ЛИРИКА ТРУБАДУРОВ И ТРУВЕРОВ 4 глава

Вся «проблематика» этого романа заключается в показе того, что должен чувствовать и как должен себя вести в различных слу­чаях жизни «идеальный» влюбленный. Такое задание, полученное Кретьеном от Марии Шампанской, должно было сильно его тяго­тить, и этим объясняется то, что он не закончил романа, который дописал за него другой поэт, также состоявший на службе у Марии.

В своем следующем романе, «Ивен, или Рыцарь льва», Кретьен отходит от крайностей куртуазной доктрины, не порывая, однако, с некоторыми моментами куртуазного мировоззрения и стиля. Он снова ставит проблему о совместимости подвигов и любви, но ищет здесь компромиссного решения.[129]

Романы Кретьена вызвали большое число подражаний как во Франции, так и за ее пределами. В частности, с большим искус­ством переложил на немецкий язык «Эрека» и «Ивена» швабский миннезингер Гартман фон Ауэ (1190—1200), в искусстве опи­саний и психологического анализа не уступающий Кретьену.

Последняя группа «бретонских повестей», цикл так называемых «романов о святом Граале», представляет попытку художественно­го синтеза светского куртуазного идеала артуровских романов с господствующими религиозными идеями феодального общества. Сходные явления наблюдаются в расцветающих около этого вре­мени духовно-рыцарских орденах тамплиеров, иоаннитов и др. При этом поэтическая фантастика, почерпнутая рыцарским романом из кельтского фольклора, теснейшим образом переплетается с мотива­ми христианской легенды и народных ересей.

Выражением этих тенденций является поздняя форма сказания о святом Граале. Это сказание имеет довольно сложную историю. Одним из первых авторов, взявшихся за обработку его, был тот же Кретьен де Труа.

В романе Кретьена де Труа«Персеваль, или Повесть о Граале» рассказывается, что вдова одного рыцаря, у которой муж и несколько сыновей погибли на войне и на турнирах, желая охранить своего последнего, малолетнего сына, называвшего­ся Персевалем, от опасностей рыцарской жизни, поселилась с ним в глухом лесу. Но юноша, подросши, увидел проезжавших по лесу рыцарей, и сразу же в нем за­говорил прирожденный рыцарь. Он объявил матери, что непременно хочет стать таким же, как они, и ей пришлось отпустить Персеваля ко двору короля Артура. Сначала его неопытность заставляла его делать смешные промахи, но вскоре все прониклись уважением к его доблести. В одну из своих поездок Персеваль попа­дает в замок, где становится свидетелем такой странной сцены: посреди зала лежит старый больной рыцарь, владелец замка, и мимо него проходит процессия; сначала несут копье, с острия которого капает кровь, затем ослепительно сверкающий сосуд — «Грааль», наконец, серебряную тарелку. Персеваль из скромности не решает­ся спросить, что все это значит. Проснувшись утром в отведенной ему комнате, он видит, что замок пуст, и уходит. Лишь впоследствии он узнает, что, если бы он спросил о смысле процессии, владелец замка сразу исцелился бы, и во всей стране наступило бы благоденствие; а неуместная застенчивость овладела им в наказание за то, что своим уходом он разбил сердце матери. После этого Персеваль дает себе слово проникнуть опять в замок Грааля и отправляется разыскивать его, чтобы ис­править свою оплошность. В свою очередь племянник короля Артура, Говен, выез­жает на поиски авантюр. На описании их приключений рассказ обрывается; по-ви­димому, смерть помешала Кретьену закончить роман.

Несколько авторов, дублируя друг друга, продолжали роман Кретьена, доведя его объем до 50.000 стихов и исчерпав приключе­ние с Граалем до конца. Невозможно установить, чем был Грааль в представлении Кретьена, каковы были его свойства и назначение. По всей вероятности, образ его был взят из кельтских сказаний, и он представлял собой талисман, обладавший способностью насыщать людей или поддерживать их силы и жизнь одним своим присутствием. У продолжателей Кретьена нет на этот счет полной ясности. Однако другие поэты, взявшиеся после Кретьена, и со­всем независимо от него, за обработку этого сказания, дали Граалю совсем другое, религиозное истолкование, заимствованное ими у Роберта де Борона, написавшего около 1200 г. поэму об Иосифе Аримафейском, где излагается предыстория Грааля.[130]

Иосиф Аримафейский, один из ближайших учеников Христа, сберег чашу тай­ной вечери и, когда римский легионер пронзил копьем бок распятого Иисуса, со­брал в нее вытекшую кровь. Вскоре евреи бросили Иосифа в темницу и замуровали его там, обрекши на голодную смерть. Но к узнику явился Христос, передавший ему священную чашу, которая и поддержала его силы и здоровье до тех пор, пока, уже при императоре Веспасиане, он не вышел на свободу. Тогда, собрав единомышленников, Иосиф уплыл с ними в Британию, где основал общину для хранения этой величайшей христианской святыни — «святого Грааля».

В одной из позднейших редакций сказания к этому добавляется, что хранители Грааля должны быть целомудренными. Последний из них совершил «плотский грех», и карой за это явилось получен­ное им увечье. Он не может, как ни хотел бы этого, умереть, и только созерцание Грааля, который раз в день проносят мимо не­го, облегчает немного его страдания. Когда чистый душой рыцарь (а таков именно Персеваль, по самому воспитанию своему являю­щийся «великим простецом»), попав в замок, спросит больного о причине его страданий и о смысле процессии с Граалем,— боль­ной спокойно умрет, а пришелец станет хранителем священной чаши.

Характерна эта замена сказочного кельтского талисмана хри­стианской святыней, блестящих рыцарских авантюр ради чести и славы — смиренным религиозным служением, культа земной радости и любви — аскетическим принципом целомудрия. Эта же тен­денция заметна во всех позднейших обработках сказания о Граале, в большом числе появляющихся в XIII в. во Франции и в других европейских странах.

Крупнейшим памятником этого рода является «Парцифаль» не­мецкого поэта Вольфрама фон Эшенбах (начало XIII в.), представляющий наиболее значительное и самостоятельное про­изведение этого жанра в средневековой немецкой литературе. По­эма Вольфрама в основной своей части следует за «Персевалем» Кретьена де Труа, но отклоняется от него в ряде существенных новых мотивов.

В поэме Вольфрама Грааль — драгоценный камень, принесенный ангелами с не­ба; он обладает чудесной силой насыщать каждого по его желанию, давать моло­дость и блаженство. Замок Грааля охраняют рыцари, которых Вольфрам называет «тамплиерами». Рыцарям Грааля запрещено любовное служение, только король может жениться. Когда какая-нибудь страна остается без короля, один из рыцарей посылается на ее защиту, но он не вправе никому называть свое имя и происхождение (сказочный мотив брачного запрета, «табу»). Так, сын Парцифаля Лоэнгрин посылается Граалем на защиту Эльзы, герцогини Брабантской, притесняемой непо­корными вассалами. Лоэнгрин побеждает врагов Эльзы, и она становится его женой, но, желая узнать его имя и происхождение, нарушает запрет, и Лоэнгрин должен вернуться в свою страну. Лоэнгрин Вольфрама — «лебединый рыцарь», приплывающий из неведомой страны в ладье, влекомой лебедем, — сюжет, извест­ный во французском эпосе и включенный Вольфрамом в круг сказаний о Граале.

Поэме предпослано обширное введение, также отсутствующее у Кретьена и посвященное истории родителей Парцифаля.[131] [132 ― илл.]

Его отец отправляется искать приключений на Востоке, служит багдадскому калифу и освобождает мавританскую королевну, которая становится его женой и рождает ему сына. Вернувшись в христианские страны, он своей доблестью добы­вает руку прекрасной христианской принцессы и королевство. После его ранней смерти вдова в глубокой скорби удаляется в лесную пустыню, где рождается Парцифаль. В конце поэмы Парцифаль встречается со своим «восточным» братом, вы­ехавшим на поиски отца, и между ними происходит поединок, в котором они оказываются равными по доблести и силе и заключают дружеский союз.

Это вступление и заключение раздвигают географические рамки поэмы Вольфрама. Поэт стоит на точке зрения международного единства рыцарской культуры, охватывающей в его идеальном представлении Запад и Восток, объединенные крестовыми похода­ми. В этом смысле его «Парцифаль» является, несомненно, самой значительной попыткой поэтического синтеза этой культуры в ее светских и духовных элементах в рамках мировоззрения феодально­го общества.

«Парцифаль» Вольфрама был также использован Рихардом Ваг­нером при создании двух известных опер — «Лоэнгрин» (1847) и «Парцифаль» (1882).

Кроме романов на античные и «бретонские» сюжеты, во Фран­ции возник еще третий тип рыцарского романа. Это романы прев­ратностей, или приключений, которые обычно, не совсем точно, на­зывают также византийскими романами, так как сюжеты их построены главным образом на мотивах, встречающихся в визан­тийском или позднегреческом романе, как например кораблекрушения, похищение пиратами, узнавания, насильственная разлука и счастливая встреча любящих и т. д. Рассказы подобного рода по­падали во Францию обычно устным путем; например, они могли быть занесены крестоносцами из южной Италии (где было сильное греческое влияние) или прямо из Константинополя, но иногда, в более редких случаях, книжным путем. К этим греко-византий­ским рассказам, широко распространенным в бассейне Средиземно­го моря, в некоторых случаях примешивались сюжеты восточного, персидско-арабского происхождения, типа сказок «Тысячи и одной ночи», с нередкой в них темой страстной любви, связанной с траги­ческими приключениями. Мотивы такого рода вместе со следами арабских имен проступают иногда во французских авантюрных ро­манах. Не следует, однако, считать, что прямым источником этш романов явились непременно греко-византийские или арабские по­вести. В большинстве случаев греко-византийские и отчасти во­сточные повести послужили лишь толчком и до некоторой степени образцом для творчества французских поэтов, черпавших мате­риал из совсем других источников, в значительной степени — и: местных поэтических преданий или действительных проис­шествий.[133]

Для «византийских» романов, развившихся несколько позднее романов античных и бретонских, характерно по сравнению с ними приближение к обыденной жизни: почти полное отсутствие сверхъестественного, значительное количество бытовых подробностей, большая простота сюжета и тона повествования. Особенно заметно это в поздних образцах жанра (XIII в.), когда вкус к экзотике осла­бевает и вместе с перенесением места действия этих романов во Францию они наполняются бытовым колоритом. Существенной чертой этих романов является также то, что центральное место в них всегда занимает любовная тема.

Наиболее типичны для данного жанра несколько романов, на­зываемых иногда «идиллическими», имеющих одну и ту же сюжет­ную схему, повторяющуюся с небольшими вариациями: двое детей, с малолетства воспитывавшихся вместе, прониклись друг к другу нежной привязанностью, которая с годами перешла в непреодоли­мую любовь. Их браку, однако, препятствует разница обществен­ного положения, а также иногда и религии (он — язычник, она — христианка, или наоборот; он — царский сын, а она — бедная пленница, или он — простой рыцарь, а она — дочь императора и т. п.). Родители их разлучают, однако любящие упорно разыски­вают друг друга и, в конце концов, после ряда испытаний, счастли­во соединяются.

Классический и вместе с тем самый ранний образец «идилличе­ских» романов, повлиявший на все остальные произведения подоб­ного рода,— «Флуар и Бланшефлер». Все повествование здесь ведется в нежных, почти лирических тонах. В связи с этим со­вершенно не акцентируется эгоизм или суровость врагов любя­щих — отца Флуара, языческого царя, не желающего, чтобы его сын женился на простой пленнице, или вавилонского эмира, в га­рем которого попадает Бланшефлер, проданная отцом Флуара за­езжим купцам. Автор отлично передал чистоту юного чувства, так же как и то обаяние, которое оно оказывает на всех окружающих. Когда Флуар, разыскивая увезенную Бланшефлер, спрашивает о ней в пути всех встречных, один трактирщик сразу же догады­вается, кто его возлюбленная, по тождественному выражению лица и по совершенно таким же, как у него, проявлениям грусти у одной недавно проезжавшей через эти места девушки. Пойманный в гаре­ме Флуар спасается вместе с Бланшефлер от смерти только благо­даря тому, что каждый из них старается принять всю вину на себя и умоляет, чтобы его казнили раньше и не заставляли смотреть на смерть другого; такая «небывалая» любовь трогает эмира, ко­торый прощает их обоих.

Замечающиеся в «Флуаре и Бланшефлер» антиаристократиче­ские тенденции находят свое законченное выражение в «песне-сказ­ке» начала XIII в. «Окассен и Николет», определенно выходящей за грани рыцарской литературы. Очень своеобразна сама форма этого произведения — чередование стихов и прозы, причем небольшие стихотворные отрывки частью лирически восполняют, частью про­сто продолжают повествование предыдущих прозаических главок. Находя свое объяснение в особом способе исполнения двумя жон­глерами, из которых один подхватывает рассказ другого и затем снова передает ему его, форма эта указывает на народное происхо­ждение данного жанра. Об этом же говорит и особый стиль расска­за, соединяющий задушевный лиризм с живым юмором.[134]

Повесть эта — пародия на все рыцарские нормы и идеалы.

Графский сын Окассен любит сарацинскую пленницу Николет и мечтает лишь о мирной, счастливой жизни с ней. Мысль о почестях, славе, воинских подвигах на­столько ему чужда, что он не хочет даже принять участие в защите своих родовых владений от напавшего на них врага. Лишь после того как отец обещает ему в на­граду свидание с Николет, запертой им в башне, Окассен соглашается отправиться в бой. Но, когда, одержав победу и взяв в плен противника, он узнает, что отец не хочет сдержать свое обещание, он отпускает врага без выкупа, взяв клятву, что тот будет продолжать воевать и стараться из всех сил вредить отцу Окассена.

Нельзя не видеть в этом откровенную насмешку над феодаль­ной иерархией и священнейшими принципами рыцарской практики. Не с большим почтением относится Окассен и к религиозным догмам, когда он заявляет, что не желает после смерти отправляться в рай, где находятся только «попы, убогие да калеки», а предпочи­тает быть в аду, где куда веселее, — «лишь бы там была с ним его нежная подруга».

Окассен в еще меньшей степени, чем Флуар, похож на рыцаря. Прочие представители рьщарского сословия играют в повести роль статистов. Зато в ней есть другие, очень живые и выразительные фигуры — простолюдины, уличные сторожа, пастухи, изображенные с замечательной для того времени правдивостью и небывалым в рыцарских романах сочувствием. Особенно характерен диалог Окассена с бедняком пастухом. На вопрос последнего, чем он так опечален, Окассен, разыскивающий Николет, отвечает иносказа­тельно, что он потерял борзую, и тогда пастух восклицает: «Бог мой! И чего только не выдумают эти господа!»

И в противовес этой ничтожной утрате он рассказывает про ис­тинную, постигшую его беду. Он потерял случайно одного из дове­ренных ему волов, и хозяин, требуя с него полностью стоимость вола, не остановился перед тем, чтобы вытащить из-под его боль­ной матери старый тюфяк. «Вот это-то и печалит меня больше, чем мое собственное горе. Потому что ведь деньги приходят и уходят, И если я теперь потерял, я выиграю в другой раз и заплачу за свое­го быка. Ради этого одного я бы не стал плакать. А вы убиваетеа из-за какой-то паршивой собачонки. Будь проклят тот, кто вас за это похвалит!»

Другим примером пародии (несколько иного типа) на рыцарские романы может служить маленькая стихотворная повесть Пайена де Мезьер «Мул без узды», представляющая собой шуточный монтаж из эпизодов и мотивов, встречающихся у Кретьена де Труа.

Ко двору Артура приезжает девушка на муле, горько жалующаяся на то, что у нее отняли уздечку от мула, без которой она не может быть счастлива. Говен вызывается ей помочь и, подвергнув себя великим опасностям, добывает ей уздечку, после чего девушка благодарит его и уезжает.[135]

Описываемое приключение осложнено множеством не менее за­гадочных авантюр, которые автор рассказывает чрезвычайно живо и весело, явно подтрунивая над «бретонскими небылицами».

Эти симптомы разложения рыцарского романа предвещают торжество в XIII в. нового стиля, выдвигаемого городской литера­турой.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

КЛЕРИКАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА

В продолжение всего периода, предшествующего возникнове­нию городской литературы, т. е. примерно до конца XII—XIII вв., наряду с народной поэзией развивалась поэзия клерикальная. Это выражение в применении к средневековой культуре и литерату­ре имеет более широкий смысл, чем в применении к позднейшей эпохе. До XII в. школьная образованность была монополией духо­венства, и грамотностью, так же как и знаниями в тесных пределах «тривиума» и «квадривиума», обладали лишь клирики и те немно­гие светские лица,. которые обучались в монастырских и епископ­ских школах. Эти грамотеи были единственными в те времена но­сителями «просвещения», и их литературное творчество, посвящен­ное в очень значительной мере религиозным сюжетам, тем не менее не исчерпывалось ими. Оно включало разнообразную тема­тику, так или иначе связанную со школьной наукой и какими-либо знаниями, например разного рода дидактику или историографию.

Клерикальная литература культивировалась во всех странах па­раллельно на латинском и на местных живых языках. Произведе­ния второго рода, будучи доступны более широким слоям общества, в большинстве случаев полнее отражают актуальные запросы и интересы. Видное место в клерикальной литературе занимают жития святых и иного рода религиозные легенды, циркулирующие во множестве вариантов как на латинском, так и на всех нацио­нальных языках, переходя из страны в страну, от одного народа к другому.

Жития святых довольно разнообразны по своему содержанию. Можно различить три основные группы их. Первую образуют жи­тия, проникнутые аскетической идеей. Сюда относятся жизнеописания святых, подвергавших себя всевозможным лишениям или истя­заниям, изнурявших себя голодом, бодрствованием и т. п. Из них особенно популярно было житие св. Алексея, сложившееся на Во­стоке, переведенное с сирийского языка на греческий, затем с грече­ского на латинский, распространившееся в этом виде на Западе и обработанное на большинстве европейских языков. Стихотворное «Житие св. Алексея» — один из наиболее ранних памятников старофранцузской поэзии (XI в.).[136]

Алексей, сын римского «графа», с юных лет решил посвятить себя богу. Чтобы отвратить его от этого намерения, отец женил его на девушке знатного рода, но в брачную ночь, оставшись наедине с невестой, Алексей рассказал ей о своем обете и с ее согласия тайно ушел из дома. Удалившись в Малую Азию, он провел там семнадцать лет, истязая свою плоть. После этого он возвратился в Рим и, неуз­нанный родителями и женой, прожил еще семнадцать лет в конурке, которую ему отвели из жалости в отцовском доме. Умирая, он написал письмо, в котором назы­вал себя, и положил его себе на грудь. В то время как родные читали это письмо, к дому подошла процессия во главе с папой и императором, извещенными ангелом о том, что здесь умер великий святой. Алексея похоронили с почетом, и на его мо­гиле стали совершаться чудеса.

Другую группу составляют жития миссионеров, обращавших разные племена и области в христианство. Таковы были англо-сакс Бонифаций (VIII в.), распространивший христианство в Германии, и ирландец Колумбан (VI—VII вв.), отправившийся в Галлию, чтобы основывать там монастыри и проповедовать чистоту нравов и милосердие при дворе жестоких и распутных меровингских вла­стителей. Третья группа посвящена подвигам человеколюбия и за­щите угнетенных. О галльском святом Германе (V в.) рассказыва­лось, что все деньги, которые ему удавалось собрать, он тратил на выкуп рабов и пленных.

Многие жития святых, обогатившиеся романическим вымыслом чисто светского, отчасти фольклорного происхождения, являются в известной мере предшественниками рыцарской повести и романа.

Таково, например, житие Георгия Победоносца, о котором рассказывалось, что он был славным прекрасным рыцарем, убившим дракона и спасшим таким обра­зом жизнь дочери каппадокийского царя, которая должна была быть принесена в жертву чудовищу. Дракон народной сказки был перетолкован в этой христиан­ской обработке ее как дьявол.[137]

С середины XII в. в связи с развитием в это время культа бого­матери появляются в большом количестве рассказы о чудесах, со­вершенных ею. Многие из этих легенд проникнуты глубоким чувством человеколюбия, сочувствием всем страдающим и уни­женным. В одном случае богоматерь исцелила больного монаха собственным молоком, в другом — спасла жизнь повешенному, поддерживая его тело в воздухе своими руками.

Очень выразителен рассказ, обработанный впоследствии А. Франсом в новелле «Жонглер богоматери».

Один жонглер, принадлежавший к числу не певцов, а потешников-акробатов, поступил в монастырь. Не зная латинских молитв и не видя другого способа по­чтить богоматерь, жонглер решил послужить ей своим искусством: он стал кувыр­каться перед статуей богоматери, ходить на руках и проделывать другие трюки. Когда он вконец истомился от усилий, богоматерь подошла к нему и, взяв кусок ткани, овеяла ему лицо и грудь неземной прохладой.

Другая легенда дала сюжет пьесе Метерлинка «Сестра Беатриса», изображаю­щей милосердие богоматери по отношению к павшей и раскаявшейся монахине.

Чрезвычайно распространены были сказания эсхатологиче­ские, т. е. посвященные вопросу о посмертной судьбе человека. Помимо обычного у средневековых людей влечения ко всему мистическому, сюжеты такого рода манили к себе широкие массы тем, что в чудесных картинах «земного рая» или в изображениях загробной кары злых и блаженства добрых все угнетенные и обездоленные черпали утешение и надежду на расплату после смерти со своими притеснителями. [138]

Сюда относится латинское житие св. Брендана (X в.), где рассказывается о диковинных приключениях, ко­торые пришлось испытать одному ирландскому святому, о разных чудесах, которые он и его спутники видели в море — об острове с белыми овцами величиной с оленя, о другом острове, которьш внезапно поплыл у них под ногами, оказавшись гигантской рыбой, о единоборстве грифа с драконом, о «птичьем рае» и т. п. Вплоть до эпохи Возрождения сказание о плавании Брендана, более чем ка­кое-либо другое, питало воображение смелых путешественников и побуждало их к далеким экспедициям.

Другой, еще более популярной темой было изображение загроб­ной жизни, разработанное в целом ряде латинских «видений» — Павла, Макария, Патрика и других.

В легенде о «Чистилище св. Патрика», использованной позднее Кальдероном в драме того же названия, рассказывается, что Патрик, проповедуя христианство в Ирландии и натолкнувшись на сопротивление злого короля, стал молить бога о том, чтобы тот явил чудо, которое подтвердило бы истинность его веры. Внезап­но в горе раскрылась глубокая пещера, в которую решился проникнуть рыцарь Оуэн. Он долго шел во мраке, пока не попал наконец, на огромную равнину, на­полненную стонами и рыданиями; это было чистилище. Одни из грешников жари­лись там на вертелах или мерзли в оледеневшем озере, другие корчились в муках, пригвожденные к земле железными шестами; у некоторых сидели на груди дья­волы, терзавшие их своими клыками. Выйдя оттуда, Оуэн пошел дальше и увидел райские сады, но проникнуть в них он не смог.

Значительное место в клерикальной литературе занимает цер­ковная драма, выросшая непосредственно из богослужения.

Моральная дидактика представлена большим числом пропове­дей, поэм о «страшном суде», призывающих к покаянию, нравоучи­тельных рассказов наполовину светского характера и т. д. Такие рассказы начиная с XII в. объединяются в сборники, из которых крупнейший — «Римские деяния» («Gesta Romanorum») составлен был в Англии. Название сборника объясняется тем, что первоначально он состоял из рассказов, действие которых относилось ко временам Римской империи. Каждый рассказ, изложенный сжато и сухо, сопровождается обстоятельным нравоучением в христиан­ском духе. В числе других здесь содержится рассказ о жестоком ро­стовщике, желавшем вырезать у своего должника фунт мяса, и о трех шкатулках, обработанный Шекспиром в «Венецианском куп­це». Из «Римских деяний» черпали свои сюжеты многие другие драматурги и новеллисты Возрождения.

То, что можно было бы назвать «научной дидактикой» эпохи, целиком подчинено суеверно-мистическим представлениям. Главным источником всех почти сведений по естествознанию послужил греческий трактат «Физиолог», возникший в Александрии во II в. н. э. Анонимный автор его, черпая материал частью у Ари­стотеля, частью в библии, частью, наконец, в устной традиции, дал описание некоторых, обычно сказочных, свойств животных, присое­динив к этому аллегорическое истолкование их, согласно которому одни из зверей оказывались выражением божественного начала, другие — дьявольского.[139]

Переведенный в IV или V в. на латинский язык, трактат этот получил на Западе большую известность. К не­му восходят так называемые «бестиарии» (т. е. книги о животных). В них символическое истолкование животных (нередко фантастиче­ских) и их свойств разработано до тонкости. Наивное любопыт­ство сочетается с христианской назидательностью.

Птица Феникс, сжигающая себя на костре и затем возрождающаяся из пепла, «означает», как говорит автор, воскресение Христа; пеликан, питающий своих птенцов собственной кровью, также «означает» Христа, пролившего свою кровь для искупления рода человеческого; сирена, губящая своим пением моряков «озна­чает» богатства мира сего, которые усыпляют человеческие души и губят их: море­ход—душа, корабль — тело, море, по которому он плывет,— земной шар.

Впрочем, назидательность в такого рода сочинениях не всегда обязательна. Она отсутствует, например, в возникшем около того же времени англо-нормандском «Лапидарии» (трактат о камнях), содержащем только описание волшебных свойств нескольких десят­ков камней, перечисленных в алфавитном порядке.

Впоследствии разрозненные сведения по отдельным областям естествознания и других наук стали объединять в обширные энци­клопедии, которым обычно давались названия: «Образ мира» или «Зерцало». Большой известностью пользовалось возникшее в XII в. во Франции латинское «Тройное зерцало»Винцентия из Бове; из книги его черпались знания еще в эпоху Возрождения.[140]

Алексеев М. П. и др.

Историязарубежной литературы = Средние века и Возрождение: Учеб. пособие для филол. спец. ун-тов ипед. ин-тов. /Алексеев М. П., Жирмун­ский В. М., Мокульский С. С., Смирнов А. А.— 3-е изд.—М.: Высш. школа, 1978.— 527 с, ил.

Алексеев М. П. и др.

Историязарубежной литературы = Средние века и Возрождение: Учеб. пособие для филол. спец. ун-тов ипед. ин-тов. /Алексеев М. П., Жирмун­ский В. М., Мокульский С. С., Смирнов А. А.— 3-е изд.—М.: Высш. школа, 1978.— 527 с, ил.

РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ. СТАРНИЦЫ [141] ― [185]

ОГЛАВЛЕНИЕ

От издательства

СРЕДНИЕ ВЕКА

Введение…3

Раздел I

ЛИТЕРАТУРА ПЕРИОДА РАЗЛОЖЕНИЯ РОДОВОГО СТРОЯ И ЗАРОЖДЕНИЯ

ФЕОДАЛИЗМА

Глава 1. Кельтский эпос...................18

Глава 2. Германский эпос. Его отражение в древненемецкой и англосаксон­ской

литературе.....................23

Глава 3. Древнескандинавская литература.............35

Глава 4. Светская литература на латинском языке.........51

Раздел II

ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ РАЗВИТОГО ФЕОДАЛИЗМА

НАРОДНОЕ ТВОРЧЕСТВО И ЕГО ОТРАЖЕНИЕ В ПИСЬМЕННЫХ ПАМЯТНИКАХ

Глава 5. Средневековая народная поэзия и следы древнейшей народной

лирики и драмы.....................56

Глава 6. Французский героический эпос..............64

Глава 7. Испанский героический эпос...............74

Глава 8. Немецкий героический эпос...............82-94

Раздел III

ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ РАЗВИТОГО ФЕОДАЛИЗМА РЫЦАРСКАЯ И КЛЕРИКАЛЬНАЯ

ЛИТЕРАТУРА

Глава 9. Лирика трубадуров и труверов.............95

Глава 10. Миннезанг.....................109-119

Глава 11. Рыцарский роман..................119

Глава 12. Клерикальная литература...............136-140

Раздел IV

ЛИТЕРАТУРА ЭПОХИ РАЗВИТОГО ФЕОДАЛИЗМА ГОРОДСКАЯ И НАРОДНАЯ

ЛИТЕРАТУРА

Глава 13. Сатира и дидактика.................141

Глава 14. Лирика......................158

Глава. 15. Драма......................174-182

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: