ГЛАВА II. В СТАМБУЛЕ И ЛОНДОНЕ 7 глава

Работу-то можно найти, но что в ней толку. Отец вон, всю жизнь спину гнет, а обуть и накормить семью не может. Нет, он, Кюри, будет жить иначе. Вон, многие делают набеги за Терек. А разве ему туда дорога заказана? Опасно, конечно. И ранить могут, даже убить. Но живем-то один раз.

Смельчаков, отчаянных парней в их краях немало. Он подружится с ними. Кто знает, может, удастся им царскую почту отбить или обчистить банк в городе. Должно же повезти хоть раз в жизни, чтобы раз и навсегда снести тот высокий хребет, что встал между ним и Ровзой. Тогда он смело скажет ей о своих тайных чувствах! Но если он пойдет батрачить на Хорту, тогда прощай любовь! Даже не мечтать ему тогда о Ровзе. Да и запятнает он себя на всю жизнь…

Лишь Зару знала его тайну. Она мечтала погулять на его свадьбе и к Ровзе относилась как к будущей невестке.

— Дада, этого не будет никогда! — воскликнула Зару. — Даже если мы умрем с голоду — ни ты, ни Кюри не станете батрачить на Хорту! Чем ты хуже его? Разве моя мать менее добра, менее красива, чем его Альбика? По красоте и смелости мало кто сравнится с моим братом… И у меня тоже есть своя гордость…

Мачиг молча слушал, дымя самокруткой. Но даже не злился. Слова дочери доходили до его сердца. Ему казалось даже, будто он сам когда-то в далекой юности произносил их. И вот теперь, спустя столько лет, ему же напоминают о них, упрекают уже только за то, что осмелился произнести их вслух.

— Конечно, ты права, дочь! По смелости и мужеству они уступают нам. Верно. Но по бедности мы впереди всех. Как нам выехать?

Путь ведь далекий, и нужно хоть что-то заработать на дорогу.

— Не все же едут.

— Нет, не все. Едут те, кто победнее или самые богатые. — Как можно оставить дом… — запричитала Зазу.

Мачиг повысил голос:

— Хватит ныть! Каждую ночь одно и то же. Думаете, мне хочется батрачить на чужих людей? Но выхода у нас нет. Остается только или идти воровать, или собирать по дворам милостыню.

Кюри ходил по комнате, шлепая босыми ногами.

— Хорта едет? — спросил он, остановившись около отца.

— Куда?

— В Турцию.

— Ему-то зачем?

— А Товсолт, Ибрагим-Хаджи? — допытывался Кюри.

— Им и здесь неплохо.

— Тогда зачем едем мы?

— Мы не едем, нас нужда выгоняет, мой мальчик. Тесно людям стало здесь. Некуда нам податься. Может, в чужой стране найдем счастье…

— Почему же они разбогатели? На чем?

Мачиг тяжело вздохнул. Многого не знал сын. Да и откуда ему знать то, о чем сам-то Мачиг лишь смутно догадывался.

— На чужих бедах, — ответил Мачиг. Пусть сын сам поймет. К чему объяснения.

— Ты говоришь, дада, в Турцию? Я не согласен! Но против твоей воли пойти мы не можем. Только объясни мне все же, почему дармоеды остаются, а мы должны ехать? Одни пугают Сибирью, другие — Турцией. А если вообще никуда не ехать? Если нам здесь дадут землю?

Мачиг недовольно покачал головой.

— Парень, ты говоришь чужим языком. Конечно, Арзу, Маккал, Берс — хорошие и честные люди. Они большие друзья бедняков.

Но их красноречие до добра не доведет. Не слушай их!

— Нет, они говорят правду! — вспыхнул Кюри. — И в Сибири, и в Турции мы погибнем. Что там смерть, что здесь! Понимаешь, дада? Тогда зачем же я должен ехать? Пусть едут те, кому мы в тягость. Но сначала пусть отдадут нам нашу землю, а потом убираются на все четыре стороны. Мы никого силой не держим.

Но и мы хотим жить по-человечески. В мои годы вы уже с оружием в руках сражались. Вы свое дело сделали. Теперь вы постарели и не мешайте нам. Сегодня наша очередь.

— Эх, Кюри, что же вы хотите делать! — невольно вырвалось у Мачига. — Напрасно только погубите людей.

— Нет, не напрасно! Мы будем биться с угнетателями! Да! Пусть не забывают, что мы уже мужчины.

— С пустым желудком много ли навоюешь…

— Скоро и мы заживем. Я пойду на большую дорогу. То, что ты не добыл мотыгой, я добуду оружием!

— Я буду рад за тебя, сын мой! Рад! — воскликнул Мачиг. Но в глазах его было столько горя, что даже возбужденный Кюри заметил его.

— Ты заговорил моим языком, — уже спокойно продолжал Мачиг.-

Помню, я точно так же бушевал в твои годы. Молоды вы еще, Кюри. Можно сказать, только еще оперились. О войне не стоит говорить. Это ни к чему. Пустой разговор. Выбрось из головы эту дурь. У царя столько войска, что и счесть его невозможно.

Сколько солдат погибло в боях с нами, но всех мы так и не смогли убить. Мы просто устали. А от солдат и теперь покоя нет. И не будет. Лучше уж молчать и не дразнить зверя. Пока он не рвет тебя, жить как-то можно. Кстати, когда мы воевали, на нашей земле не было врагов. А теперь посмотри вокруг — сколько их! Как муравьи расползлись по всей Чечне, одев ее в лохмотья. Заселили Чечню казаками, вооруженными до зубов.

Посчитай, сколько они крепостей понастроили, сдавив нас со всех сторон. Мы, как взнузданный боевой конь, в бешенстве мотаем головой, а сдвинуться с места не можем. Нам нечем стало дышать, так нас крепко ухватили за горло. И противиться этому невозможно. Напрасно Арзу и его друзья мутят вам головы. Прошу тебя, не слушай их, Кюри, если ты считаешь меня своим отцом.

Будем послушны устазу. Если не дал нам покоя Бог, не следует роптать. Живи мирно и работай, Всевышний нас не забудет.

Так была разрушена золотая башня, которую Кюри строил в своем воображении…

ГЛАВА VII. СХОД

Храбрость для защиты отечества — добродетель, но храбрость в разбойнике — злодейство.

А. Бестужев-Марлинский

Обойти все чеченские аулы и провести в них соответствующую разъяснительную работу — таков был приказ Лорис-Меликова, к выполнению которого полковник Муравьев приступил незамедлительно. Вместе с ним в Гати-Юрт прибыли начальник Ичкерийского округа полковник Головаченко и еще какой-то незнакомый офицер. Новый старшина Хорта принял гостей. Стол с резными ножками, покрытый зеркально-черным лаком, купленный Хортой специально для такого случая, был накрыт белоснежной скатертью и заставлен изысканной едой и дорогими винами.

Гости усаживались за стол, когда прибыл приглашенный в качестве переводчика наиб Качкалыкских аулов, майор милиции Бота Шамурзаев.

Во всем округе сегодня не было более счастливого человека, чем Хорта: надо же, такие гости. И где? У него в доме сидят, кушают, пьют. И для Хорты было высшим наслаждением обслуживать их. Он вертелся юлой, ничто за столом не ускользало от его взгляда, на правах хозяина он мог упрекнуть любого из гостей, не проявляющего особого аппетита.

— Кушай, пей, — то и дело напоминал он. — Один слов и молоко маленькой птичка карапчим[65]. Ваше благородие, кушай. Бери ножка. Надо вино пить.

Покончив с обедом, Муравьев сказал Боте:

— Не сочтите за труд, господин майор, помогите старосте собрать народ.

Муравьеву не пришлось дважды повторять свою просьбу исполнительному Боте.

— Кто этот чеченец, господин полковник? — спросил недавно прибывший в Чечню штабс-капитан фон Клингер. — У него и речь, и походка — кадрового офицера, русским он владеет в совершенстве…

— Позволю себе заметить, капитан, не только русским, но и польским, и французским, — живо подхватил полковник. — Вы угадали, он кадровый офицер. Вернее, бывший.

Фон Клингер удивленно посмотрел на полковника.

— Вам разве не доводилось слышать его историю? — удивился, в свою очередь, полковник Головаченко.

— Я здесь человек новый, — как бы извиняясь за свою неосведомленность, проговорил штабс-капитан.

— Легендарная личность! — полковник отхлебнул из бокала. — Это же Шамурзаев!

— Удовлетворите любопытство штабс-капитана. Расскажите, — попросил Головаченко. — Право же, мне столько раз уже приходилось излагать его историю, что это мне изрядно надоело.

— Будьте добры, расскажите, — в голосе штабс-капитана слышалась мольба.

— Ну, так и быть. Поведаю. Время у нас есть. Но прежде нужно промочить горло.

Фон Клингер немедленно наполнил бокалы.

— Итак, господа, — полковник залпом осушил свой фужер, — слушайте. Если же точнее, то мой рассказ исключительно для вас, штабс-капитан. Я уже сказал, что этот Шамурзаев — легендарная личность. И очень сложная. Сие абсолютная правда.

Для полной ясности вспомним времена Алексея Петровича. Как-то наши войска сожгли чеченский аул и перебили всех его жителей.

В живых остался один девятилетний мальчик, но он, правда, был ранен. Солдаты привезли его в крепость. Барон Розен, брат бывшего командира корпуса, отправил мальчика к своей семье.

Чеченцы — народ хотя и дикий, но должен вам признаться, умный и любознательный.

— Вы совершенно правы, господин полковник, — оживился вдруг фон Клингер и, чтобы блеснуть своими познаниями о крае, торопливо продолжал:- Я слышал, что и ранее точно при таких же обстоятельствах были взяты в плен два мальчика, сделавшиеся впоследствии широко известными.

Один из них — Александр Чеченский, генерал, герой тысяча восемьсот двенадцатого года, а второй — Петр Захаров, художник-академик.

— Так вот, — продолжал полковник, терпеливо выслушав тираду своего молодого собеседника. — В семье барона Бота получил образование, окончил военную школу и стал офицером. Должен подчеркнуть, способным офицером. Сам барон души не чаял в своем воспитаннике. Блестящий офицер, умный, смелый, он невольно бросался в глаза. Однажды Великий князь Константин — наместник Царства Польского — попросил барона отпустить молодого офицера в его личный конвой. Барон согласился. Вскоре Бота стал любимцем и августейшего наместника. Константин Павлович пожелал его женить на девушке из благородной семьи, для чего предложил Боте принять крещение. Бота поблагодарил, но от предложения решительно отказался и попросился на Кавказ, по которому не переставал тосковать.

— Смелый отказ и благородная просьба! — с жаром воскликнул фон Клингер. — Таких людей не часто встретишь.

— Цесаревич не стал препятствовать. Молодого офицера отпустили на Кавказ, — продолжал Муравьев. — Здесь Бота служил переводчиком при начальстве левого фланга. Служба его в укреплении Таш-Кичу совпала с появлением на горизонте Шамиля.

Думаю, что о том, как Шамиль в Дагестане потерпел поражение и сбежал в Чечню, о восстании сорокового года, о наших первоначальных неудачах вы знаете. Бота внимательно следил за событиями в Чечне, но глубоко ошибся в своих предположениях.

Он решил, что сила на стороне горцев и что, прогнав нас, горцы смогут создать свое государство. Тот же, у кого умная голова и крепкая рука, может стать в этом государстве если не первым, то, во всяком случае, вторым лицом после имама. Неуемное тщеславие и властолюбие сыграли с ним злую шутку. Во время строительства Куринского укрепления он повздорил с начальством и, боясь взыскания, сбежал к Шамилю.

— Честолюбие… Вот что его погубило, — по-своему трактовал данный факт Головаченко, расправляясь с очередной куриной ножкой.

— Понятно, что означало для Шамиля заполучить такого ценного человека, — полковник отпил из бокала. — Еще бы, талантливый офицер, осведомленный обо всех наших делах, отлично знающий языки. Можно сказать, Шамилю несказанно повезло. Он тут же назначил его наибом и начальником разведки. Бота был смел, находчив, изумительно хладнокровен, не терялся в любых обстоятельствах и умел мастерски скрывать свои подлинные чувства. Все эти качества своего характера он проявил незамедлительно, что сделать было не слишком трудно, зная наши порядки, характеры и способности командиров, и вообще, все, что касалось нашего края и наших войск. Так вот, он нам вредил более всех остальных военачальников Шамиля вместе взятых.

Вскоре Шамиль назначил его старшим наибом Чечни. Боте подчинялся и знаменитый чеченский наиб Эски. Вот тут-то и начал проявляться тщеславный, самолюбивый характер Боты. Он так увлекся, что порой не считался даже с самим имамом. На него посыпались жалобы, против него начались интриги, в которых самое деятельное участие принял Эски. В конце концов Шамиль вынужден был лишить его наибства. Бота не скрывал своего презрения к невежественным наибам, считая себя намного выше и умнее их, и ждал только подходящего момента, чтобы рассчитаться с ними. Да, звезда имама была близка к закату, и Бота чувствовал приближающуюся опасность. В 1851 году Шамиль, узнав о готовящейся против него экспедиции наших войск, начал принимать срочные контрмеры. Он разослал гонцов в разные концы Дагестана с просьбой прийти на помощь Чечне.

Боте же поручил закупить продовольствие. Бота, предвидя приближение трагического конца имамата, решил заранее застраховать себя, отдав личную судьбу на милость великодушных урусов[66], имевших слабость говаривать: "Кто старое помянет, тому глаз долой!" Явившись к князю Барятинскому, Бота обещал служить верой и правдой и в качестве бывшего наиба Шамиля принести нашему отечеству великую пользу сведениями о неприятеле.

— Фельдмаршал, конечно, принял его с радостью? — воскликнул фон Клингер.

— Разумеется. С распростертыми объятиями.

— Зря. Личности, подобные вашему Боте, в своих поступках часто непредсказуемы.

— Не резонно, капитан. В смутное время подобные люди просто клад. Его сиятельство — умная голова — сразу оценил свою удачу и не отпускал Боту от себя ни на шаг. По словам самого Барятинского, он не только был отличным проводником, но и весьма полезным советником, зная одинаково хорошо как образ действия неприятеля, так и наш. Он ввел нас в такие дебри, куда без него мы едва ли бы проникли. По словам Барятинского, Бота был для нас открытой географической картой неизвестной нам местности, компасом в море, опытным капитаном судна, которое, если бы он захотел, мог погубить вполне безнаказанно.

Полковник оборвал свой рассказ, замер, прислушиваясь к шуму на улице.

— Кроме всего прочего, господин капитан, он перешел к нам не с пустыми руками. Привел весь разведывательный аппарат Шамиля, — добавил Головаченко.

— Шш-шш! Кажется, он идет…

Дверь распахнулась, вошел Бота, за ним, согнувшись, переступил порог Хорта. Бота доложил, что все мужчины аула собрались на площади перед мечетью.

— Благодарю вас, господин майор, — сказал Муравьев. — Присядьте, выпейте с нами рюмку.

Капитан довольно откровенно принялся разглядывать Боту.

— Говорят, в самую блистательную эпоху Шамиля вы были у него правою рукою? — спросил он.

Бота нахмурился, в голосе капитана ему послышалась ирония; он гордо вскинул голову, глянул в глаза капитана, но ничего не прочитав в них, кроме любопытства, успокоился. Все взоры обратились к нему. Такое внимание всегда льстит, теплая волна удовлетворенного самолюбия согревает душу.

— Да, я был одним из тех, кто его возвеличил, вознес…

— Но, господин майор, если верить слухам, Шамиль был великим полководцем и умным вождем. Не кажется ли вам, что такой талантливый человек мог бы и сам себя прославить?

Бота пожал плечами, скривив губы в презрительной улыбке.

— Безусловно, Шамиль был умным, беспредельно храбрым и мужественным человеком. Да еще и одним из крупнейших ученых в наших горах. Однако он отнюдь не был столь великим военным стратегом, как вы о том наслышаны.

— Как прикажете вас понимать?

— Шамиль не руководил ни одним сражением в Чечне, в котором горцы одержали свои блестящие победы. Он руководил государством, был талантливым организатором, политиком и дипломатом.

— Позвольте…

— Еще раз повторяю: лично Шамиль не руководил ни единым сражением. Потому что не был ни военным тактиком, ни стратегом. Но был умным администратором и блестящим идеологом и имел огромный авторитет среди горских народов.

— Если так, то кто же добывал ему военную славу?

— Его наибы. Шоип Центороевский, Юсуп-Хаджи Алдинский, Талгик Шалинский, Соаду и Эски Мичикские, Хаджи-Мурат Хунзахский, Кибит-Магома Каратинский, Даниэл-бек Елисуйский и другие.

Юсуп-Хаджи Алдинский, если говорить европейским языком, был у Шамиля начальником генштаба, премьер-министром, его мозгом, его правой рукой.

— Да еще Сайдулла Гехинский, Атаби Шатоевский, Бойсангур Беноевский, Батуко Курчалоевский, — добавил Головаченко.

— По-вашему выходит так, что Шамиль словно и не участвовал в боях. В таком случае, где же он получил девятнадцать ран?

— Несколько — в боях, при взятии русскими Гимри и Ахульго.

Двенадцать ранений ему нанес слепой Губаш, чеченец из аула Чобеккинарой, рода Гухой.

— А слепой-то за что ранил Шамиля?

— Не знаю, — вздохнул Бота. — Одни говорят, что Шамиль хотел жениться на девушке-сироте против ее воли, по законам шариата.

Узнав об этом, брат ее матери, Губаш, поздно ночью проник в дом, где спал Шамиль, и в смертельной схватке нанес ему двенадцать ран и семь порезов. Другие говорят, что Губаш был свирепый разбойник богатырской силы и Шамиль по требованию народа хотел убить его, а тот сам напал на имама. Всякое говорят.

— Какова же дальнейшая судьба этого Губаша?

— Первых двух стражников, которые по призыву Шамиля ворвались в комнату, Губаш сразил насмерть. Потом сбежались муртазеки[67], связали его, увели и убили. Одни говорят, что его зажарили в медном корыте, другие — что его всю ночь держали в ледяной воде, пока он не умер. Дело-то было зимой. Не знаю, кто из них говорит правду…

Хорта налил всем чай.

— Много самых невероятных мифов создали вокруг имени Шамиля, — сказал Муравьев. — И порой даже трудно разобраться, где правда, а где выдумка. Но я знаю одно: Шамиль не был фанатиком.

Религиозный фанатик принимает смерть за идею своей религии не моргнув глазом. Шамиль же всегда избегал опасностей, а тем более — смерти. Мне кажется, что у него была другая цель; жить ради самой идеи борьбы за свободу, на путь которой он ступил в молодости. Он и сохранил свою жизнь ради этой идеи.

Например, в Ахульго и, наконец, в Гунибе. Везде и всюду у него хватало ума, храбрости и даже хитрости выходить живым из самого безнадежного положения.

На некоторое время в комнате воцарилась тишина.

— В истории человечества еще не было ни одного человека, даже самого гениального, лишенного недостатков и слабостей, не совершившего ошибок. — Бота поставил на стол опорожненный стакан. — Под разными предлогами мы прощаем цивилизованным правителям Европы, Азии, Америки не только их слабости и ошибки, но даже явные преступления. Но в то же время скрупулезно выискиваем ошибки и слабости у темного горца Шамиля, упорно распространяем о нем клевету, дабы во что бы то ни стало унизить его. Это несправедливо, господа. Каким бы он ни был, великий Шамиль по праву возглавил справедливую борьбу горских народов за свою свободу и независимость. И делал это весьма успешно.

Фон Клингер не был удовлетворен ни вопросами, ни ответами.

— Господин майор, вы весьма уважительно отзываетесь о Шамиле.

Если ваши слова идут от чистого сердца, почему же вы оставили и его, и свой народ в столь критический для них момент и перешли на сторону противника? Ответьте на этот вопрос, если это не тайна.

Бота презрительно усмехнулся. Вероятно, такой вопрос он слышал не впервые.

— Здесь нет никакой тайны, капитан, — равнодушно отозвался он.-

Когда мой народ поднялся за свою свободу и независимость против русских властей, я не мог не сочувствовать ему, не желать ему успеха, не встать в его ряды, в ряды борцов за свободу. Вы поймите, господа, я был и остаюсь сыном своего народа, хотя рос и воспитывался среди другого народа, в другом обществе. Потому я и перешел на его сторону, чтобы поддержать в справедливой борьбе, оказать помощь в силу своих возможностей. Но когда убедился, что эта борьба бесперспективна, что она ведет народ к физическому истреблению, что Шамиль и его окружение никогда не дадут моему народу свободу и просвещение, я покинул Шамиля и, перейдя на сторону русского командования, приложил все силы, знания и опыт для того, чтобы как можно скорее прекратить бесполезное кровопролитие, продолжавшееся десятилетиями, и установить мир и спокойствие в горах.

— Тем не менее вы же участвовали в войне против своего народа?

— Участвовать в войне можно по-разному. Кто-то истреблял людей, аулы, посевы, сады, сенокосы и совершал бесчеловечные жестокости. Я же всеми своими силами старался не допускать этого. Бог тому свидетель, — Бота подумал и добавил:- Имелась и еще одна серьезная причина тому, что я оставил Шамиля и перешел на сторону русских. Был у меня верный, смелый и благородный друг. Звали его Девлатуко. Его обвинили в несовершенных им преступлениях и приговорили к смертной казни.

Я доказал Шамилю невиновность Девлатуко и просил помиловать его, но имам не внял ни моим доказательствам, ни моим просьбам. Друга казнили. Я понял, что и меня ждет подобная участь, что рано или поздно скатится и моя голова. Ибо имам, как и все правители мира сего, не любил, вернее, ненавидел тех, кто был умнее, смелее и благороднее его. Ведь не зря же от имама убежали впоследствии знаменитые Хаджи-Мурат Хунзахский и Юсуп-Хаджи Алдинский.

Фон Клингер с ухмылкой пожал плечами.

Полковник Муравьев встал.

— Господа офицеры, оставим этот разговор. Время и история рассудят, кто был прав, а кто не был. Осушим последние бокалы перед дорогой. Но прежде чем покинуть этот поистине гостеприимный дом, считаю своим долгом выпить за здоровье хозяина. Возьмите бокалы. Дорогой Хорта, да не иссякнет изобилие в этом доме, пусть сопутствуют вам удача и счастье и да сбудутся все ваши желания. За вашу усердную службу я благодарю вас от имени начальника области его превосходительства Лорис-Меликова!

— Баркалла[68], спасибо, ваше высокоблагородие! — от волнения Хорта совсем потерял голос, он то и дело откашливался.-

Сегодня мой дом — был большой счастье. Мой бедный дом — стал богатый дом. Их превосходительства Лорис-Мелик и Туман не беспокойся, наш Гати-Юрт самый верный и преданный русский власти.

— С вашего позволения, господин полковник, я благодарю и майора Шамурзаева, — произнес в свою очередь Головаченко. — Вы, дорогой майор, оказали огромную услугу в прекращении войны между горцами и Россией, в установлении мира и спокойствия в этом крае. Я уверен в том, что вы и впредь не пожалеете своих сил, знаний и энергии в благородном служении интересам родного народа и России. Да поможет вам Всевышний!

— Аминь!

Бурлит гатиюртовский майдан[69]. Все мужское население аула собралось здесь. Так уж повелось издавна: чуть что — и люди идут к мечети, и здесь, около нее, сообща решают общие дела.

Но сколько помнят старики, на площади, как правило, всегда обсуждался один и тот же вопрос: защита Гати-Юрта. Значит, враг был рядом, и все население, способное носить оружие, вставало на защиту родного аула. Чего бояться гатиюртовцам смерти? Они давно к ней привыкли. Ибо появлялись на свет под свист пуль и под свист пуль умирали. Смерть неотступно шла с ними рядом, но никто от нее не прятал глаз, не убегал. Так было, пока шла война. Но когда сегодня закричал туркх[70], в сердцах людей впервые поселился страх. Что случилось? Какая новая беда обрушилась на их головы? Сразиться с врагом и погибнуть за отчизну — это удел молодца. Но умирать голодной смертью нищего — это позор. Как быть? Может, действительно податься в Хонкару. Но как быть с землей отцов? С могилами предков? Они же проклянут нас!

Видно, или нет счастья вообще, или не для них оно, хотя солнце светит всем одинаково и все живое с одинаковой радостью встречает и провожает его. Так жили и предки, пока русский царь не послал своих солдат в горы. Много лет прошло с тех пор, и два поколения сменились, так и не повидав солнца счастья. Только ночь была их постоянной спутницей. Ночь стоит и теперь, хотя солнце и светит… Что их ждет в Хонкаре? Да та же самая ночь…

В аул приходили все новые и новые вести. Люди терялись, не зная, чему верить. В последнее время слухов прибавилось. У Мачига голова шла кругом. Но толком никто ничего не знал.

Повсюду слухи, слухи и ничего определенного. Одни говорили, что весной их разоружат, а мужчин заберут в солдаты, другие — что будто бы царь издал указ, согласно которому всех чеченцев будут крестить, третьи утверждали, что всех сошлют в Сибирь, а земли отдадут русским. А это значит, что все умрут от голода, болезней, дети забудут родной язык, станут гяурами.

Сегодня в Гати-Юрт прибыл большой начальник — полковник Муравьев, посланник самого генерала князя Туманова. Его сопровождают начальник Ичкерийского округа полковник Головаченко, наиб Качкалыкских аулов майор Бота Шамурзаев и еще один офицер.

Зачем они приехали? Что им нужно в Гати-Юрте? Какие они привезли новости: хорошие или плохие? Но разве можно ждать хороших новостей от таких начальников? Им легко говорить -

"поезжайте", а кому ухаживать за могилами отцов? И почему это русский падишах вдруг начал так заботиться о них и отпускает желающих? О судьбе их беспокоится? Нет, даже дети ему не поверят. Любой понимает — ему земля нужна, а не они. Хитрый падишах, очень хитрый…

Люди толпились на майдане, громко переговаривались. Когда сюда пришел Мачиг, площадь уже была заполнена до отказа. Даже древних старцев, которым сидеть бы дома да сидеть, и тех привели под руки. Попробуй-ка усидеть дома — столь высокое начальство не часто балует Гати-Юрт своим вниманием. В передних рядах, как и положено, расположились самые почтенные старики. Только там их законное место. Дальше — пожилые, потом и молодежь. Одеты все по-разному. У кого в доме достаток, того определишь сразу: и одежда лучше, и походка тверже, и подбородок поднят повыше. Основная же масса смотрится победнее. Есть и такие, кому и вовсе нечего натянуть на себя, кроме рваной черкески. Но пусть эти разодетые не поглядывают гордо по сторонам, не кривятся в брезгливой усмешке при виде своего оборванного соседа: там, где следует проявить мужество, он-то и делает всегда первый шаг. Но все без исключения подпоясаны серебряными ремнями, и у каждого дорогой, добротный кинжал.

Гости с любопытством оглядывали площадь, но о чем они думали, что говорили, угадать было невозможно. Их чисто выбритые лица оставались спокойными, в глазах не сквозило ни искорки участия, ни тени беспокойства о судьбе тех, кто сейчас с надеждой взирал на них. Впрочем, и не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы хоть чуть-чуть заглянуть в души этих людей. Они выполняли чужую волю, чужие приказы и не задумывались, насколько те гуманны. Их задача — сначала ослепить своим внешним блеском, а затем с высоты своего положения убедить собравшихся в правдивости всего ими сказанного. На это рассчитывают и они сами. На это рассчитывают и те, кто послал их сюда. А старики и молодежь смотрят на гостей тем взглядом, каким смотрит поверженный и тяжело раненный зверь на стоящего над ним охотника.

Свысока поглядывал на соотечественников Бота Шамурзаев. Лицо у него полное, круглое — видать хорошо кормят его власти.

Бороду он бреет, только черные усы торчат в разные стороны.

Мачигу он особенно понравился тем, что с начальством разговаривает непринужденно, чувствует себя свободно, не заискивает, как стоящий рядом Хорта. Этого не могли не заметить и другие жители Гати-Юрта. И достаточно было лишь взглянуть на Хорту, на его согнутые плечи и покорное лицо подхалима, чтобы понять, как никогда не должен себя вести всякий, хоть мало-мальски уважающий себя человек.

Полковник Муравьев что-то шепнул Шамурзаеву, тот передал Хорте. Хорта взмахнул рукой и закричал:

— Внимание, люди! С вами будет говорить полковник, который прибыл к нам из Солжа-Калы!

Полковник вышел вперед. Речь его продолжалась минут двадцать.

Он ужасно растягивал слова, словно пробовал их на вкус.

Собравшиеся слушали его внимательно, хотя мало кто мог разобрать и понять, о чем же говорил полковник. Но они не унывали: раз говорит по-русски, значит, кто-то переведет. Для того у них имеется Хорта. Хотя, пожалуй, такое серьезное дело Хорте не доверят. Правильно, так оно и есть! Кончив говорить, полковник повернулся к Шамурзаеву, словно приглашая его перевести сказанное.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: