Павел Уваров: Историки делятся на работающих с источниками и не работающих с оными

Автор: Сергей Секиринский

Представляя новую рубрику, стоит напомнить афоризм В. О. Ключевского, который называл книги "главными биографическими фактами" в жизни учёного. Можно лишь к этому добавить, что появление новых исследований, введение в научный оборот неизвестных прежде источников, написание обобщающих трудов не только расставляет вехи в профессиональных судьбах отдельных историков, но и служит важнейшим симптомомжизнедеятельности научного сообщества в целом. К сожалению, до сих пор эти, казалось бы, вполне очевидные соображения не всегда учитывались в нашей редакционной работе. Слишком доминировал сложившийся в академической среде взгляд на журнал как на сборник научных статей, только выходящий с известной периодичностью; как на своего рода промежуточную станцию на пути автора к книге (на худой конец, к диссертации). Книжные новинки, если и фиксировались журналом, что происходило далеко не всегда, то (за отдельными исключениями) лишь в конце номера подчёркнуто мелким шрифтом. Если вдуматься, в этом можно увидеть какой-то странный перекос: статьи, обычно представляющие собой лишь более или менее удачные фрагменты будущих монографий, оттесняли сами книги на задний план!

Журнал, претендующий на роль зеркала того, что происходит в науке, должен шире откликаться на главные факты творческой жизни профессионального сообщества. Отныне мы будем открывать каждый номер "Российской истории" не статьёй, а диалогом по поводу значимого для науки события - выхода новой книги (исследования, публикации источника, работы общего характера). Обновлённая и, на наш взгляд, достаточно гибкая структура номера позволяет сразу обсуждать даже несколько книг, как в специально созданной для этого рубрике, которая может повторяться в одном выпуске два-три раза, так и, в случае необходимости, в ряде других разделов.

Мы открываем рубрику обсуждением темы, которая по определению не может оставить равнодушным ни одного из постоянных и даже случайных читателей нашего журнала. Сборник дискуссионных статей, изданный Ассоциацией исследователей российского общества АИРО-XXI, посвящен сообществу российских историков¹ в эпоху ещё не завершённого "перехода от "советского" к "российскому" или "русскому"" (с. 7). По причинам, которые ещё ждут своего исследователя, отечественные историки до сих пор не слишком охотно обсуждали собственные внутрикорпоративные проблемы. Едва ли не единственным "допустимым" в этом контексте жанром были и остаются "методологически"-биографические труды, в которых история науки почти всегда сводится к истории идей и к творчеству их авторов - более или менее известных учёных прошлого. Социальный статус историков, особенности их корпоративного самосознания и закономерности его формирования, не говоря уже о более острых вопросах денег, власти и контроля внутри сообщества и со стороны "внешних" по отношению к нему сил, прежде всего государства, - все эти сюжеты больше обсуждаются на обыденном уровне, в кулуарах конференций и коридорах институтов, чем на страницах научных изданий. Как и авторы обсуждаемой книги, мы считаем, что настало время говорить о них открыто.

¹ Научное сообщество историков России: 20 лет перемен / Под ред. Геннадия Бордюгова. М.: АИРО-XXI, 2011. 520 с.

стр. 3

В дискуссии приняли участие: член-корреспондент РАН П. Ю. Уваров (Институт всеобщей истории РАН; Национальный исследовательский университет Высшая школа экономики), доктора исторических наук В. И. Дурновцев (Российский государственный гуманитарный университет), И. И. Курилла (Волгоградский государственный университет), А. Б. Соколов (Ярославский государственный педагогический университет им. К. Д. Ушинского), кандидат исторических наук В. В. Тихонов (Институт российской истории РАН).

Павел Уваров: Историки делятся на работающих с источниками и не работающих с оными

Ни в одной стране мира нет столь большой доли профессиональных историографов, т.е. историков, специализирующихся на изучении того, что написали другие. Но в большинстве случаев исследуется то, что когда-то писал некий выдающийся историк или что пишут наши западные коллеги. Анализа же нашей современной историографической ситуации остро не хватает². В западных странах интроспекция, т.е. отслеживание состояния своей современной историографии, играет важную роль. У нас же об этом вспоминают чаще всего либо по какому-нибудь скандальному поводу, либо при написании заказных рецензий.

Но одно дело - произносить инвективы и здравицы, а другое - попытаться дать целостный анализ ситуации. Здесь мы не избалованы большими работами³. Уже поэтому авторский коллектив книги, вышедшей под редакцией Г. А. Бордюгова, заслуживает всяческого уважения. Уважение предписывает сосредоточиться именно на достоинствах и недостатках данной книги, а не на общих рассуждениях о судьбах профессионального сообщества историков в нашей стране, сколь бы мне ни хотелось подискутировать на эту тему.

Я думаю, что не удивлю авторов, если скажу, что коллективной монографии у них не получилось. Перед нами сборник статей, отчасти связанных общностью проблематики, отчасти - общностью ценностных суждений, но при этом разнящихся по жанру. Ничего обидного в этом нет, сборник статей - форма вполне респектабельная, а главное, менее уязвимая для критики. Коллективной монографии можно ставить в упрёк то, что определённые вопросы не затронуты, сборнику же такие претензии предъявлять бессмысленно. В лучшем случае их можно назвать рекомендациями на будущее.

Но раз перед нами сборник, то и я позволю себе на одних материалах остановиться больше, на других - меньше, а некоторые вообще по разным причинам опустить. К последним относятся прежде всего библиографические материалы И. Л. Беленького по историографическим исследованиям отечественного сообщества историков. Достаточно вспомнить не раз слышанную мною фразу: "Если кто-то и сделает, то - Иосиф Львович, а если Иосиф Львович не сделает, то никто не сделает". Собственно, не будь в обсуждаемой книге больше ничего, кроме этих библиографических материалов, занимающих свыше дюжины печатных листов, всё равно от неё была бы огромная польза.

Текст В. Д. Есакова я также не стану анализировать - формально он относится к более раннему периоду, посвящен другой стране и другому сообществу, хотя, конечно, играет важную роль, задавая точку отсчёта начавшихся в 1980-х гг. необратимых изменений в организации жизни историков в России. Главное, что его исследование имеет еще и ценность свидетельства очевидца и даже участника событий, связанных с дея-

² За редким исключением, см., например: Хут Л. Р. Теоретико-методологические проблемы изучения истории Нового времени в отечественной историографии рубежа XX-XXI вв. М., 2010.

³ См., например, тематический выпуск "Историческая наука в современной России" электронного научно-образовательного журнала "История". Вып. 1 / http://mes.igh.ru/magazine/ content.php?magazine-382

стр. 4

тельностью "мятежного парткома" Института истории АН СССР в середине 1960-х гг. Не знаю, все ли авторы этот раздел читали, но рассказываемая Есаковым история разделения Института убеждает в необходимости изучения не только дискурсивных практик и идеологических стереотипов, но также и институциональной и микроисторической подоплёки событий. Власти надо было избавиться от слишком принципиального парткома, и в результате предпочли специализацию комплексному подходу.

Не стал я разбирать и статью Н. И. Дедкова. При всём интересе к феномену "новой хронологии" данное явление лишь косвенно соотносится с профессиональным сообществом. Реакция историков на Фоменко любопытна, и в тексте о ней говорится, но, по-моему, не эта проблема волнует автора в первую очередь.

И, наконец, я исключил из рассмотрения текст В. П. Молодякова. Маркирующие позицию автора хлёсткие фразы, слабо подкреплённые работой с материалом (достаточно взглянуть на примечания), демонстрируют, что статья относится скорее к журналистике, чем к историографии. Можно с автором соглашаться или спорить, но сказать, что он что-то не учёл в своём анализе, нельзя, потому что анализа в статье нет. Как о слишком журналистском я не хотел писать и о тексте Б. В. Соколова, но, по некоторым соображениям, от этого намерения отказался.

Теперь можно двинуться по текстам в порядке их следования.

Знакомясь с работой И. Д. Чечель, я вспомнил, как во второй половине 1980-х гг. завидовал грядущим историкам, которые станут изучать эту бурную эпоху. Неудивительно поэтому, что в её текст я пытался вникнуть с большим тщанием, чем в другие разделы. Это потребовало немалого труда ещё и из-за стиля, создающего впечатление, что автор пытается сказать почти обо всём сразу и вдобавок продемонстрировать владение бесчисленными риторическими фигурами и интонациями одновременно. Часто авторская фраза, уснащённая цитатами, выстроена так, что трудно определить, к чему относится данное высказывание: к "означающему" или "означаемому". Метафоры, лёгкие намёки, термины, до конца понятные лишь посвященным, громоздятся друг на друга, требуя от читателя усилий, сопоставимых с затратами на декодирование текстов Мишеля де Серто. Порой дискурс, как хвост собакой, виляет авторской мыслью, выстраивая причудливые конфигурации. Так, В. Б. Кобрин почему-то причислен к типичным "академистам", а Ю. Н. Афанасьев и Л. М. Баткин оказываются в одном лагере "критиков-политиков", непримиримых борцов, отмахивающихся от советской историографической традиции, тогда как в другом стане "критиков-методологов" соседями становятся А. Я. Гуревич и Б. Г. Могильницкий, "предлагавшие ограничиться комплексно-оперативной реформой историографии в её методологическом срезе". Для меня сие удивительно, коль скоро я хорошо знаком с этими людьми. Мне, например, невозможно абстрагироваться от того, что Б. Г. Могильницкий - хранитель традиций своего учителя А. И. Данилова ("министра-медиевиста"), бывшего для А. Я. Гуревича, пожалуй, самой одиозной фигурой в советской науке, в то время как с Л. М. Баткиным Арон Яковлевич при всех разногласиях был стратегическим единомышленником и другом.

Но ведь я - очевидец, а очевидец и должен относиться к историку примерно так, как память относится к истории. Поэтому я вполне допускаю, что неожиданные повороты историографических сопоставлений могут оказаться ценны именно своей непредсказуемостью, позволяя увидеть нечто новое. Гораздо более серьёзный вопрос относится к дисциплинарной идентичности данного текста. Если это - культурология, то я боязливо умолкаю и воздерживаюсь от комментариев, если это - нарратология, то признаю её уместность, лишь удивляясь, что поэтике перестроечного историописания уделено не так много места, как хотелось бы. Но если это историческое исследование, тогда стоит определиться со "священными коровами" историков: источниками, хронологическими рамками, методами исследования. Возможно, автор относится к поколению историков, пустивших этих коров на мясо, но для фигурантов его исследования они оставались священны. Историки оценивали друг друга не только по декларациям о намерениях и по политическим пристрастиям, но и по степени профессионализма, измеряемого по тому, как исследователь работает с источниками. К тому же в перестроечную эпоху

стр. 5

шёл массовый вброс новых источников, менявших ландшафт "территории историка" никак не меньше, чем статьи в журнале "Коммунист".

Суждения автора подкрепляются анализом принципиально разных текстов - интервью, статей в газетах, в научно-популярных, публицистических или же во вполне научных журналах и сборниках, предисловиях и послесловиях к монографиям⁴. Можно ли игнорировать "принуждение формы", предписывающей историку то быть застёгнутым на все пуговицы, то щеголять отсутствием галстука или других деталей одежды? Можно, если речь идет о применении контент-анализа. Но об этом принято предупреждать читателя, равно как и о хронологических рамках исследования. Начав знакомиться с текстом, посвященным эпохе перестройки, он затем узнаёт, что речь шла о периоде, доходящем до нашего времени. Всё бы ничего, но это подчас делает уязвимыми выводы автора. Важное место уделено в статье тому, как Ю. А. Поляков нападал на "историков-конъюнктурщиков". Соглашаясь с выводом автора о том, что уважаемый академик относился к "конъюнктурщикам" плохо и что работы Ю. Н. Афанасьева он скорее клеймил, чем подвергал всестороннему анализу, я всё-таки должен обратить внимание на то, что книга Полякова датирована 1995 г., временем, когда перестройка давно уже канула в Лету. Это сегодня для нас пять лет срок небольшой, а тогда, как и в любой революционный период, история во много раз ускоряла свой бег. Сопоставляемые тексты, таким образом, относятся к разным геологическим эпохам. Может быть, в книге Полякова собраны статьи, написанные ранее, как раз по свежим следам выступлений Афанасьева? Но читателю об этом не известно.

Насколько я понял, под расплывчатым понятием "эволюция образа научности" понимается на самом деле то, как вело себя сообщество историков в условиях перестройки, как "критики" и "академисты" реагировали на вызовы, как менялись их позиции. Мне в этом тексте интереснее другое. История оказалась в значительной степени предоставленной сама себе, то ли освобождённой, то ли брошенной властями. Если бы автор интересовался институциональной историей, то, думаю, обыграл бы тот факт, что с 1988 г. в структуре РАН наша дисциплина выделилась из секции общественных наук и существовала как самодостаточное отделение, пока не была объединена с филологами в 2001 г. В этих условиях для историков важным оказался искус публичностью, который привел не только к трансформации "образа научности", но и к перераспределению социальных ролей (точнее, к попытке этого перераспределения). Очень ценно, но, к сожалению, не развито автором наблюдение о принципиальном смешении жанров перестроечной историографии, интересен небольшой экскурс в поэтику исторических текстов тех лет. Претендуя сама на многое, история очень болезненно реагировала на вторжение "чужаков". Как бы друг к другу ни относились твердокаменные академисты и пламенные критики-реформаторы, здесь они были весьма похожи в своих реакциях. Иногда это была вполне здоровая защита от самозванцев, но порой она вела к досадным потерям. Среди потерь - не только сорванные попытки реального, а не декларативного междисциплинарного диалога, но и упущенный шанс осознания важности и самостоятельности феномена "непрофессиональной истории". Тогда, к концу 1980-х гг., мы были в шаге от того, чтобы не хуже, чем П. Нора и его команда, приступить к изучению то ли "мест памяти", то ли "массового исторического сознания", то ли "народной истории". Но, по-видимому, неуверенность в собственном статусе мешала историкам признать автономность данного явления. Несовпадение "научной" и "народной" версий истории преподносилось как плоды невежества, как результат злокозненной политики властей, как следствие недостаточной активности учёных в пропаганде научных знаний, но отнюдь не в качестве достойного объекта рефлексии. В этом опять-таки и "академисты", и "критики" были удивительно похожи.

Я бы вообще сконцентрировал внимание не столько на расхождении позиций историков, и без того слишком очевидных, сколько на поисках общих черт между оппонен-

⁴ Я бы как очевидец добавил сюда и граффити в общественных местах в качестве исторически переходного жанра от полемических статей к форумам блогосферы.

стр. 6

тами. Возможно, именно так и удалось бы лучше ответить на вопрос о существовании национального сообщества историков или об его отсутствии, и о том, чему больше способствовала эпоха турбулентности - его консолидации или дисперсии. Главное, что И. Д. Чечель обладает для этого достаточным инструментарием.

Композиционно следующее за текстом Чечель исследование Г. А. Бордюгова и СП. Щербины "Транзит: социологический портрет сообщества" создаёт эффект контрастного душа. Суховатый сциентизм - многочисленные таблицы, диаграммы, формула расчёта коэффициентов - сразу демонстрируют серьезность намерений авторов, берущихся за решение великой по своей важности задачи - исчислить сообщество учёных в количественных данных и выразить существующие тенденции. Затем, обобщая средние показатели таблиц, они, перейдя к биографическому методу, производят на свет гомункулюса - усреднённого российского историка Виктора Ивановича, 65-летнего преподавателя одного из московских вузов. Для многих читателей такое завершение высоконаучной статьи стало приятной неожиданностью.

Я же, признаюсь, готовился к чему-то подобному, познакомившись с таким призом в блестящей книге Г. М. Дерлугьяна⁵, которую я настоятельно рекомендую всем, а в особенности авторам этой и других статей сборника. "Характерным примером оказался псевдогерой, в то время как реальные герои ещё не покинули своего творческого "подполья" и предоставили Виктору Ивановичу представлять их корпоративные черты", - пишут авторы, явно не испытывая особых симпатий к этому уходящему типу историка. Но мне в их приговоре, равно как и во всём портрете, не достает знания того, каким он был историком? Как-то молчаливо предполагается, что плохим. То, что он в 1970-х гг. вступил в партию, занимался историей Отечественной войны, а в 1990-е гг. написал учебное пособие по истории России, руководствуясь цивилизационным подходом, это ещё не приговор. Пусть мне скажут сначала, насколько добросовестно Виктор Иванович работал с источниками, было ли в его книгах что-то новое, каким он был преподавателем, остались ли у него ученики, и чего они стоят. Вот тогда и посмеёмся. Интересно, какие критерии позволяют отличить плохого историка от хорошего, а историка от неисторика? Это вопрос не только к данной статье, конечно. Но возвратимся к тому, как авторы пишут о своём гомункулюсе: "Многие будут искренне поражены тем, что этот статистический пример историка оказался портретом типического служителя Клио". Поражаться будут те, кто забыл, что написано на первой странице данного текста про принцип Парето, согласно которому 20% участников дают 80% результата. Но тогда в чём эвристическая ценность уважаемого Виктора Ивановича? Он типичен для какой части сообщества?

И вот здесь начинается непонятное. Корпус, состоящий из 1 722 историков, тщательно обрабатывается по разным параметрам, устанавливаются корреляции, которым авторы стараются найти объяснение. Но почему численность профессиональных историков в России определяется в 40 тыс. человек? Может быть, это общепринятые данные, и только я об том не знаю? Если анализируемый корпус историков является выборкой, то что выступает по отношению к ней генеральной совокупностью? Входят ли в неё археологи, востоковеды, музейные работники, наконец, учителя школ? А как быть с теми, кто, получив историческое образование, именуют себя культурологами? Эти вполне легитимные вопросы не обсуждаются в принципе. И, наконец, как формировался анализируемый корпус? Неужели действительно на основе данных А. А. Чернобаева и А. А. Аникеева? Я не против ни первого, ни второго, но строить по их данным выборку - это всё равно, что судить об отечественных публикациях по данным сегодняшнего РИНЦ. Авторы избавляют читателя от знакомства со своей творческой лабораторией, а в итоге натыкаешься на странные утверждения: то Северо-Западный Федеральный округ лидирует в России по числу публикаций, посвященных Западной

⁵ Дерлугьян Г. М. Адепт Бурдье на Кавказе. Эскизы к биографии в миросистемной перспективе. М., 2010. Англ. вариант: Derlugian G. Bourdieu's Secret Admirer in the Caucasus: A World-Systems Biography. Chicago, 2005.

стр. 7

Европе (это полный бред), то докторов у нас, оказывается, намного больше, чем кандидатов, причём это объясняется тем, что в историческую науку почти прекратился приток молодых историков... Столкнувшись с подобными "перлами", авторы пускаются в сложные интерпретации вместо того, чтобы заняться ремонтом выборки.

Неужели нельзя было создать команду, поручить ей набрать данных по сайтам, выстроить стоящую выборку, а затем уже всё это обрабатывать, избегая обидных ошибок, способных дезавуировать все остальные, даже вполне убедительные выводы? Но, в любом случае, руководителям АИРО-XXI стоит сказать большое спасибо за их жертвенный труд. Ведь отсутствие доступных данных о национальном сообществе историков - самое красноречивое свидетельство состояния этого сообщества⁶, какие бы ассоциации под каким бы августейшим покровительством ни создавались.

Д. И. Люкшин в своей статье под сообществами "национальных историков" понимает совсем другое. Видно, что автор пишет о наболевшем, не понаслышке зная о процессах формирования регионально-этнических версий национальной истории. Основная его идея заключена в фиаско конструирования региональных версий для обретения новой национальной истории. Провал, по мнению автора, произошёл в результате саботажа профессиональных историков, вследствие быстрой смены политических реалий, а также из-за доморощенности местных ревнителей этноисторической идентичности, не овладевших современными, актуальными для сегодняшней историографии исследовательскими подходами. Несмотря на обобщённое название, речь идёт главным образом о Татарстане и отчасти о соседней Башкирии. Остальные республики присутствуют лишь в качестве эпизодических примеров.

