И я попробовал, когда мамы с папой не было дома, но попадал на его родителей или на Билли и Роуз. Они что, тоже против него? Я ничего не узнал, потому что ни разу не сказал ни слова.

Я строил планы съездить в Лондон и попытаться найти их дом. Я уже почти решился объявить родителям, что меня не будет целый день, когда мне пришло еще одно письмо. С его почерком на конверте. Я поспешно подобрал его с коврика под дверью, поднялся к себе и вскрыл, опять весь дрожа.

«Мартин, мне так плохо. Они попытались отобрать у меня твое письмо, но я убежал с ним в туалет и спустил в унитаз, чтобы они не прочитали. Прости. Мне так хотелось сохранить его. Сил моих больше нет. Пусть я – извращенец, но я никому не причиню зла. А папа водит меня к своему знакомому, который руководит специальной клиникой. Мне показывают картинки с мальчиками и мужчинами и тут же бьют током. А я думаю только о тебе, какой ты замечательный друг и как ты был добр ко мне. Я больше не могу. Все друзья от меня отвернулись, к нам приходят письма с угрозами, даже Билли и Роуз дразнят из-за меня.

Прости, но я решил, что так продолжаться не может. Я еще не знаю, как я это сделаю, но лучше смерть, чем такая жизнь. Я не смогу встретиться с тобой, и, пожалуйста, не пытайся мне писать, потому что будет только хуже, и тебе, и мне. Прощай. Вспоминай меня иногда. Я по-прежнему люблю тебя и теперь уж точно никогда не разлюблю. Хорошие у нас были каникулы. Марк»

Я перечитал письмо с растущим ужасом, невыносимым, тошнотворным. Я помню, что заорал во все горло: «НЕТ!!!» – и рухнул на пол.

Когда ко мне вернулись чувства, я лежал на кровати, мама баюкала меня, как пятилетнего, а папа сидел у изголовья и читал мое письмо. Я потянулся за ним слабой рукой, но ничего не вышло. У меня не хватило сил поднять ее.

– Позвони им, – прохрипел я. Папа ответил мрачным взглядом. – Папа, СПАСИ ЕМУ ЖИЗНЬ!

Он посмотрел на меня ошеломленно, но потом, надо отдать ему должное, побежал вниз к телефону.

Мы прислушивались. «Алло? Доктор Роджерс? Джордж Финч. Слушайте, Мартин только что получил письмо от Марка, он пишет, что задумал самоубийство. Вот, я вам прочитаю… Простите?»

Долгая пауза. «Боже… О нет. Ох… Ох, мне ужасно жаль. Не знаю, что сказать… Да… Да… Все, что можем… Да, я скажу ему. Хорошо, буду ждать вашего звонка».

Я уже знал, что он скажет. Пока он поднимался по лестнице, я начал плакать. Когда он вошел, я отвернулся к стене, чтобы он не видел.

– Мартин… дружище… мне так жаль. Мы опоздали. Вчера он наглотался таблеток и запил их полбутылкой скотча… Его пытались спасти, но не смогли.

Я свернулся в комок и погрузился в отчаяние. В конце концов меня оставили одного.

Я не смогу описать, что я пережил. Мне было также плохо, как раньше, только еще хуже, потому что теперь я знал, что никогда действительно означало никогда, и что в пятнадцать лет можно умереть и хуже того – покончить с собой.

На какие-то по счету сутки я немного пришел в себя, и во мне начала разгораться искра гнева – гнева против старших Роджерсов, – и она превратилась в яростное пламя. Я знал, что обязан сказать им, что это их вина.

Он перезвонил папе на неделе и сказал, что похороны будут завтра, и что если я хочу быть на них – с учетом нашей дружбы, – они будут рады меня видеть. «Дружбы» – вот он как заговорил! От этого мой гнев запылал только сильнее.

– Я поеду, – ответил я, как только папа передал мне его слова.

– Ты уверен?

– Я же сказал, он был моим другом. Мне плевать, что он извращенец, он никогда не обижал меня и в жизни бы этого не сделал.

И мы поехали.

Там была вся семья, и я сел рядом с Билли и Роуз и выплакал все глаза. После службы и погребения я спросил у папы, можно ли нам уйти. Мы вполголоса попрощались и пошли прочь. У ворот я остановился.

– Пап, подожди меня, пожалуйста, я сейчас. Мне нужно кое-что сказать доктору Роджерсу на прощание.

– Хорошо.

Доктор утешал жену, обнимая двоих младших детей.

– Доктор Роджерс, мне нужно вам кое-что сказать.

– Мартин… да… конечно… спасибо, что приехал поддержать нас. Что ты хотел сказать?

– Можно, я скажу наедине?

– Наедине? Э… да… сейчас.

Он что-то шепнул жене и отошел со мной.

Я не знал, хватит ли мне сил сделать задуманное. Потом я вспомнил письмо, и представил его мертвое лицо, как представлял его много раз, и вспомнил, как чудесно оно светилось жизнью, когда он целовал меня и был самым близким моим другом.

– Доктор Роджерс… как вы могли сделать такое с Марком?

Он посмотрел на меня красными усталыми глазами, тоже полными слез. Я чуть не сдался, но моя любовь к его умершему сыну дала мне силы продолжить:

– Как вы могли сделать его жизнь такой страшной, что он отказался от нее?…

И я отвернулся, и пошел к своему отцу, и больше никогда с ними не встречался.

Глава 14

Через несколько месяцев жизнь вошла в колею.

Мои отношения с родителями более или менее восстановились. Я знал, что никогда не забуду, каким мучениям подвергли Марка, и никогда не смогу забыть, как мои родители уговаривали меня предать друга.

Ближе к Рождеству мы получили письмо от Эвансов. У меня упало сердце, когда я услышал про письмо – я испугался, что история повторится. Новость и впрямь оказалась невеселой: мистер Эванс получил назначение в Канаду, и они уезжали.

Теперь не оставалось никого из моих любимых, с которыми я встретился на каникулах.

Джеймс приписал в конце: «Мартину. Я пришлю открытку. Твой Джеймс»

Через неделю пришла открытка. «Моему старшему брату. Спасибо за чудесные каникулы. Жалко, что мы не встретимся следующим летом. Всем от меня привет. Я буду присылать тебе открытки из Канады. Пока, Джеймс»

На открытке был корабль – надо полагать, тот, на котором они собирались плыть.

Жизнь свелась к школе, кое-каким друзьям, родителям и тому подобному. На следующее лето я не поехал в Амбердейл, а отправился со школой в лодочный поход по каналам. Мысль об островах без Марка внушала мне отвращение. Еще я побывал в школьном лагере, и видел почти голыми, кого хотел. Только они не стоили мизинца Марка.

Я постепенно осознал, что сам гомосексуален, и понял, что именно поэтому мне так нравилось возиться с Марком и даже с Джеймсом. И корил себя за это. Я чувствовал, что подвел родителей. И недоумевал, за что мне это. Иногда я вдруг вспоминал, что никогда не смогу создать семью и завести сына, который называл бы меня «папой», и у меня текли слезы. Я никогда не изведаю любви, потому что любовь – это девчонки, а я всем нутром чувствовал, что ни одна не сможет привлечь меня по-настоящему. То есть я видел, что среди них попадаются хорошенькие, с очень милыми изгибами, смазливыми личиками, аккуратными выпуклостями, изящными ножками. Но все это в одну секунду бледнело при виде симпатичных мальчиков, так что мне оставалось… трудно сказать, что мне, собственно, оставалось.

И все-таки я знал, что любовь возможна и между мальчиками. И Марк, которого я никогда не забывал, не давал мне разувериться. Нет, я больше не пребывал в блаженном неведении. Спасибо научной библиотеке, где я прочитал, что делают друг с другом гомосексуалы, и преисполнился отвращения. Но это не имело отношения к нам с Марком. У нас все было прекрасно и естественно, и мы обращались друг с другом трепетно и нежно.

Еще меня смущало, что меня привлекал маленький Джеймс. Одно дело – парень моих лет; скверно, но еще туда-сюда. Но влечение к ребенку… это уже вообще ни в какие ворота. Я грыз себя, но со временем – нескоро, ой как нескоро, – постыдные воспоминания затуманились, и я кое-как успокоился. В конце концов, оправдывался я перед собой, Джеймсу нравилось все, что я делал, и я ни к чему ему не принуждал и ни за что не стал бы.

Всю школу и весь колледж я и не мечтал, что на свете у меня отыщется родственная душа. Когда мои одноклассники собирались компаниями, или, став постарше, пытались пролезать в клубы-дискотеки в надежде подбить клинья к девчонкам, я смотрел телевизор, гулял по улицам в одиночестве и привыкал к обществу самого себя, да еще нескольких таких же нелюдимых ровесников (если только я не слишком противоречу сам себе). В большой компании я бывал только раз в год, на каналах. Мне пришлось по душе это тихое скромное развлечение. Я записывался в поход каждое лето. Даже после выпускных экзаменов, когда уже не приглашали, я сам попросил разрешения. И получил его, потому что здорово навострился управлять неуклюжими узкими лодками, мастерски загоняя их в самые неудобные углы и мастерски вызволяя их оттуда.

Считалось, что я буду поступать в университет, и я особо не спорил. Я был не прочь пожить отдельно. Я ничего не имел против родителей, но меня стесняло, что я как маленький, не имею свободы приглашать в гости, кого хочу. Что это их дом. Я все больше чувствовал себя постояльцем. Я прекрасно понимал, что будет, если я, хотя бы и в 19 лет, попробую сойтись с кем-нибудь и привести его к себе ночевать.

В общем, я подал заявление в несколько мест, и в одном мою заявку приняли, при условии что я хорошо сдам вступительные. На экзамене мне повезло, все прошло гладко, и впервые за черт знает сколько лет я был доволен собой. Папины дела шли успешно, и он мог позволить мне снять квартиру в районе университета и обставить ее, скромно, но достойно.

Я настоял на двуспальной кровати. Пока я ее выбирал, перед моим мысленным взором все еще стоял Марк, хотя прошло уже пять лет. Да, мне уже стукнуло девятнадцать, я уже давно не давал петуха – мой голос сломался вскоре после смерти Марка. Я еще тогда думал – может быть, толчком к долгожданному росту моего тела послужили те особо интимные подарки Марка. И тогда же я начал проверять, осталось ли у меня все в рабочем состоянии, и даже возобновил свои измерения.

В этом плане все развивалось вполне благополучно.

Мой отъезд на север был и радостным, и печальным. Я оставлял позади юность: родителей, друзей (немногих), а также что-то помимо кирпичей и известки, из которых состоял «дом». Если бы Марк хоть раз побывал у меня, мне было бы труднее. А так я переселился в новую берлогу со вздохом облегчения и надежды. Свобода. Наконец-то я становился хозяином своей судьбы. И даже получил автомобиль, еще один подарок от папы. Похоже, дела у него шли даже лучше, чем я думал.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: