашистские истребители упорно преследовали его. Рули управления уже не подчинялись летчику. Едкий дым окутал кабину, со страшной скоростью приближалась земля. Внизу чернел лес... [136]

Паршин не вернулся из полета. Но сама мысль о том, что он мог погибнуть, казалась в полку неправдоподобной, и ни командир, ни летчики не уходили до поздней ночи с летного поля, дожидаясь, что вот-вот Георгий прилетит.

Уже стемнело; техники замаскировали на ночь машины, а Паршина и его стрелка Бондаренко не было.

В этот день полк получил несколько новых штурмовых машин. Одна из них особенно привлекла внимание летчиков. На правой стороне ее фюзеляжа крупными красными буквами была выведена надпись: «Месть Бариновых», на левой — «За Ленинград». Как сообщало командование, эта машина была построена на средства двух ленинградок Бариновых — Прасковьи Васильевны и ее дочери Евгении Петровны — служащих одной из ленинградских поликлиник. Они внесли в Госбанк на постройку штурмовика имевшиеся у них сбережения. В письме в полк патриотки просили вручить этот штурмовик самому храброму летчику.

«Пусть летчик нашего самолета не забудет о мучениях, перенесенных нами, ленинградцами! — писали Бариновы. — Пусть не дает он врагу покоя ни в воздухе, ни на земле! Пусть освобождает от фашистских орд родную землю».

И мысли летчиков, читавших это письмо в землянке командного пункта, вновь и вновь обращались к Паршину. Вот если бы он вернулся!..

Усталые, с окровавленными повязками на лицах, в ссадинах и ожогах вошли Паршин и Бондаренко в землянку КП.

— Георгий! — воскликнул Кизима, бросившись к другу.

— Спасибо тебе за сбитого «фоккера», а то, кто знает, может, и не вернулся бы... — сказал Паршин. И тотчас же зазвучал в землянке его отрывистый голос, рапортовавший командиру:

— Наш подожженный немецкими истребителями штурмовик упал на лес. Деревья амортизировали удар. Мы успели выскочить! Самолет взорвался... Встретили в лесу разведчиков. Пошли с ними за «языком». Они нам помогли.

И, закончив рапорт, спросил командира:

— На какой же машине я полечу завтра, товарищ майор?

Обсуждая вопрос, кому вручить штурмовик «Месть Бариновых», командование части остановило свой выбор на Георгии Михайловиче Паршине.

Летчик заканчивал осмотр новой машины, когда по аэродрому пронеслась весть:

— Приехали Бариновы! Приехали хозяйки самолета! [137]

Вместе с командиром полка подошли они к самолету.

— Товарищ майор, разрешите мне пролететь с ними над Ленинградом, — неожиданно для себя обратился Паршин к командиру.

Получив разрешение, Георгий усадил Бариновых в кабину стрелка и так бережно, как только мог, оторвал штурмовик от земли. Он пролетел со своими пассажирками над серебристой излучиной Невы, над проспектами города. Потом развернул машину в сторону аэродрома и осторожно повел ее на посадку.

Вариновы провели весь день в дружной семье летчиков.

Никогда ни одна машина не была так дорога Паршину, как эта. Она была для него символом неразрывной связи и единства народа со своей армией. Он попросил полкового художника нарисовать на левой стороне фюзеляжа, рядом с надписью «За Ленинград», контур Петропавловской крепости и стрелу. На правой стороне, рядом с надписью «Месть Бариновых», — четыре красные звезды — счет сбитых им самолетов.

И хотя, как говорил Георгий, не всегда выпадает такой праздник штурмовику, чтоб вражеский самолет сбить, однако в первый же свой вылет на новом самолете, совершая «прогулку» на разведку вражеского аэродрома, он увидел выскочивший из-под его крыла длинный самолет с синей свастикой на фюзеляже. Разведчик! Нажим на гашетки пулеметов и пушек, и самолет противника пошел к земле. В этот день на самолете «Месть Бариновых» появилась пятая красная звезда.

Линия фронта отходила все дальше от Ленинграда.