У меня есть к автору ряд претензий. Во-первых, удивляет манера принципиально не замечать работ, посвященных той же проблеме. Можно не читать американца Г. М. Дерлугьяна, который по-русски был напечатан сравнительно недавно, или А. И. Миллера, который не пишет о современных российских республиках. Но уж книги В. А. Шнирельмана странно не знать, не говоря о многочисленных публикациях на эту тему в журнале "Родина". Во-вторых, обрисованная автором диспозиция содержит ряд существенных фигур умолчания даже применительно к Казани. Конечно, когда автор писал статью, он мог еще и не знать, с чем сольют Казанский университет и что за этим последует. Но он странным образом умалчивает об исторической оргии тысячелетия Казани. Или, может быть, стоит объяснить читателям, кто и почему стоит в этом городе на Санкт-Петербургской улице на пьедестале, предназначенном для памятника Петру I?

И, наконец, на чем основана непоколебимая вера автора в то, что тематика национально-государственного креационизма давно отошла в прошлое? Он считает, что "объяснительный потенциал историографических концептов, уходящих корнями в дискурс этнонациональной истории, был исчерпан ещё в третьей четверти прошлого века", поэтому сегодня "построить исторический нарратив в понимании, предложенном Анкерсмитом, не получится". Но я уверен, что, работай Фрэнк Анкерсмит, например, в Ташкенте, у него означающее быстро сошлось бы с означаемым в версии суверенной национальной истории. Да для этого можно отправить гронингенского профессора даже и не в Узбекистан, а в гораздо более близкую ему Балтию. Не слышать мерной поступи "исторической политики" как в странах СНГ, так и в гораздо более дальнем от нас зарубежье - значит судить о жизни только по книгам классиков постмодернизма.

Н. Д. Потапова в своей статье ставит перед собой амбициозную задачу - проследить, как реализуются основные формы научной коммуникации в современных исторических журналах. Работа эта, безусловно, важная для изучения судеб сообщества историков, поскольку периодика, по словам подзабытого классика, это "не только коллективный пропагандист и коллективный агитатор, но также и коллективный организатор". Надо отдать должное Потаповой: в отличие от множества отечественных историографов-эпистемологов, она вникает не только в декларации авторов и членов

⁶ Для того чтобы представить себе, сколько профессиональных историков занимается во Франции тем, что мы называем Новой историей, у меня ушло 22 минуты.

стр. 8

редколлегии, но и в содержание хотя бы части публикаций. Зная Потапову как специалиста по "лингвистическому повороту", я не был удивлен ни вниманием к формам авторского нарратива, ни избранным ею тоном в отношении рассматриваемых сочинений, который одни назовут ироничным, другие - глумливым. Морального права осуждать за это автора у меня нет, ведь я и сам в подобных ситуациях выбираю именно такой отстранённо-ироничный тон (наживая себе врагов на совершенно пустом месте). Но, взяв интонацию, надо выдерживать её до конца. Если же получается так, что над А. Н. Медушевским или покойным М. А. Рахматуллиным (чужими) подсмеиваться можно, а над И. Д. Прохоровой (своей) - нельзя, то ирония из формы мировосприятия превращается в инструмент ценностного суждения и тогда, выходит, правы те, кто на нас обижается.

Модели организации массового исторического знания рассматриваются на примере старых академических журналов ("Вопросы истории" и "Отечественная история"), междисциплинарного "Нового литературного обозрения" и глянцевого журнала "Родина". Внешне этот выбор выглядит вполне оправданным. Но дальше вновь возникает чувство недоумения. Во-первых, нормальному анализу подверглась лишь "Отечественная (Российская) история", а те полторы странички, которые отведены "Родине", аналитическими никак не назовёшь. Но это даже не главное на фоне того, что автор, как выяснилось, совсем не интересуется институциональной составляющей. То, что С. С. Секиринский никогда не работал в "Новой и новейшей истории", это не так страшно. В конце концов, может, ещё пойдёт и поработает, если послушается Н. Д. Потапову. А вот то, что владельцем журнала "Вопросы истории" является вовсе не РАН, а авторский коллектив во главе с А. А. Искендеровым, это уже весьма серьёзное обстоятельство⁷, если и не полностью опровергающее выводы автора, то делающее необходимой их корректировку. Непонятно также, почему для противопоставления "Отечественной истории" берется именно "НЛО" - журнал, издаваемый филологами и для филологов, который если с чем и надо сравнивать, так это с "Вопросами литературы". Да, стараясь закрепить право на широкую трактовку филологии, журнал иногда публикует исторические тексты. Но вообще-то для этого у холдинга "НЛО" есть "Неприкосновенный запас", благополучно издаваемый с 1998 г. Надо было как-то объяснить свой выбор. Жаль, кстати, что в качестве альтернативы "Отечественной истории" не рассматривался "Ab Imperio". Помимо содержательной части это издание интересно как раз своим менеджментом и фандрайзингом. А сравнивать в этом отношении с чем-нибудь "НЛО" просто некорректно. Ну, право же, журнал "Историк и Художник" прекратил своё существование в условиях кризиса вовсе не потому, что недостаточно подражал издательской политике И. Д. Прохоровой и не потому, что О. В. Будницкий оказался слишком академичен. Уж если и выставлять какие-то баллы за менеджмент и борьбу за аудиторию, то тогда надо быть честным до конца и описывать все условия функционирования исторического журнала, а не бросаться лапидарными фразами⁸. В противном случае лучше ограничиться анализом дискурсивных практик. Так оно спокойнее будет.

О статье А. В. Свешникова и Б. Е. Степанова говорить, пожалуй, не имею права, поскольку они в кои-то веки упомянули мой родной журнал "Средние века", причем во вполне положительном контексте. Не замечали, не замечали (во всех предыдущих опубликованных изводах их статьи) и вдруг - заметили. Как же теперь я могу их ругать? А если их только хвалить, то это будет несправедливо по отношению к авторам

⁷ Отделение истории и филологии РАН никак не влияет на кадровую и издательскую политику журнала, но, с другой стороны, оно его и не финансирует.

⁸ Пример чеканных формул немного из другой области: "Среди авторов московских академических журналов доминируют мужчины", "академическая среда не женское место", "там не звучит голос молодых". В нашем журнале "Средние века" представительницы прекрасного пола составляют более половины авторов, молоды они все, а значительная часть очень молоды. Стоит ли мне теперь снимать гриф РАН с титульного листа? К тому же среди тех, кого Потапова цитирует в своих обширных примечаниях, женщины явно не выглядят гонимым меньшинством. И, наконец, проводились ли такие подсчёты для журналов "НЛО" и "Родина"?

стр. 9

других статей. Скажу лишь, что междисциплинарность декларируется всеми, попытки реализовать её предпринимаются многими, но является она при этом скорее недостижимым идеалом, чем реальностью. Почему, демонстративно раскрывая объятия для представителей братских дисциплин, историки в итоге заключают в них в основном себя, любимых? Нет ли здесь какой-то институциональной причины? Или дело в деонтологии исторической профессии?

Очень понравилось исследование И. В. Нарского и Ю. Ю. Хмелевской, посвященное судьбам историков-грантоносцев в современной России. Удалось ли что-то сделать Соросам, фордам, макартурам и прочим "прогрессорам", действующим в нашей стране наподобие дона Руматы в Арканаре или же янки из Коннектикута при дворе короля Артура? Подарили ли они отечественным историкам ту самую удочку, которая делала бы их независимыми от постоянных поставок бюджетной рыбы? Или же удочки у них непременно отобрали бы отцы-командиры? Эксперимент до конца довести не удалось, фонды свернули свою деятельность. И всё же вмешательство системы западных грантов было важным фактором в судьбе нашего сообщества, заслуживающим особого исследования. Гранты помогли выжить некоторым областям исторического знания, поддержали книгоиздание и переводы и, главное, создали особую социальную среду, те самые сети горизонтальных связей, которые продолжают функционировать и до сих пор. Была ли система этих, условно говоря, "соросовских" грантов справедливой? Нет, конечно. И потому, что вокруг неё все время пытались концентрироваться группы тех, кто "ровнее других", и потому, что гранты часто доставались тем, кто быстрее овладел технологией написания заявок, кто лучше умел жонглировать клишированными фразами на International English. Это было несправедливо, но это была иная несправедливость, чем та, что бытовала в отечественной университетско-академической среде. Поэтому на какое-то время удалось ослабить путы патернализма в науке и преподавании, запустить в российские университеты людей, мыслящих несколько иначе. Сейчас, по моим наблюдениям, система неспешно переваривает их одного за другим, но, возможно, я излишне пессимистичен.

О прогрессирующей бюрократизации отечественных научных фондов говорить нет смысла, сказано уже многое, а если добавить к этому ещё рассказы бывалых ходоков за министерскими грантами, то повествование обретет черты нескончаемого эпоса. Отмечу лишь то, на что обычно не обращают внимания. Хотя грант получить трудно и с каждым годом становится всё труднее, мало кого в фондах интересует содержательная (а не финансово-бюрократическая) сторона отчётов. Один раз я в роли эксперта оценивал отчёт, где руководитель не стал юлить, а честно написал, что часть работы он сделать не смог. Когда я спросил начальство о том, могу ли я не писать, что грант успешно завершён, коль скоро сам автор утверждает обратное, то на меня замахали руками: ведь если отчёт не принять, то в дело вмешается Счётная палата. А кому это надо?

Таковы нравы российских историков, ставшие объектом критики Б. В. Соколова. Нравы, прямо скажем, оставляют желать лучшего. Самое интересное, что под инвективами автора подписался бы любой из членов академического истеблишмента (при условии, конечно, если в тексте не упоминался бы ни он сам, ни возглавляемая им структура), равно как они сочли бы "Хартию историков" вполне приемлемой. Но я знаю, что бы они ответили автору. Они указали бы на то, что он сам не очень-то соблюдает свои же императивы. И они, к сожалению, были бы правы. Позаимствовав тон князя М. М. Щербатова, автор выносит вердикт: "Практически все ВАКовские издания... превращаются в кормушку для руководства и источник коррупции. Официально или не официально, но все диссертационные статьи публикуются там за деньги". Прочитав это, я загрустил. Сколько диссертационных статей мы в наших ВАКовских "Средних веках" опубликовали за пять лет, а где деньги? Неужели кто-то из моих сотрудников их ворует? А я им так доверял...

Шутки шутками, но текст Соколова - демонстрация того, что бывает, когда автор всё уже решил заранее и потому не нуждается в размышлениях на устаревшую тему

стр. 10

"wie es eigentlich gewesen...". Повествуя о последних драматических выборах директора ИРИ РАН, автор сетует: "Интриги по борьбе за власть в ведущих исторических институтах проводятся весьма изощрённо, и стороны охотно апеллируют к принципам демократии, но только тогда, когда это им выгодно". Оставив в стороне вопрос о том, не считает ли автор лучшим вариантом менее изощрённую избирательную борьбу, свободную от апелляций к демократическим принципам, подчеркну, что эта формулировка предполагает полную невозможность свободы волеизъявления в Академии. Описывая выборы директора Института российской истории, автор не желает видеть в них ничего, кроме переплетения интриг. Интриги, безусловно, были, коль скоро любые альтернативные выборы - это конфликт чьих-то интересов. Но выборы в Отделении были абсолютно свободными, причём их результат никак не просчитывался заранее - такая вот в Академии сохранилась архаика. Может быть, автор, как и большинство тех, кто писал об этом голосовании, не представляет себе процедуры? Голосуют все члены Отделения, приехавшие со всей страны: и историки, и филологи. Большинство из присутствующих вообще узнали о выборных перипетиях в ИРИ РАН впервые (кстати, в тот день избирались директора нескольких институтов). Люди прочитали представленные документы: программы и, в особенности, автобиографии (филологи вообще любят работать с текстами - работа у них такая), выслушали выступления кандидатов, не без интереса следили за оживлёнными дебатами, а потом вынесли своё решение. Тайное голосование принесло некоторое преимущество одному из кандидатов. Что здесь одиозного, где именно автор видит падение нравов? Кто, по его мнению, ими (в том числе и мной) манипулировал? Кто может вообще манипулировать В. В. Ивановым или А. А. Зализняком?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: