|
Есть вещи, о которых не говорят 8 глава
— По ее словам, на самом деле это ты... сама знаешь.
— И ты поверила ей? — быстро, но машинально, по инерции отзывается Линдси, как будто не надеется, что это поможет.
Я не обращаю внимания.
— Помнишь, как ее прозвали Мышкой-мокрушкой? — Открыв глаза, я смотрю на Линдси.— Зачем ты растрезвонила всем, что это она? В смысле, ладно, под влиянием момента, ты была напугана, смущена, но потом?.. Зачем ты распустила слух?
Подругу трясет еще больше, и секунду мне кажется, что она не ответит или солжет. Но она отвечает ровным, размеренным голосом, полным чего-то непривычного. Возможно, сожаления.
— Я думала, это ненадолго.— Судя по всему, она до сих пор удивлена, что ошибалась.— Думала, что рано или поздно она откроет всем правду. Постоит за себя, понимаешь? — Ее голос на мгновение осекается, в нем появляется истеричная нотка.— Почему она так и не постояла за себя? Ни разу. Она просто... просто принимала все как есть. Почему?
Много лет Линдси хранила свою тайну, своего двойника, который плакал по ночам и стирал описанные подушки — самый ужасный секрет, прошлое, которое пытаешься забыть.
И сколько раз я сама сидела в неловком молчании, опасаясь сказать или сделать что-нибудь не то, опасаясь, что глупая долговязая неудачница внутри меня, любительница верховой езды, поднимет голову и проглотит новую меня, словно змея еще живую жертву. Я убрала чемпионские кубки с полок, выбросила кресло-мешок, научилась одеваться и не есть горячее на обед, а самое главное, научилась держаться подальше от людей, которые тянули меня вниз, на законное место. Таких людей, как Джулиет Сиха. Таких, как Кент.
С трудом поднявшись, Линдси распахивает дверцу. Я вырубаю мотор, вылезаю из машины вместе с ней и кидаю ключи через крышу. Она ловит их одной рукой. Вспыхивают фары, и я оборачиваюсь, щурясь и вытягивая руку в сторону машины, стоящей за нашей.
— Две минуты.
Линдси кивает на Кента, который припарковался сзади и ждет, чтобы отвезти меня домой.
— Ты уверена, что справишься? В смысле, доберешься домой и вообще.
— Уверена.
Несмотря на все случившееся, мне становится жарко при мысли о том, что по дороге домой придется сидеть рядом с Кентом целых двенадцать минут. Хотя это неправильно — глубоко внутри я понимаю, что ничего не получится, у меня уже никогда и ни с кем ничего не получится.
Линдси открывает и закрывает рот. Очевидно, собирается спросить о Кенте, но передумывает. На тропинке к дому она медлит и оборачивается.
— Сэм?
— Да?
— Мне правда жаль. Очень жаль, что... так вышло.
Она хочет услышать, что все в порядке. Ей нужна эта фраза. Но я не могу. Вместо этого я тихо произношу:
— Люди все равно любили бы тебя, Линдз.— Я не добавляю «если бы ты перестала притворяться», но уверена, что она понимает.— Мы любили бы тебя, несмотря ни на что.
— Спасибо,— выдавливает она, сжимая кулаки.
Затем поворачивается и идет к дому. На мгновение в свете фонаря ее лицо кажется мокрым — от слез или от снега.
Кент наклоняется, открывает мне дверцу, и я забираюсь внутрь. Мы молча отъезжаем от дома Линдси и поворачиваем на главную дорогу. Он ведет медленно, осторожно, фары подсвечивают два конуса снега, руки спокойно лежат на руле. Мне так много нужно ему сказать, но я не могу заставить себя говорить. Я устала, у меня болит голова, и мне хочется просто наслаждаться тем, что наши руки разделяет всего несколько дюймов, что его машина пахнет корицей, что ради меня он включил печку на полную мощность. От этого меня клонит в сон, руки и ноги тяжелеют, словно мое тело живет своей собственной жизнью и трепещет, остро сознавая близость Кента.
Около моего дома он сбавляет скорость, и мы едва ползем; надеюсь, это потому, что он тоже не желает окончания поездки. Самый подходящий момент, чтобы время остановилось прямо здесь и сейчас, чтобы пространство разверзлось и исчезло, будто на краю черной дыры, чтобы время начало нарезать бесконечные петли и мы бы вечно пробирались сквозь снег. Но как бы медленно Кент ни ехал, машина движется вперед.
Вскоре слева возникает покосившийся указатель с названием моей улицы, затем появляются темные дома соседей, а вот и мой дом.
— Спасибо, что подбросил,— благодарю я.
В тот же миг он поворачивается ко мне с вопросом:
— Уверена, что справишься?
Мы оба нервно смеемся. Он отбрасывает челку со лба, но она тут же падает обратно, отчего у меня екает в животе.
— Не за что,— добавляет он.— Это честь для меня.
«Это честь для меня». В его устах это совсем не напоминает расхожую фразу из старого фильма. Я думаю об упущенном времени, и мое сердце лихорадочно бьется. Секунды и часы навсегда уносятся с кончиков пальцев, словно снег в темноту.
Мы просто сидим. Я отчаянно подбираю фразы, любые, лишь бы остаться в машине, но слова не идут на ум, и секунды убегают одна за другой.
Наконец я выпаливаю:
— Сегодня все было ужасно, не считая этого.
— Не считая чего?
Жестом я указываю на нас. «Тебя и меня. Все было ужасно, кроме этого».
В его глазах загорается огонек.
— Сэм.
Он произносит мое имя лишь раз, просто выдыхает его. Кто бы мог подумать, что единственный слог способен превратить мое тело в танцующее пламя! Вдруг Кент берет меня теплыми ладонями за лицо, проводит пальцами по бровям. На одно чудесное мгновение его большой палец замирает на моей нижней губе. У его кожи привкус корицы. Но он быстро опускает руку и со смущенным видом отстраняется и бормочет:
— Извини.
— Ничего... все нормально.
Мое тело звенит. Он не может этого не слышать. В то же время голова словно вот-вот оторвется от плеч и взлетит.
— Просто... Боже, это просто ужасно.
— Что ужасно?
Звон в теле резко прекращается, желудок наливается свинцом. Сейчас он заявит, что я не нравлюсь ему. Заявит, что видит меня насквозь.
— В смысле, учитывая то, что случилось... это неподходящее время... и ты встречаешься с Робом.
— Я не встречаюсь с Робом,— поспешно возражаю я.— Мы расстались.
— Правда?
Его взгляд столь пристальный, что я вижу золотые полоски в его зеленых глазах — точно спицы в колесе. Я киваю.
— Это хорошо.— Он продолжает смотреть на меня так, будто это последний шанс меня увидеть.— Потому что...
Кент умолкает, его взгляд медленно опускается на мои губы, и мое тело наливается таким жаром, что я боюсь потерять сознание.
— Потому что?..— поощряю я его, удивленная тем, что еще не утратила дар речи.
— Потому что я ничего не могу с собой поделать. Извини, но я должен поцеловать тебя прямо сейчас.
Он кладет руку мне на шею и притягивает к себе. Мои губы покалывает от прикосновения его мягких губ. Я закрываю глаза, и в темноте распускаются прекрасные цветы, кружащиеся, словно снежинки, и колибри в моем сердце трепещут крылышками в такт. Я растворяюсь, исчезаю, плыву в пустоте, точно в своем сне, но на сей раз это приятное чувство — словно я парю, словно совершенно свободна. Другой рукой он отводит волосы с моего лица; я ощущаю каждое прикосновение его пальцев и думаю о звездах, падающих с неба и оставляющих за собой пылающий след. В этот миг — сколько бы он ни длился, секунды, минуты, дни,— когда он выдыхает мое имя мне в губы и оно смешивается с моим дыханием, я понимаю, что это был мой первый настоящий поцелуй.
Отстранившись слишком быстро, он продолжает держать мое лицо в ладонях и, задыхаясь, произносит:
— Ух ты. Извини. Но ух ты.
— Ага,— соглашаюсь я; слово застревает у меня в горле.
Мы сидим, уставившись друг на друга, и наконец-то я больше не беспокоюсь и не волнуюсь из-за того, что он думает. Я просто счастлива, купаясь в его взгляде, паря в теплом, пронизанном светом месте.
— Ты очень нравишься мне, Сэм,— тихо сообщает он.— Всегда нравилась.
— Ты тоже мне нравишься.
Не волнуйся о завтрашнем дне. Даже не вспоминай о нем. На миг я закрываю глаза, прогоняя прочь все, кроме его теплых рук, удивительных зеленых глаз и губ.
— Пора.— Он наклоняется и нежно целует меня в лоб.— Ты устала. Тебе нужно поспать.
Он выходит и открывает мне дверцу. Снег стал липким, укрыл все белым одеялом, размыл края мира. Когда мы идем по дорожке к крыльцу, наши шаги почти не слышны. Родители оставили свет на крыльце — единственный свет в темном доме на темной улице, а то и во всем мире. В его мерцании снег похож на падающие звезды.
— У тебя снег на ресницах.— Кент проводит пальцем по моим векам и переносице, и я вздрагиваю.— И в волосах.
Порхающая рука, прикосновение пальцев, ладонь на моей шее. Вот он, рай.
— Кент!
Я обхватываю пальцами воротник его рубашки. Как бы близко он ни стоял, это недостаточно близко.
— Бывает, что ты боишься спать? Боишься того, что ждет впереди?
Он печально улыбается, и я готова поклясться: он знает.
— Иногда я боюсь того, что оставляю позади,— отвечает он.
Мы снова целуемся; наши губы и тела движутся так плавно, что мы будто не целуемся, а только думаем о поцелуях, думаем о дыхании; все правильно, естественно, неосознанно и расслабленно, ощущение не старания, но полной непринужденности, свободы, и в этот миг свершается невообразимое и невозможное: время замирает. Время и пространство отступают и уносятся прочь, подобно вечно расширяющейся Вселенной, оставляя только темноту и нас двоих на краю, темноту, дыхание и прикосновение.
Глава 7
В своем последнем сне я кувыркаюсь, падаю сквозь воздух, но на этот раз темнота вокруг живет и пульсирует, и меня осеняет, что все это время я не была окружена темнотой, просто глаза были закрыты. Чувствуя себя глупо, я открываю их, и в тот же миг вокруг вспархивает сто тысяч бабочек, так много бабочек, так много ярких цветов, что они сливаются в единую радугу, ненадолго заслоняя солнце. По мере того как они поднимаются все выше и выше, мне открывается чудесный пейзаж, сплошь зелень и золото, залитые солнцем поля и окрашенные розовым облака, плывущие подо мной; воздух вокруг прозрачен и ароматен, и я смеюсь, смеюсь, смеюсь, кружась в воздухе, потому что все это время я вовсе не падала.
Я летела.
И пробуждение прекрасно, словно меня тихо выносит на мирный, безмятежный берег; сон и его смысл будто окатывают меня волной и отступают, оставляя однозначную и твердую уверенность. Теперь я знаю.
Дело вовсе не в том, что я должна спасти свою жизнь.
По крайней мере, не так, как я думала.
И настал день седьмой
Однажды мы с Линдси смотрели старый фильм. Главный герой рассуждал о том, как печально, что когда ты занимаешься сексом в последний раз, тебе неизвестно, что он последний. Конечно, в эксперты я не гожусь, поскольку у меня и первого-то раза не было, но, полагаю, это верно для большинства вещей на свете: последнего поцелуя, последнего смеха, последней чашки кофе, последнего заката, последнего раза, когда пробегаешь под дождевальной установкой, или лижешь мороженое, или ловишь языком снежинку. Тебе просто неизвестно.
Но по-моему, это даже хорошо, потому что иначе ты не в силах отпустить. Когда известно — это все равно как если бы тебе приказали спрыгнуть с обрыва. Хочется одного: упасть на четвереньки и целовать землю, нюхать ее, цепляться за нее.
Наверное, все расставания подобны прыжку с обрыва. Самое сложное — решиться. Как только окажешься в воздухе, тебе придется отпустить.
Последнее, что я говорю родителям: «До встречи». «Я люблю вас» я сказала чуть раньше. Последнее, что я говорю: «До встречи».
Если совсем точно, это последнее, что я говорю отцу. Матери я говорю: «Уверена», потому что она появилась в дверях кухни со свежей газетой в руках, растрепанная, в перекошенном халате, и спрашивает: «Уверена, что не хочешь позавтракать?» Она всегда меня спрашивает.
У двери я оборачиваюсь. Отец хлопочет у плиты, напевает себе под нос и жарит яичницу маме на завтрак. На нем полосатые пижамные штаны, которые мы с Иззи подарили на последний день рождения; волосы торчат в разные стороны, как будто он сунул палец в электрическую розетку. Мама, протискиваясь мимо, кладет руку ему на спину, усаживается за кухонный стол, разворачивает газету. Отец выкладывает яичницу на тарелку и ставит перед ней со словами: «Voila, madame. Поджарено до хруста». Она встряхивает головой, улыбается и что-то отвечает. Он наклоняется и целует ее в лоб. Приятно видеть. Хорошо, что я помедлила.
Иззи следует за мной до двери, подает перчатки и улыбается во весь рот, демонстрируя щель между передними зубами. У меня кружится голова, когда я смотрю на сестру; желудок стремится вывернуться наизнанку; но я глубоко вдыхаю и думаю о том, как буду считать шаги. Думаю о том, как побегу вприпрыжку. Думаю о полете во сне.
Раз, два, три, скок.
— Ты забыла перчатки,— шепелявит сестра, сверкая золотом волос.
— Что бы я делала без тебя?
Опустившись на корточки, я крепко ее обнимаю, и перед моими глазами пролетает вся наша жизнь: ее крошечные детские пальчики и волосики, от которых пахло присыпкой; первый раз, когда она пришагала ко мне; первый раз, когда она каталась на велосипеде, упала и поцарапала коленку, тогда я увидела ее ногу в крови, чуть не умерла от страха и несла до самого дома. Странно, но сквозь мои воспоминания просвечивают картины ее будущего: высокая, эффектная Иззи держится за руль одной рукой и смеется; Иззи в длинном зеленом платье и туфлях на шпильках плывет к лимузину, который отвезет ее на бал; Иззи гнется под тяжестью книжек, летит снег, она ныряет в общежитие, ее волосы — золотое пламя на белом.
— Дышать нечем! — пищит она и выворачивается.— Решила меня раздавить?
— Прости, детка.
Я расстегиваю бабушкину цепочку с птичкой. Глаза Иззи становятся большими и круглыми.
— Повернись,— командую я.
Впервые в жизни сестра беспрекословно затихает и делает, что велят; боится даже вздохнуть, пока я поднимаю ей волосы и застегиваю цепочку на шее. Затем поворачивается ко мне в ожидании приговора с очень серьезными глазами.
Улыбнувшись, я дергаю за цепочку. Она доходит ей до середины груди; птичка висит справа от сердца.
— Тебе идет, Иззи.
— Ты отдаешь ее мне... насовсем-насовсем? Или только на сегодня? — шепчет она, будто мы обсуждаем военную тайну.
— В любом случае на тебе цепочка смотрится лучше.
Я наставляю на сестру палец, и она кружится, вскинув руки, точно балерина.
— Спасибо, Сэмми!
Хотя у нее выходит «Фэмми», как всегда.
— Будь хорошей девочкой, Иззи.
В горле ком, боль во всем теле. Я встаю. Мне приходится бороться с порывом снова опуститься на корточки и обнять сестру.
Она упирает руки в боки, как мама, задирает нос и притворно негодует:
— Я и так хорошая девочка. Самая лучшая.
— Лучшая из лучших.
Иззи уже развернулась, зажала кулон в кулаке и бежит на кухню, роняя шлепанцы, с криком:
— Глядите, что мне Сэм подарила!
В моих глазах стоят слезы, отчего ее фигурка расплывается, и я вижу только розовое пятно пижамы и золотой ореол волос.
Уличный холод обжигает мне легкие; боль в горле усиливается. Я глубоко вдыхаю, втягивая запахи горящих поленьев и бензина. Солнце на удивление красиво, висит над самым горизонтом и словно потягивается, стряхивает сон, и я знаю, что под этим тусклым зимним светом скрывается обещание закатов не раньше восьми вечера, вечеринок у бассейна, запахов хлорки и гамбургеров на гриле; а еще глубже — обещание деревьев, окрашенных в оранжевый и красный, словно языки пламени, и пряного сидра, и инея, что тает к полудню — за слоем слой, всегда что-то новое. Мне хочется плакать, но Линдси уже припарковалась перед домом, размахивает руками и вопит: «Что ты делаешь?» Поэтому я просто иду, переставляю ноги: раз, два, три. Может, стоит отпустить эти деревья, траву, небо и алые полосы облаков на горизонте? Отбросить, как вуаль? Возможно, под ней скрывается что-то еще более живописное.
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|