Эскадрилья Паршина вела непрерывные бои. Георгий отыскивал вражеские машины, танки, самоходные орудия и, пикируя на «цель», уничтожал ее. Он наносил удары по вражеским аэродромам именно тогда, когда там было больше всего самолетов. Не давая им взлетать, сбрасывал он свой разящий груз на летное поле врага до тех пор, пока оно не превращалось в бушующее море огня.

Паршин всегда появлялся там, где больше всего нужна была его помощь. На имя командира полка стали приходить телеграммы и письма от пехотинцев, артиллеристов, танкистов. Все они благодарили летчика Паршина за помощь в бою. «Мы узнаем его самолет с земли», — писали они.

В августе 1944 года, незадолго до Дня авиации, в жизни Паршина произошло огромное событие. Указом Президиума Верховного Совета СССР ему было присвоено звание Героя Советского Союза. [138]

— Ты понимаешь, Андрей! — говорил он, обнимая Кизиму. — Ты понимаешь, что это для меня значит?! Меня теперь только пусти, я бы все главное фашистское логово раздолбал.

Он рвался в бой. Но получил строгий приказ командира полка — сутки отдыхать.

— Уж если пошло на то, чтобы отдыхать, — сказал Паршин, — разрешите в Ленинград слетать, товарищ командир!

Получив разрешение, он полетел в Ленинград.

Внимательно вглядываясь в черты города-героя, Паршин шел по чисто прибранным улицам, по Театральной площади, мимо поврежденного фашистской бомбой и уже стоящего в лесах здания Театра оперы и балета имени С. М. Кирова. Затем свернул на проспект Маклина, нашел нужный ему дом, постучал в квартиру Бариновых.

Бариновы встретили его, словно родного. Долго беседовали они в тот вечер.

— У меня есть две мечты, — говорил им Паршин. — Первая — долететь на вашем самолете до самого Берлина и рассчитаться с фашистами за все, что перенесли ленинградцы.

— А вторая?

— Вернуться в Ленинград...

Наступление войск Ленинградского фронта становилось все стремительней. Теперь эскадрилья Георгия Паршина летала над городами, деревнями и хуторами Советской Эстонии.

Радио приносило на пункт управления боем голос Паршина:

— Враг бежит. Подготовьте горючее для моей машины!

— Слишком уж низко летаете, товарищ капитан! Верхушки деревьев в радиаторе машины привозите, — удивлялся старый техник, снимая с самолета Паршина березовые ветки.

С наслаждением раскуривая после ужина крепкую папиросу, Паршин стоял на крыльце бревенчатого домика, в котором жили командиры эскадрилий. Подставив разгоряченное лицо свежему влажному ветру, смотрел он на белевшие неподалеку чуть освещенные луной избы эстонских крестьян.

Заново жить начинают. Хозяйство свое налаживают.

Внезапно со стороны аэродрома раздались сильные залпы.

— Таллин взят! Взят Таллин! — донесся до его слуха чей-то возбужденный голос. И одновременно кто-то сунул ему в руку письмо в большом самодельном конверте.

Он прочел его тут же при свете карманного фонарика.

«Мне построили новый дом вместо спаленного гитлеровцами. Когда же ты приедешь, сынок? Хотя бы на денек на родину вырвался», — писала Георгию мать. [139]

И в ночи, озаренной вспышками праздничных ракет, он ясно увидел ее — сгорбленную, поседевшую, думающую о нем день и ночь, день и ночь... Видел свою деревню Сетуху такой, какой она была раньше, — с яблоневыми и грушевыми садами, бревенчатыми избами, обнесенными свежевыкрашенными заборами, золотистые волны хлебов на колхозных полях...

Он пошел в свою комнату и на листке блокнота написал размашистым почерком:

«Погоди еще немного, мама. Сегодня мы взяли Таллин! Остались считанные часы, и освободим всю Эстонию. Скоро я буду воевать в Германии. А там и домой».

На последний отбитый у гитлеровцев аэродром штурмовики сели прежде, чем команды обслуживания успели туда доставить горючее и боеприпасы.

— Вот что, орлы! — подошел Паршин к своим летчикам. — Получен срочный приказ прикрыть наш десант при высадке на остров Даго!

— На чем полетим? Нам даже машины заправить нечем! — заволновались летчики.

— Ничего, — сказал уверенно Паршин, — Я уже договорился с командиром. Одну шестерку поведет Кизима, другую — я. Мы перельем остатки горючего из баков всех машин в наши самолеты. Заберем все оставшиеся снаряды. Не страшно, что неполный комплект!..

Советские катера были уже в море, когда над ними появились две группы штурмовиков. И тотчас же с темневшего впереди острова Даго по катерам открыли огонь вражеские орудия. Около самых бортов, высоко вздыбив воду, разорвалось несколько снарядов.

Паршин и Кизима метнулись к острову и резко спикировали на две бившие по катерам батареи. Батареи смолкли.

Но Паршин знал, что, как только катера подойдут к острову, батареи вновь откроют по ним огонь. Чтобы обеспечить успех десанта, надо перехитрить врага.

— Ставь свою шестерку в оборонительный круг. Я свою тоже поставлю, — сказал он по радио Кизиме. — Будем атаковать вхолостую. Снаряды беречь на крайний случай!

И две группы штурмовиков во главе со своими командирами закружились над позициями противника. Все круче пикируя на батареи, они совершали заход за заходом, парализуя волю врага стремительностью своих атак.

Лишь когда все десантники высадились на остров, на батареи врага обрушились последние снаряды советских штурмовиков.

В дни боев за освобождение Советской Эстонии майор Георгий Михайлович Паршин был назначен командиром полка. Паршин знал, какая огромная ответственность ложилась на его плечи.

И он, летчик-коммунист, воспитанный большевистской партией, отдавал делу победы весь свой опыт, все свои силы.

Вместе с другими авиационными частями Ленинградского фронта штурмовики перелетели к границам Восточной Пруссии.

Бои шли в направлении Кенигсберга. Паршин прорывался со своими летчиками сквозь заслоны гитлеровцев и, теряя счет атакам, штурмовал самые упорные «цели», уничтожал орудия, эшелоны, поджигал танки, пытавшиеся остановить движение советских войск.

В один из самых напряженных дней наступления он собрал командиров эскадрилий на командном пункте.

— Крупная немецкая группировка юго-западнее Кенигсберга прижата к морю нашими войсками, — разъяснял он летчикам новую задачу. — Мы должны помешать группировке перебраться в порт Пиллау. Вместе с артиллерией ударим по всем плавучим средствам. Предупреждаю, будем сбрасывать бомбы замедленного действия, чтобы не задело самолеты взрывной волной, летать будем низко.

Штурмовики подлетели к порту Розенберг, когда десятки барж, катеров, самодельных плотов и лодок отплыли из порта, стараясь добраться до косы в заливе Фриш-Гаф.

— Атакуем головное судно, — приказал Паршин своим штурмовикам, — Бьем бронебойными.

Выводя самолет из пике, видел, как бомбы проломили палубу. Значит, как только штурмовики повторят удар и наберут высоту, в трюмах произойдут взрывы.

— Теперь на баржу! Бьем осколочными!

Новая серия бомб. Новый набор высоты. Новая цель — катер!

Долго отражалось в воде зарево от горящих катеров и барж.

В один из боевых вылетов в район Гольдапа был тяжело ранен Андрей Кизима. На маленьком учебном самолете Паршин увез своего друга в госпиталь в Каунас.

После лечения в госпитале по приказу командования Кизима должен был отправиться в санаторий. Война для него кончалась. В госпитале, сидя около койки раненого друга, Паршин старался не выдавать своего волнения и без того огорченному Кизиме.

— Да что ты расстраиваешься, Андрей, — утешал он друга. — Ведь ты войну не где-нибудь, а в Восточной Пруссии, в логове зверя, заканчиваешь.

Вернувшись на аэродром, Паршин сразу же собрал летчиков кизимовской эскадрильи.

— Вот что, орлы, — обратился он к ним, — вашему командиру надо лечиться и поправляться. А вам — громить врага так, как если бы он был с вами. В первый же боевой вылет я поведу на задание и вашу эскадрилью, вместе со своей.

Начинался штурм Кенигсберга.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: