Сделай Сам Свою Работу на 5

Виталий Тихонов: Легко ли быть молодым историком?





Сборник статей "Научное сообщество историков России: 20 лет перемен", безусловно, затрагивает самые насущные проблемы жизни современных профессиональных историков. Однако многие выводы авторов сложно назвать однозначными. Споров в этой книге не вызовет только опубликованная в конце библиография, подготовленная И. Л. Беленьким, впрочем, далеко не полная. Возражать можно долго: здесь и некорректные оценки, и передергивание, а часто и домысливание фактов, и далеко идущие выводы, основанные на шаткой и неполной источниковой базе. Есть, впрочем, много совершенно верных суждений и замечаний. Вместе с тем некоторые актуальные сю-

__ 9 Исторические исследования в России - III: Пятнадцать лет спустя. М., 2011.

стр. 16

жеты почти совсем не затронуты. Одним из них является проблема молодых историков и их места в сложившейся научно-педагогической системе. Тот факт, что поколение 1990-х гг. (т.е. тех, кто именно в это время занял прочные позиции в профессии) крайне немногочисленно, должен только подогревать интерес к неофитам-историкам. Эту тему я и хотел бы затронуть. Сразу оговорюсь, что буду говорить исключительно о своём личном опыте и субъективных наблюдениях.



Формально "молодым" признаётся учёный до 35 лет, хотя внутри сообщества таковыми считаются исследователи до 40 - 45 лет. В 1990-е гг. историческое сообщество пополнялось крайне скудно, и основная их масса пришла в профессию в 2000-е гг. В "Научном сообществе..." о молодых историках написано скупо, в основном в статье Г. Бордюгова и С. Щербины о социальном облике историков-профессионалов в целом. В ней выделяются различные генерационные страты. К "молодёжи" авторы относят родившихся в 1965 - 1984 гг. и после 1985 г. Какой же получается портрет молодого или относительно молодого историка? Как правило, это выпускник московского вуза. Он предпочитает учиться в аспирантуре не в академическом институте, а в своём вузе. Более того, в среднем к 32 годам он уже доктор. В тексте можно обнаружить утверждение, что молодые оседают в основном в коммерческих структурах и музеях. Также авторы всячески подчёркивают (и, надо сказать, справедливо), что молодёжь после аспирантуры не стремится идти в науку. Попробуем разобраться, насколько всё описанное выше соответствует реальности.



Начнем с аспирантуры. Действительно, молодой исследователь предпочитает писать диссертацию в вузе. В книге это связывают с более высокими зарплатами по сравнению с академическими институтами. "Кроме того, в вузах... требования к диссертациям более либеральные, чем в НИИ, что также вызывает дополнительный поток аспирантов" (с. 134). Существуют и другие объяснения этой тенденции. Аспирантура в институтах Российской академии наук до сих пор пользуется заметно большим престижем, чем аспирантура даже ведущих вузов. Например, после защиты диссертации в Институте российской истории РАН найти место в вузе не составляет особого труда: статус и авторитет института являются весомым аргументов при приёме на работу. Поэтому проблема будущего трудоустройства для молодого человека, к тому же смутно представляющего себе финансовые расклады в мире профессиональной истории, вряд ли является определяющей при выборе места подготовки диссертации. Решающим становится желание остаться в родном университете, сдавать экзамены уже известным преподавателям, работать с уже известным научным руководителем. Но, наверное, самым важным аргументом является тот факт, что в аспирантуре академических институтов количество мест невелико, зато в вузах наличие платной аспирантуры гарантирует практически стопроцентное поступление. Не секрет, что одни идут в аспирантуру для того, чтобы избежать службы в армии, другие - чтобы продлить студенческие годы, наконец, есть и те (как правило, это уже состоявшиеся, не очень молодые люди), кто поступает для скорейшей защиты диссертации и получения степени, которая поможет в административной или политической карьере. Лишь небольшая часть поступающих идёт в аспирантуру с осознанным желанием заняться наукой.



После поступления основную трудность для аспиранта представляет не столько написание диссертации (конечно, для тех, кто её пишет), сколько совмещение исследовательской деятельности с зарабатыванием денег. Аспирантская стипендия невелика, статус же взрослого человека обязывает самостоятельно себя обеспечивать. Многие попадаются в эту ловушку: не работать нельзя, но совмещать науку и работу получается далеко не у всех. Часто именно по этой причине сходят с дистанции.

Наконец, защита состоялась. Если нашлось место, молодого историка пригласили работать в университет или, что менее вероятно, академический институт. Вакансии есть далеко не всегда. Некоторые выпускники провинциальных вузов специально поступают в аспирантуру в Москву или Санкт-Петербург, поскольку знают, что места в альма-матер для них точно не найдется, а в столицах есть какой-то шанс. Но если вы нашли работу, то начинается новая жизнь и новые трудности. Когда я учился, мне

стр. 17

казалось, что сообщество историков - это мир людей, которые делают общее дело. Они спорят, дискутируют, но остаются в рамках этики. Реальность оказалась несколько сложнее. Неофит, может, и не сразу, но обязательно сталкивается с борьбой различных групп за влияние в профессиональном сообществе, за контроль над финансовыми потоками, наконец, за утверждение своих концепций. Всё бы ничего, но проблема в том, что старшие коллеги зачастую требуют, чтобы молодой учёный обязательно определился - с кем он. А тот не всегда понимает: почему нельзя с кем-то сотрудничать, обмениваться идеями, просто общаться и т.д. Даже суть конфликта ему далеко не всегда ясна. Приходилось неоднократно слышать рассказы о том, что молодого историка "топили" уже за то, что он имел несчастье быть когда-то чьим-то аспирантом или работать в том или ином учреждении. Справедливости ради отмечу, что при определённой сноровке можно держаться в стороне от всего этого.

Главное преимущество молодого историка - это лучшая ориентация в реалиях современной жизни, особенно умение пользоваться компьютером, интернетом и т.д. Свободная ориентация в интернет-пространстве добавляет возможностей для поиска литературы, информации о научных мероприятиях, даёт заметную фору в борьбе за гранты. В настоящее время, когда процесс публикации книги стал довольно прост, а отслеживать новую литературу крайне сложно, именно интернет и специализированные сайты являются часто единственной возможностью узнать, что где-то вышла интересующая вас монография, сборник статей и т.д. Положительную роль сыграло требование ВАК размещать авторефераты диссертаций в интернете, а журналам - иметь онлайн версию. Интернет остаётся часто единственным средством коммуникации с коллегами из других городов и стран. Новые формы подачи информации, такие как социальные сети и Живой журнал, также способствуют поддержанию контактов. Уже сейчас заметна тенденция "ухода" науки в виртуальное пространство. Наконец, именно новое поколение быстро осознало, что интернет - это ещё и новый тип источника, который можно и надо изучать. Медленно, но зарождается интернет-источниковедение и интернет-археография, делаются доклады, например, об образе Сталина в сети, о блогах как новых народных газетах и т.д.

Здесь, впрочем, есть и свои издержки. Интернет продолжает рассматриваться как внеакадемическое пространство, где можно не только свободно выражать свои мысли, но и не стесняться в форме их изложения. Уже сформировалось несколько групп, которые враждуют не только на страницах журналов и на конференциях, но и в сети. Причём молодые адепты чувствуют себя гораздо раскованнее и редко сдерживают эмоции, так что агрессии здесь на порядок больше, чем в реальности. Один мой знакомый, кстати, весьма квалифицированный специалист, автор сотни научных публикаций, в своём живом журнале обещал оппоненту приехать к нему на защиту диссертации и совершить физическую расправу. Не знаю, была ли угроза воплощена в жизнь. Ещё один специфический феномен сетевой научной субкультуры - это так называемые "фрики", что с английского можно мягко перевести как "чудаки". В эту категорию попадают остепенённые и неостепенённые историки, которые разворачивают в интернете бурную деятельность по доказательству каких-либо сомнительных теорий. Но, по моим наблюдениям, настоящих чудаков, продвигающих очевидно абсурдные идеи, не так уж много. В основном "фриками" друг друга именуют идейные оппоненты, стремясь тем самым априори лишить отвергаемые ими концепции ореола научности.

Но не борьбой единой живёт молодой историк. Приходится думать и о материальных благах. Отмечу, что моё поколение прекрасно понимало: история - это не та сфера, где можно зарабатывать деньги. Когда меня встречают бывшие однокурсники, закрепившиеся в госкорпорациях, политике или бизнесе, то первый вопрос: не обидно ли мне, что я так мало зарабатываю? Я отвечаю в том духе, что с голоду не пухну, даже наоборот - поправляюсь. Но зарплата действительно остаётся невысокой как в подавляющем большинстве вузов, так и в академических институтах, хотя уже и не столь катастрофически низкой, как это было ещё недавно. Денег вполне хватает на скромное существование, пока ты одинок и тратишь только на себя. Но что делать, когда появ-

стр. 18

ляются семья и дети? Одной зарплаты явно не хватает. Система многочисленных стимулирующих надбавок, появление которых, по замыслу разработчиков, должно было поощрять самых активных и способных, регулярно даёт сбои, и порой возникает вопрос, а существует ли она вообще, не миф ли это? Зачастую молодому кандидату наук не находится на кафедре полноценной ставки, даже если это его основное место работы. Поэтому приходится подрабатывать, хватаясь практически за любые предложения. Если утрировать, то всех молодых историков можно разделить на две части: тех, кто крутится на двух-трёх и более работах, и тех, кто только возмущается сложившимся положением дел. У первых на жалобы часто нет ни сил, ни времени. Многие подрабатывают в московских школах: там сейчас платят неплохие деньги. От вечной беготни по работам, конечно же, страдает в первую очередь исследовательская деятельность, но и педагогическая не выигрывает: приходится браться за самые экзотические предметы, на которые кафедральные мэтры смотрят с опаской, предпочитая вести годами апробированные курсы. Естественно, всё в этих условиях делается на бегу.

Выходом из ситуации могут быть гранты. Этой теме в "Научном сообществе..." посвящен специальный очерк И. Нарского и Ю. Хмелевской. Когда оказываешься на крупных конференциях или летних школах, где много ровесников, в неформальной обстановке разговоры в первую очередь о грантах. Обсуждается, кто и куда подавал заявку, как её лучше оформить, с кем в команде проще добиться финансирования и т.д. Грант воспринимается как естественный атрибут профессии. Есть несколько виртуозов, которые умудряются выигрывать все известные конкурсы. В течение года в среднем для различных фондов составляется около 5 заявок. Считается, что если хотя бы одна выиграет, то год удался. Российские фонды, несмотря на регулярные призывы к молодым специалистам активнее участвовать в конкурсах, как-то неохотно дают деньги не очень известным авторам заявок. Иностранные фонды, наоборот, стараются ориентироваться на молодёжь, но их мало, и они предпочитают финансировать стажировки, а не исследования. В последнее время всё активнее осваиваются государственные конкурсы Министерства образования или гранты Президента РФ, где молодой возраст - это большой плюс или обязательное условие. Да, заполнение заявки там в разы сложнее, чем в РГНФ или РФФИ, но система прозрачнее, оперативнее и объём финансирования выше. У многих сложность подачи заявки вызывает неприятие, но здесь надо понимать, что государство не предоставляет вам грант, а заключает с вами контракт, со всеми вытекающими последствиями, включая бумажную волокиту. Охота за грантами напоминает азартную игру: одни ставки выигрывают, другие оказываются биты. Неудачи не должны останавливать, а выигрыш - расслаблять. Не думаю, что на "охотников" надо смотреть негативно. Я знаю точно: кто в этой гонке не участвует, тот наукой, как правило, и не занимается - ему просто нечего предложить в заявке.

Вопрос о научных степенях не менее актуален. В упоминавшейся статье о социологическом портрете историков можно найти любопытное заявление: в нашей стране 81.7% историков имеют докторские степени (с. 138)! Цифры, мягко говоря, озадачивают. Даже беглый просмотр сайтов исторических факультетов и академических институтов свидетельствует всё-таки о другом. По моим (не совсем точным, но отражающим общую картину) подсчётам на основе информации сайтов, на историческом факультете МГУ кандидатов наук примерно 68%, в СПбГУ - 57%. В провинциальных вузах соотношение кандидатов и докторов наук ещё более контрастное. Так, в Елецком государственном университете 75% преподавателей кандидаты, при этом есть много и неостепенённых. Даже в ИРИ РАН, где приток новых кадров был невелик, докторов - лишь около 60%.

Очевидно, проблема явной ошибочности подсчетов - в источниках. Авторы указывают, что они отталкивались от биобиблиографического словаря А. А. Чернобаева (2005 г.) и справочников "Кто есть кто", а также сайтов региональных университетов (каких?). Дело в том, что использованные справочники, с одной стороны, сильно устарели, с другой - изначально были ориентированы на самых заметных представителей сообщества. Вычисленный авторами средний возраст доктора наук, следовательно,

стр. 19

тоже не соответствует действительности. Но одно подмечено верно: возраст получения степени понижается. Многие преграды, которые раньше стояли на пути, устранены, требования к диссертациям несколько снизились. Если раньше престиж кандидата, а тем более доктора наук был весьма высок, то в последние годы произошла явная девальвация авторитета научных степеней. Получить их стало несложно. Не секрет, что и звание академика РАН отнюдь не гарантирует того, что перед нами выдающийся исследователь. Мои знакомые объясняют желание защититься очень просто: хочется прибавки за степень. В условиях, когда базовая зарплата не достигает и 10 тыс., надбавка в 7 тыс. весьма ощутима. Многими, конечно же, движут и амбиции. Какой смысл идти в заведомо неденежную сферу, если не стремишься максимально в ней реализоваться? Но всё же замечу, что защита докторской диссертации до 40 лет - событие не очень частое, а до 35 - и вовсе неординарное.

Таким образам вопрос, вынесенный в заглавие этой заметки, во многом риторический, и однозначно на него ответить нельзя. Безусловно, историческая наука перестала быть профессией престижной и обеспечивающей безбедное существование. Крайне негативное влияние на состояние науки оказывает (и это уже не изменится) недостаточное количество представителей поколения 1990-х гг., которые могли бы быть посредниками между старшей генерацией и молодыми историками, амортизировать очевидную разницу в менталитете и научном почерке, сглаживать возрастные ножницы.

С другой стороны, сейчас в науке больше, чем когда-либо, возможностей для самореализации: государственные границы открыты, доступ в архивы - более или менее свободный, существует множество научно-исторических журналов, несложно издать монографию. Здесь, правда, возникает другая проблема: из-за обилия изданий крайне сложно отслеживать и просматривать даже публикации по специальности, не говоря уже о том, чтобы читать литературу по смежным дисциплинам, хотя бы для самообразования.

Андрей Соколов: Истории, вещающей "объективную истину", не существует

В одном из своих интервью известный английский историк культуры Кейт Томас вспоминает, как классик английской историографии Льюис Нэмир отреагировал на известие о том, что не был избран на оксфордскую кафедру, которую получил тогда малозначительный учёный, - отреагировал совершенно по-английски, рассказав следующую историю. В XVIII в. в Лондоне существовал Коран-клуб, членом которого сначала мог стать только тот, кто побывал на Востоке. Вскоре, однако, члены клуба осознали, что такое правило исключает участие многих добрых и полезных людей. И тогда они поменяли его, утвердив, что членом может стать и тот, у кого есть желание отправиться в путешествие на Восток. Эта притча позволяет поставить вопрос о границах профессии. Если представить сообщество историков как некий гипотетический клуб, то рассматриваемая нами книга, "по гамбургскому счёту" (это выражение как минимум дважды встречается в ней), - о том, какие писаные и неписаные правила открывали в него дверь и как изгонялись неугодные, а также о том, кто и кем воспринимается как "чужой" сегодня. С некоторой долей преувеличения можно сказать, что в названии книги слово "сообщество" могло бы быть заключено в кавычки, и при этом её содержание вряд ли потребовалось бы менять. Отсутствие общенациональной корпорации историков, способной задавать профессиональные и этические стандарты, вкупе с вошедшей в наши гены потребностью делать историю политически полезной (чаще с точки зрения национально-патриотического начала), преобладание методологической нетерпимости, низкая диалоговая культура, в которой лишь немногие готовы выслушать оппонента, сохраняющиеся в головах стереотипы, в том числе о сущности своей профессии, - таков далеко не полный набор факторов, приводящих к выстраиванию отношений в сообществе историков в основном по линии "свой-чужой". Во многом прав один из авторов сборника Б. Соколов: "Историки кучкуются по собственным тусовкам, игнорируют существование иных групп, при этом каждая из групп убеж-

стр. 20

дена, что только она является носителем исторической истины" (с. 335). Возможно, предложение этого автора о создании Хартии историков выглядит наивно и утопично, но по существу в нём есть смысл. Стандарты Американской исторической ассоциации провозглашают: "Наше общее дело зависит от взаимного доверия". Можно рассуждать, по каким причинам в советское время оказалось невозможным создать союз историков и почему это не было сделано после 1991 г. Понимая, что реальность всегда сложнее идеального образа, я склонен считать, что, будь такая цель реализована, наличие объединения историков было бы благом, ибо позволило бы больше друг другу доверять.

Хотелось бы высказать три тезиса, связанных с содержанием "Научного сообщества...". Во-первых, в книге (в большинстве глав, но в разной степени) присутствует точка зрения, что историческая наука теряет свой престиж в современном российском обществе. Это утверждение, расходящееся с привычными заявлениями "официальных лиц" от истории, продолжающих на всех совещаниях и конференциях настаивать на её растущей социальной значимости, требует внимания и осмысления. У меня сложилось впечатление, что большинство авторов, упомянувших о данном явлении, главной причиной считают ухудшившееся материальное положение историков как следствие того, что государство "отвернулось" от этой профессии. Такое объяснение нельзя назвать полным. Для того чтобы ответить на вопрос, почему престиж исторической профессии пошатнулся, желательно взглянуть на ситуацию в международном контексте (кстати, одним из слабых мест книги является недостаточное внимание к тому, как обстоит дело с исторической профессией в других странах). Даже поверхностный взгляд подводит к интересным наблюдениям. В уже упомянутом мною интервью К. Томас сообщает о положении в британской историографии10. В 1950-х гг., когда он начинал, самой привлекательной дисциплиной для студентов была философия, "но и история привлекала непропорционально большую часть по-настоящему способных людей. И даже если они не становились профессиональными историками, то с успехом проявляли себя на государственной службе, в журналистике, бизнесе и других областях. В наши дни экономика стала более востребованным предметом и более ценным паспортом, открывающим мир. Это же касается права. В мои дни право было предметом для игроков в крикет. Его не считали сильно развивающим интеллектуально". Сейчас, замечает Томас, амбициозные студенты скорее займутся экономикой, правом или деловым администрированием, и в результате в истории "число действительно талантливых людей резко уменьшилось". Если не считать слова маститого учёного просто брюзжанием пожилого человека (а боюсь, что не все представители более молодого поколения историков захотят признать их справедливость), то разве не напоминает это описание то, что мы наблюдаем сегодня в России?

Признавая параллели очевидными, зададимся вопросом: каковы причины падения привлекательности профессии (российская историографическая культура, несомненно, является частью европейской, сложившейся в основном в XIX в.)? Одна из причин лежит на поверхности: современные государства считают расходы на образование, особенно гуманитарное, чрезмерными. Тот же Томас рассказывает, как Маргарет Тэтчер при посещении одного из университетов, услышав, что кто-то "изучает англо-саксов", воскликнула: "О, это роскошь". Однако мне кажется, что мы обманываем себя, стараясь не замечать тенденции к кардинальному изменению статуса истории в обществе. В раннее Новое время "истории ради самой себя" не существовало - она целиком была связана с политикой, обучая управлению. С появлением в XIX в. историографии современного типа эта функция истории постепенно ослабевала, зато всё чаще звучали довольно неопределённые, признаем, суждения о том, что она расширяет умственные горизонты, развивает мораль и чувства и т.д. Обучение истории в школах оправдывалось политико-идеологическими аргументами. История играла свою роль в защите консенсусного общества, и она же подрывала аргументы в его пользу. Так было, например, в США 1960 - 1970-х гг. и в нашей стране на рубеже 1980 - 1990-х гг.

10 Journal of Early Modern History. 2005. Vol. 9. N 2.

стр. 21

Сдвиги в общественном сознании, которым поспособствовала и история, привели к возникновению нового общества, как бы ни называть его - постиндустриальным или потребительским. Оно прагматично, оно не верит в прежние мифы, хотя и создаёт новые. Боюсь, что история относится к числу отторгаемых мифов. Без осознания этого рецепт оздоровления истории так и будет сводиться к постоянно повторяющемуся набору банальностей и заклинаний.

Приведу пример, чтобы пояснить эту мысль. Наверное, каждый из нас сталкивался в ситуации обсуждения, чаще всего, политических вопросов, с таким, примерно, утверждением: "Ты же историк, ты должен знать, что будет дальше" (кстати, кажется, это случается всё реже). Профессиональная историография, возникшая в XIX в. на фоне ослабления религиозного дискурса после Просвещения и Французской революции, выработала форму истории-проповеди. Каждый историк мнит себя проповедником и носителем истины и Слова. Сам Леопольд фон Ранке, "патриарх" историографии, привнёс в неё эту идею. Тогда же возникла и главная метафора исторической профессии, метафора "взгляда историка"11. Считается, что историки видят прошлое, т.е. невидимое, и языком своих сочинений пытаются убедить, что видят то, что не видно глазу: глубинные структуры, долговременные сдвиги и тенденции, что они обладают даром предвидения. Вот и можно прочитать у современного российского историка, спасающего науку от нечистот постмодернизма: "Историки пытаются зажечь"волшебный фонарь", который бы позволил увидеть незримое, что многократно сложнее, но значимее для историка, чем "описывать наблюдаемое". Этот "волшебный фонарь" должен высветить те стороны исторического процесса, которые оставались в тени... Замена телескопа на микроскоп также имеет цель увидеть ранее незримое"12. Трогательная картина: профессор МГУ с волшебным фонарём в руках в поисках исторической объективности и невидимых структур. Эти слова подтверждают правоту Хейдена Уайта: у любого историка, каких бы намерений он ни придерживался, нет другого средства для выражения своих идей, кроме языка.

Для меня нет большой разницы между теми, кто утверждает, что история - это наука, и с помощью "особого зрения" находит историческую истину, и теми, кто не скрывает, что "домысливает" историю, не боится предполагать её не выходя за пределы логики и не вопреки источнику. Это, например, Э. Радзинский или издаваемый самыми крупными тиражами в англо-американской историографии Саймон Шама. О Радзинском один из авторов, Никита Дедков, выражается так: его труды "при всей его популярности (! - А. С.) и при всех его недостатках, серьезным вызовом историческому сообществу назвать трудно. Писатели, подвизающиеся (! - А. С.) на ниве истории, всегда были и всегда будут. Необходимо смириться (! - А. С.) с тем, что история интересна не только ученым (! - А. С.)" (с. 291 - 292). Удивительно читать пассажи, в которых историческое высокомерие сочетается с убеждённостью, что настоящая история открыта только "учёным". Между тем, с моей точки зрения, Радзинский не просто "литературный талант", он вполне профессиональный историк, только пишет он не так, как нас учили в советское время; в его работах видны признаки, позволяющие отнести их к постмодернистскому типу истории: приверженность к нарративу и отказ от структурного подхода, "креативность" в интерпретации источников и откровенная опора на воображение, яркость и "ненаучность" стиля, прямое признание субъективного характера выводов, элементы дискурсивного подхода к историческим свидетельствам. К чему я веду? К тому, что в современный век "историкам-учёным" надо бы спуститься с пьедестала, на который они сами себя поставили, критически оценить собственные стереотипы и предубеждения и принять как данность: в современном обществе, ориентированном на плюрализм и разнообразие, монополии на историю существовать

11 См. об этом: Tollebeek J. Seeing the Past With The Mind's Eye: The Consecration of the Romantic Historian // CLIO. 2000. Vol. 29. N 2.

12 Селунская Н. Б. Методологическое знание и профессионализм историка// Новая и новейшая история. 2004. N 4. С. 34.

стр. 22

не может. Историография должна быть интересна обществу, а это возможно только в диалоговой культуре, или профессиональные занятия историей окончательно превратятся в "вещь в себе".

По правде, Фоменко мне мало интересен, но ярость, с которой на него нападают, тоже не понятна. Оказывается, даже "умнейший" Лотман "утратил чувство ответственности за состояние исторического просвещения" (не рухнем от величия собственной миссии? - А. С). Праведен гнев нашего автора: как Лотман посмел рассматривать построения Фоменко как "безобидную в сущности игру ума"? (с. 287). Что ощущаете, г-н Дедков, поправляя Лотмана? Неужели историкам надо напоминать слова Вольтера: пусть я знаю, что мой противник не прав, но я жизнь отдам за то, чтобы он высказал свое мнение! Критикуйте, доказывайте, высмеивайте, наконец, пишите интереснее, чем те, кого вы ниспровергаете. Когда же Фоменко становится поводом для сожаления об отсутствии цензуры (с. 281), то это выглядит, по меньшей мере, цинично. Тут Н. Дедкову можно посоветовать прочитать хотя бы первую главу "Научного сообщества...", принадлежащую перу В. Есакова. Новых и неизвестных фактов в ней нет, но представление о том, что значили для советской историографии идеологический пресс и цензура, получить удастся. Завершая комментарий по поводу Фоменко и неадекватного восприятия его "концепции", выскажу мнение: он стал своеобразным жупелом, отвлекающим от анализа куда более серьёзных проблем и вызовов, которым подвергается современная историография. Назову лишь один вызов - клерикальный, значение которого, как мне кажется, историки ещё и не попытались осмыслить. А ведь это вопрос принципиальный, касающийся эпистемологии истории, это вопрос о понимании характера и сути исторического процесса, об основных телеологических характеристиках истории. По большому счёту это вызов, ведущий к переосмыслению едва ли не всего выработанного историографией в течение десятилетий.

Второй мой тезис касается стратегии написания некоторых разделов книги. Нельзя не заметить, что ряд авторов заявили об использовании дискурсивного метода, и на некоторых страницах осуществили это намерение небезуспешно. Так, убедительным показался проведённый И. Чечель анализ перестроечной историографии и особенно работы Ю. А. Полякова. Под дискурсивным анализом я понимаю выявление того, что "на кончике языка", что прямо не проговорено, но присутствует, помогая понять мотивы автора, проистекающие из контекста времени или личных пристрастий; то, как автор расставил акценты, о чём умолчал. Однако применение элементов дискурсивного анализа по отношению к рассматриваемой книге тоже даёт некоторые результаты. И главный вывод, вытекающий из такого анализа, состоит в том, что вопреки своей уверенности в праве судить с позиций объективности (взгляд "свысока" тоже, кажется, в наших генах), ряд авторов книги субъективен, а может быть, даже тенденциозен. Судите сами: глава, написанная Н. Потаповой, в основном посвящена критике редакционной политики журнала "Отечественная история": "С одной стороны, разговор об обновлении, с другой - традиционный язык, традиционные ценности: свобода от политики, свобода от рынка и абстрактная академическая "научность"" (с. 203). Что ж, язык самой Потаповой трудно назвать традиционным. Чего стоит выявленная ею присущая журналу черта публиковать статьи, цитирующие "работы несвежих покойников" (с. 207). Разве можно так относиться к своим предшественникам? Не удержался: как говорят, навскидку спросил двух зарубежных коллег, возможно ли у них появление такой фразы в академических изданиях. Получил ответ: нет.

Отвлекусь немного в сторону: презрительное отношение к советской историографии становится чуть ли не признаком хорошего тона. Недавно мне пришлось писать об этом на конкретном примере13. Беда здесь не только в отсутствии такта, тем более по отношению к тем, кто уже не ответит, но и в том, что, наклеивая ярлыки, совре-

13 Соколов А. Б. "Замечательный и нередкий пример запутанности мыслей": о статье М. И. Бацера "Две английские революции как историографическая проблема // Диалог со временем. 2012. N38.

стр. 23

менные историки стремятся, вопреки совету Марка Блока, судить, а не понимать в контексте времени, того, а не сегодняшнего дня. Разве можно принять презрительный вердикт г-на Люкшина в написанной им главе: "лживое и жалкое советское историческое краеведение" (с. 180)? А что только краеведение, давайте назовём всё написанное в советское время "жалким и лживым". Среди краеведческих трудов советского времени было немало политизированных или поверхностных, но разве такое обобщение справедливо?

Вернусь к Потаповой: возможно, её критический анализ "Отечественной истории" в чём-то справедлив, но верить ему не хочется. Почему? Одна из задач, поставленных перед собой автором, состояла также в анализе содержания и политики журналов "НЛО" и "Родина". О последнем в тексте меньше двух страниц, никакого анализа, общие слова, успешный медиа-проект, и всё. Ни слова о прямом заигрывании с властью, особенно региональной, ни слова о всё большем включении в патриотическую риторику. Эта часть рассматриваемой главы скорее реклама, чем исследование. Опираясь на принцип дискурсивного анализа, я волен спросить: это не потому, что один из руководителей журнала в составе редколлегии серии, и/или не потому, что автор в нём публикуется?

Я не думаю, что полностью справедлива оценка А. Свешниковым и Б. Степановым журналов "Вопросы истории", "Отечественная история" и "Новая и новейшая история" как "застывшего образа исторической дисциплины" (с. 242). Например, первый из них занимал ведущие позиции в перестроечное время и позднее опубликовал значительное число документов, по-настоящему менявших образ многих прошлых событий и лиц. Едва ли не как критика прозвучало то, что "Одиссей" способствовал широкому использованию категории "ментальность" (с. 240). Конечно, это дело вкуса: кому-то по душе долговременные структуры, кому-то ментальность, но презрительное отношение к культурной истории, характерное для большой части отечественных историков, уже привело к тому, что эту область (интереснейшую для читателей) практически заняли выходцы из других дисциплин, например, культурологи и филологи, и даже социологи, а историки, как всегда, остались в незапятнанных мундирах хранителей исторических законов.

Вряд ли в беспристрастности можно заподозрить Д. Люкшина, не пожалевшего иронии в адрес национальных историков, выдающей его принадлежность к имперскому дискурсу, несмотря на приправы вроде Ф. Анкерсмита или "умозрительной эсхатологии марксизма, с её ярко выраженной сотериологической подоплёкой". Выясняется, что национальные историки "увязли в схватке за перекрой сталинского кафтана", "не мытьём, так катаньем" доказывали древние корни своих этносов, ограничившись "разве что невозможностью доказать принадлежность к титульному этносу местных обезьянок по причине их отсутствия в местной фауне" (с. 183). Не берусь судить, в какой степени справедлива эта критика, но точка зрения - это всего лишь точка зрения, и Люкшин с обезьянками выглядит не лучше своих оппонентов, даже если его мнение представляется кому-то убедительней. Кто же спаситель от "гардианов татарской этнической государственности"? Ответ дан: сообщество Казанского университета, к которому автор и принадлежит - и это тоже к вопросу о дискурсивности. Сколько снобизма и презрения в отношении к "региональным академиям, спешно "произведённым" в университеты пед.-тех. институтам и т.п. образованиям"! Полностью забыта мудрость: не место красит человека, а человек - место. Зато ловко передёрнув две цитаты, выражающие "компетентное мнение двух профессоров Государственного университета - Высшей школы экономики", можно утверждать, что лица, справедливо или несправедливо обвиняемые им в "антироссийской и этнофобской политике", являются лицами с "несформированной этнической идентичностью". Спасибо, не написано: с расстроенной психикой. Неужели автор не чувствует, что здесь он приближается к жанру доноса? Но, в общем, ему с неназванными коллегами с трудом удаётся отбиться от попыток похоронить "своеобычную (? - А. С.) традицию национальных историографии" (с. 182). В соседнем Башкортостане дело обстоит ещё хуже: там к 2000 г. не было

стр. 24

не только "внятного представления о задачах регионального сообщества, но и самого сообщества" (с. 185). В общем, "прополка поля" (с. 186) региональной историографии вышла на славу!

Третий тезис, связанный с предыдущим, касается попыток классифицировать исследовательские подходы. Мы прибегаем к классификациям, чтобы обозначить собственную позицию, абстрагируясь от деталей и акцентируя внимание на признаках, которые представляются наиболее существенными. Простым и логичным выглядит предложенное И. Чечель деление на сторонников и противников традиционного академизма для перестроечного времени. Мне кажется, что ей удалось показать, что именно тогда главными обвинениями в адрес критиков стали обвинения в "публицистичности" и "непрофессионализме". Они с тех пор всё шире и шире используются против тех, кто воспринимается как "чужой" в профессии. Кстати, мягкая, в основном "защищающая", позиция И. Чечель по отношению к Ю. Н. Афанасьеву не отражает ли в дискурсивном плане принадлежность автора к сообществу РГГУ?

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.