Токвиль Алексис Старый порядок и революция

Алексис де Токвиль

СТАРЫЙ ПОРЯДОК И РЕВОЛЮЦИЯ

Пер.с фр. М.Федоровой.

Страницы этого издания в скобках;

номер страницы следует за текстом на ней.

Оглавление

Предисловие.

Книга первая

Глава I. Противоречивые суждения, вынесенные о Революции в самом ее начале

Глава II. О том, что основной причиной и конечной целью Революции не было, как это считали, разрушение власти религиозной и ослабление власти политической

Глава III. Каким образом и почему Французская революция, будучи революцией политической, происходила по образу религиозной

Глава IV. Почему почти вся Европа имела совершенно одинаковые институты власти и почему эти институты повсеместно пали

Глава V. В чем, собственно, состоит значение Французской революции

Книга вторая

Глава I. Почему феодальные права сделались ненавистны народу Франции гораздо более, чем в других странах

Глава II. О том, что административная централизация является институтом Старого порядка, а не порождением Революции или империи, как это утверждается

Глава III. Так называемая административная опека есть институт Старого порядка

Глава IV. О том, что административная юстиция и судебные изъятия в пользу чиновников суть порождения Старого порядка

Глава V. О том, каким образом администрация смогла утвердиться среди старых властей и занять их место, не разрушая их

Глава VI. Об административных нравах при Старом порядке

Глава VII. Каким образом во Франции, как нигде более в Европе, уже при Старом порядке столица обрела преобладающее значение и поглощала все силы государства

Глава VIII. О том, что Франция была страной, в которой, как нигде более, люди стали похожими друг на друга

Глава IX. О том, каким образом эти столь похожие люди оказались, как никогда ранее, разделенными на небольшие группы, чуждые и безразличные друг к другу

Глава Х. Каким образом уничтожение политической свободы и разобщенность классов обусловили почти все недуги, разрушившие Старый порядок

Глава XI. О своеобразии свободы при Старом порядке и ее влиянии на Революцию

Глава XII. О том, что вопреки прогрессу цивилизации положение французского крестьянина в XVIII веке было иногда хуже, чем в XIII веке

Книга третья

Глава I. О том, каким образом к середине XVIII века литераторы сделались главными государственными деятелями и каковы были последствия этого обстоятельства

Глава II. О том, каким образом безбожие смогло стать у французов XVIII века общей и преобладающей страстью и какого рода влияние оно оказало на характер Революции

Глава III. О том, каким образом французы желали совершить реформы до получения свобод

Глава IV. О том, что царствование Людовика XVI было эпохой наибольшего процветания Старой монархии и каким образом это процветание ускорило Революцию

Глава V. Каким образом народ подняли на восстание, желая облегчить свое положение

Глава VI. О некоторых приемах, при помощи которых правительство завершило революционное образование народа

Глава VII. О том, каким образом административная революция предшествовала политической и какие это имело последствия

Глава VIII. О том, каким образом из вышеозначенных обстоятельств сама собой возникла революция

Приложение

О провинциях с сословными собраниями, в частности о Лангедоке

Примечания автора, относящиеся одновременно к нескольким пассажам текста

Феодальные права, существующие еще и в эпоху Революции (по изложению современных знатоков феодального права) .

Оценка различных видов наследственных владений, существовавших во Франции перед Революцией

ПРЕДИСЛОВИЕ

Публикуемая мною ныне книга - вовсе не история Революции. Моя книга - это исследование Революции.

В 1789 году французы совершили деяние, на которое не решился никакой другой народ; тем самым они разделили надвое свою судьбу, создав пропасть между тем, чем они были до сих пор, и тем, чем они желают быть отныне. Имея перед собою эту цель, они предприняли всякого рода предосторожности, дабы ничего не перенести из прошлого в новые условия своей жизни. Они всячески понуждали себя жить иначе, чем жили их отцы. Они ничего не упустили из виду, чтобы обрести неузнаваемый облик.

Я всегда считал, что французы гораздо менее преуспели в этом своеобразном предприятии, чем это казалось со стороны и чем это считали они сами. Я был убежден, что, сами того не сознавая, они заимствовали у Старого порядка большинство чувств, привычек, даже идей, с помощью которых и совершили Революцию, разрушившую Старый порядок. Я уверен, что для возведения нового здания они неосознанно воспользовались обломками Старого режима. Итак, чтобы понять Революцию и ее последствия должным образом, нужно на некоторое время забыть Францию, каковою мы ее видим, и воскресить Францию иную - ту, которой более не существует. Именно это я и попытался сделать в предлагаемой книге. Но моя задача оказалась гораздо труднее, чем я предполагал ранее.

Первые столетия монархического правления, Средние века, эпоха Возрождения дали пищу для целого ряда значительных трудов и были объектом очень глубоких исследований, которые донесли до нас не только имевшие место факты, но и законы, обычаи, дух правления нации в различные эпохи ее истории. Но никто еще до сих пор не взял на себя труд рассмотреть таким же образом восемнадцатое столетие и ознакомиться с ним поближе. Мы считаем, что очень хорошо знаем французское общество того периода, потому что видим все то, что отчетливо блестит на его поверхности, ибо до мельчайших деталей помним историю наиболее известных из живших тогда персонажей, а также вследствие того, что искусные и красноречивые критики в конце концов сделали для нас привычными произведения великих писателей, прославивших свое время. Но относительно способа ведения дел, практики существовавших в то время ( стр.3) институтов, точного положения различных общественных классов и их взаимных отношений; относительно условий жизни и чувств тех слоев, которых еще не было ни видно, ни слышно, относительно самой сути мнений и нравов мы имеем лишь смутные и зачастую ошибочные представления.

Я предпринял попытку проникнуть в самое сердце Старого порядка - очень близкого для нас во времени, но заслоненного Революцией.

Для достижения названной цели я не просто перечел наиболее прославленные книги восемнадцатого столетия, - я стремился изучить и множество трудов менее известных и менее достойных известности, но которые, быть может, именно в силу своей безыскусности лучше всего обнаруживают подлинный нерв своего времени. Со всей прилежностью я исследовал общественные акты, в которых французы накануне Революции могли выказывать свои мнения и вкусы. Много света для меня пролили протоколы собраний штатов, а позднее - провинциальных собраний. Особенно много пользы извлек я из наказов, составленных в 1789 г. всеми тремя сословиями. Наказы эти, оригиналы которых являют собой череду рукописных томов, останутся своеобразным завещанием исчезнувшего французского общества, высшим выражением его желаний, подлинным проявлением его последней воли.

В странах, где государственная мощь набрала уже достаточную силу, рождается мало идей, стремлений, страданий, встречается мало интересов и страстей, которые рано или поздно не обнаружили бы себя в полной мере перед государственною машиною. Посещая архивы таких стран, можно получить не только очень точное представление об используемых методах правления - вся страна открывается вашему взору. И чужестранец, изучивший всю конфиденциальную переписку, накопленную в папках министерства внутренних дел или префектур, вскоре станет более осведомленным в наших делах, нежели мы сами. Из настоящей книги вы узнаете, что в XVIII веке управление обществом было уже очень цивилизованным, всемогущим, необычайно деятельным. Администрация непрерывно кому-то помогает, кому-то мешает, что-то позволяет. Она многое могла пообещать и многое дать. Множеством различных способов она влияла не только на общее положение дел, но и на судьбы отдельных семей и личную жизнь каждого человека. Кроме того, она действовала негласно, поэтому люди не боялись поведать ей о своих самых затаенных затруднениях. Я употребил очень много времени, чтобы изучить все, что осталось нам от Старого порядка как в Париже, так и в провинциях.

Как я и ожидал, Старый порядок предстал передо мною во всей живости, со всеми своими идеями, страстями, предрассудками, обычаями. Каждый человек свободно говорил на своем языке и ( стр.4) поверял самые затаенные свои мысли. В конце концов я обрел понимание старого общества, коим не обладали люди, жившие в эту эпоху, поскольку я имел перед глазами то, что никогда не открывалось их взору.

По мере углубления в мое исследование я поражался, постоянно подмечая в жизни Франции тех времен черты, удивляющие нас в жизни сегодняшней. Я находил там во множестве чувствования, которые, как я думал, порождены Революцией; я находил там во множестве идеи, которые, как я до сих пор считал, также происходят из эпохи Революции; я находил там тысячи привычек, полагая, что и они также привнесены Революцией. Повсюду находил я корни современного общества, глубоко вросшие в ту старую почву. Чем ближе приближался я к 1789 г., тем отчетливее понимал, как формировался, рождался и креп дух Революции. Мало по малу моему взору открылась вся физиономия Революции. Возникшие очертания уже предвещали ее бурный темперамент, гениальность; да это и была самая революция. Я обнаруживал не только причины первых ее усилий и порывов, но в большей степени даже предвестники отдаленных ее действий, поскольку Революция имела в своем развитии две отчетливо разнящиеся фазы. Первая из них - когда французы, казалось, стремились полностью уничтожить свое прошлое; вторая же - когда они попытаются частично заимствовать из этого прошлого. Таким образом, имеется множество свойственных Старому режиму законов и политических привычек, которые в 1789 г. разом исчезли, а несколькими годами позже появились вновь подобно некоторым рекам, уходящим под землю, чтобы немного далее вновь вырваться из-под земли, блистая прежней гладью вод меж новых берегов.

Собственно, цель книги, предлагаемой мною вниманию читателя, - попытаться понять, почему великая революция, зревшая в то время почти на всем континенте, разразилась у нас раньше, чем в иных странах; почему она как бы сама собой вышла из общества, которое ей предстояло тотчас же разрушить; и как, наконец, старая монархия могла потерпеть столь полное и внезапное поражение.

По моему замыслу предпринятое исследование не должно было ограничиваться этим. Если время и силы не иссякнут, я намериваюсь проследить сквозь перипетии этой долгой Революции судьбы французов, с которыми мне в жизни довелось близко сталкиваться при Старом порядке и которые были им воспитаны. Я хотел бы показать, как судьбы этих людей изменяются и преображаются в зависимости от событий, но вместе с тем сохраняют свою природу, то есть беспрестанно являются в облике, несколько отличном от прежнего, но всегда узнаваемого. Я прошел бы вместе с ними первые дни Революции 1789 г., когда любовь к равенству и любовь к свободе наполняли их сердца, когда они жаждали создать не ( стр.5) просто демократические институты, но институты подлинно свободные; не только уничтожить привилегии, но признать и права и сделать их священными для каждого. То было время молодости, энтузиазма, гордости, благородных и искренних страстей, время, которое, несмотря на все его ошибки, люди навечно сохранят в своей памяти и которое долго еще будет смущать покой и сон всякого, кто захочет очернить или поработить эти благородные порывы.

Прослеживая быстрым взором путь нашей революции, я попытаюсь показать, какие ошибки, какие неверные оценки привели к тому, что те же французы отказались от своих первоначальных целей и, забыв о свободе, возжелали сделаться лишь равными во всем служителями господина мира. Я покажу, как правительство гораздо более сильное и более абсолютистское, чем опрокинутое Революцией, захватило н сконцентрировало в себе всю власть, уничтожило все свободы, купленные столь высокой ценой, и на их место воздвигло пустые образы. Я прослежу, как это правительство назвало суверенитетом народа голосование выборщиков, которые не способны были ни научиться чему бы то ни было, ни общаться меж собою, ни выбирать; как оно назвало свободным голосованием за налог согласие рабски покорных и молчаливых собраний; и как, полностью лишив нацию способности к самоуправлению, основных гарантий права, свободы мыслить, писать и говорить, т. е. всего самого ценного и благородного из завоеваний 1789-го года, оно еще и пыталось прикрыться этими словами.

Я остановлюсь на том моменте, когда, как мне представляется, Революция почти заканчивает начатое ею дело и дает рождение новому обществу. Я сосредоточу затем спое внимание на этом самом обществе. Я попытаюсь различить, чем оно походит на предшествующее ему и чем отлично от него; выявить то, что мы утратили в гигантской всеобщей смуте, равно как и то, что мы создали нового; наконец, я попытаюсь заглянуть в будущее.

Вторая часть моего труда уже сделана вчерне, но она еще нс достойна, чтобы предложить ее вниманию публики. Удастся ли мне его закончить? Кто может дать ответ? Судьба человека имеет еще более смутные очертания, чем судьба народов.

Я надеюсь, что написал настоящую книгу без предрассудков, но не претендую на беспристрастность. Вряд ли французу позволительно быть бесстрастным, когда он говорит о своей стране и размышляет о своем времени. Сознаюсь, что в ходе изучения мною Старого общества в каждой из его частей я никогда не упускал из виду новое общество. Я не только хотел узнать, какой болезнью заболел больной, но и то, как ему удалось избежать смертельного исхода. Я поступал подобно медикам, в каждом угасшем органе ищущим законы жизни. Моей целью было создать картину, которая, будучи исключительно точной, могла бы еще и поучать. Таким ( стр.6) образом, всякий раз, как я находил в наших отцах мужественную добропорядочность, столь необходимую нам сегодня, но почти утраченную, всякий раз как я обнаруживал в них подлинный дух независимости, стремление к великому, веру в себя и в высшую причину, - я всячески подчеркивал эти черты. Равно как и тогда, когда я обнаруживал в законах, идеях и нравах того времени следы каких-либо пороков, подточивших старое общество и еще живущих в нас, я со всей старательностью освещал их, чтобы люди, видя уже принесенные этими пороками беды, поняли, что они чреваты еще большим злом.

Сознаюсь, что во имя достижения названной цели я не боялся оскорбить ни ту или иную личность, ни классы, ни мнения, ни воспоминания, сколь бы почтенными они ни были. Я часто шел на это с сожалением, но всегда без угрызений совести. И пусть все, кому я хоть как-то могу быть неприятным, простят меня, принимая во внимание бескорыстную и честную цель, преследуемую мною.

Возможно, многие поставят мне в вину, что в своей книге я показал неуместное стремление к свободе, которая, как меня убеждают, никого не заботит во Франции.

Я бы только попросил бросающих мне этот упрек учесть, что названная моя склонность имеет давнее происхождение. Уже более двадцати лет назад, высказываясь о другом обществе, я почти дословно писал то, что вы сейчас прочтете.

В сумеречном будущем уже сегодня можно открыть три очевидные истины. Первая из них состоит в том, что все наши современники влекомы неведомой силой, действие которой можно как-то урегулировать или замедлить, но не победить и которая то слегка подталкивает людей, то со всей мощью влечет их к разрушению аристократии. Вторая истина заключается в том, что из всех мировых обществ труднее всего оказывать длительное сопротивление абсолютистскому правлению там, где аристократии уже нет и быть не может. Наконец, третья истина состоит в том, что нигде более деспотизм не ведет более к столь губительным последствиям как в подобных обществах, поскольку более иных форм проявления он способствует развитию пороков, коим названные общества особенно подвержены. Тем самым деспотизм подталкивает их к пути, к которому они уже сами склонялись в силу естественных причин. Люди в этих обществах, не связанные более друг с другом ни кастовыми, ни классовыми, ни корпоративными, ни семейными узами, слишком склонны к занятию лишь своими личными интересами, они всегда заняты лишь самими собой и замкнуты в узком индивидуализме, удушающем любую общественную добродетель. Деспотизм не только не борется с данной тенденцией - он делает ее неукротимой, поскольку лишает граждан общих страстей, любых взаимных потребностей, всякой необходимости ( стр.7) взаимопонимания, всякой возможности совместного действия; он, так сказать, замуровывает людей в их частной жизни. Они и так уже стремились к разобщенности - деспотизм окончательно их изолирует; они и так уже практически охладели друг к другу - он их превращает в лед.

В такого рода обществах, где нет ничего прочного, каждый снедаем страхом падения или жаждой взлета. Поскольку деньги здесь стали мерой достоинства всех людей и одновременно обрели необычайную мобильность, беспрестанно переходя из рук в руки, изменяя условия жизни, то поднимая до общественных высот, то повергая в нищету целые семейства, постольку не существует практически ни одного человека, который ни был бы принужден путем постоянных и длительных усилий добывать и сохранять деньги. Таким образом, желание обогатиться любой ценой, вкус к деловым операциям, стремление к получению барыша, беспрестанная погоня за благополучием и наслаждением являются здесь самыми обычными страстями. Они с легкостью распространяются во всех классах, проникая даже в те сферы, которым были ранее совершенно чужды, и, если их ничего не остановит, в скором времени могут привести к полной деградации всей нации. Итак, самой природе деспотизма свойственно как разжигать, так и заглушать эти страсти. Расслабляющие страсти помогают деспотизму: они занимают внимание людей и отвращают их от общественных дел, заставляют трепетать от одной идеи революции. Один только деспотизм способен создать покров тайны, дающий простор алчности и позволяющий извлекать бессчетные барыши, бравируя своей бесчестностью. В отсутствие деспотизма эти пороки сильны: при деспотизме же они правят миром.

Одна только свобода в такого рода обществах способна бороться с пороками и удерживать общество от скольжения по наклонной плоскости. Только свобода способна извлечь граждан из состояния изоляции, в которой они принуждены жить в силу независимости жизненных условий, способна заставить людей сблизиться друг с другом; только свобода согревает их и постоянно объединяет необходимостью взаимопонимания, взаимного убеждения и симпатии при выполнении общих дел. Одна свобода может отринуть человека от поклонения барышу и сутолоки будничных мелочей, может привить ему чувство постоянной связи с отечеством. Только свобода время от времени подменяет стремление к благополучию более высокими и деятельными страстями, удовлетворяет тщеславие предметами более великими, нежели роскошь, - только свобода озаряет все светом, позволяющим различать и судить пороки и добродетели человеческие.

Демократические общества, лишенные свободы, могут быть богатыми, утонченными, блестящими, даже великолепными и ( стр.8) могущественными благодаря своей монолитности; в них можно отыскать отдельные добропорядочные качества, прекрасных отцов семейств, честных коммерсантов и почтенных собственников. Мы найдем в них даже праведных христиан, ибо их отечество не принадлежит миру земному и слава их религии состоит в смягчении нравов даже среди всеобщей испорченности и при самом худшем правительстве: даже в эпоху крайнего упадка в Римской империи было предостаточно истинных христиан. Но, осмелюсь заметить, в подобных обществах мы никогда не увидим великих граждан и в особенности великого народа; и - я говорю смело - общий уровень чувств и умов здесь будет постоянно понижаться до тех пор, пока равенство и деспотизм в них будут неразделимы.

Вот о чем я думал и о чем говорил двадцать лет назад. Признаюсь, что с тех пор в мире не произошло ничего, что принудило бы меня мыслить и говорить иначе. Никому не покажется предосудительным, что после того, как я прославлял свободу, покуда она была в милости, я и теперь, когда все от нее отвернулись, упорствую в своем мнении.

Следует принять во внимание также, что в этом я гораздо менее расхожусь во мнении с моими противниками, нежели они полагают. Сыщется ли человек, имеющий от природы столь низкую душу, что, считая нацию обладающей достаточными добродетелями для достойного употребления своей свободы, предпочел бы зависимость по отношению к себе подобному законам, установлению которых сам же способствовал? Думаю, такового нам не сыскать. Сами деспоты не отрицают прелести свободы, только они желают ее лишь для самих себя, утверждая, что все прочие свободы недостойны. Таким образом, суть расхождений состоит не во мнении о свободе, а в большем или меньшем уважении людей; и следовательно, строго говоря, склонность к абсолютистскому правлению состоит в прямой зависимости от презрения к своей стране. Прошу лишь некоторой отсрочки, чтобы я мог проникнуться этим чувством.

Мне кажется, что без хвастовства я могу сказать, что публикуемая мною книга является результатом огромной работы. В ней есть одна очень хорошая короткая глава, стоившая мне более года напряженных поисков. Я мог бы наводнить примечаниями каждую страницу, но я свел их лишь к самому малому числу и вынес в конец тома со ссылкой на соответствующие страницы текста. Здесь вы обнаружите примеры и доказательства. Я мог бы привести и другие, если данная книга покажется кому-то достойной того, чтобы их потребовать. ( стр.9)

КНИГА I

ГЛАВА I

ПРОТИВОРЕЧИВЫЕ СУЖДЕНИЯ, ВЫНЕСЕННЫЕ О РЕВОЛЮЦИИ В САМОМ ЕЕ НАЧАЛЕ

Ничто лучше истории нашей Революции не напоминает о скромности философам и государственным деятелям, поскольку не было еще событий столь же великих, долго вызревавших, лучше подготовленных и наименее предвиденных.

Сам Фридрих Великий вопреки своей гениальности не смог предчувствовать ее; он прикоснулся к Революции, но не увидел ее. Более того: он уже действует, руководствуясь ее духом; он - ее предвестник и, можно сказать, ее агент, но он не узнает ее приближения и, когда, наконец, она разражается, новые и необычные черты, выделяющие ее физиономию среди бесчисленного числа прочих революций, ускользают от его взгляда.

За пределами Франции революция представляет собой предмет всеобщего любопытства. Повсюду она зароняет в сознание народов своего рода смутное понятие о готовящихся новых временах, неясные надежды на перемены и реформы. Но никто еще не подозревает о том, чем должна быть Революция. Государи же и их министры лишены даже и смутного предчувствия приближения Революции, коим томимы народы. Правители видят в ней первоначально лишь одну из болезней, которым время от времени подвержены все народы, и единственным следствием которых является открытие нового политического поприща для их соседей. И если они случайно и высказывают правду о революции, то делают это бессознательно. Хотя главные правители Германии, собравшиеся в 1791 году в Пильнице, провозгласили, что опасность, угрожающая королевскому трону во Франции, является общей опасностью для всех правителей Европы, но, в сущности, этому никто не верил. Секретные документы того времени показывают, что приведенные высказывания были в глазах властителей лишь ловким предлогом, скрывающим .подлинные намерения или приукрашивающим их в глазах толпы.

Правители твердо уверены, что французская революция есть явление местное и преходящее, из которого нужно только извлечь пользу. С этой мыслью они и вынашивают планы, осуществляют приготовления, заключают секретные альянсы; предвидя близкую добычу, они спорят, расходятся или, напротив, сближаются во ( стр.10) мнениях; они готовятся буквально ко всему, исключая то, что вот-вот произойдет.

Англичане, благодаря памяти о своей истории и длительному пользованию политической свободой обладающие большей ясностью мышления и большим опытом, за густой завесой отчетливо ощущают поступь великой Революции. Но они не способны различить ее форму и предугадать воздействие, которое она окажет в ближайшем будущем на судьбу мира и на их собственную судьбу, скрытую пока что от их глаз. Артур Юнг, путешествовавший по Франции перед началом революции и считающий революцию неизбежной, настолько не понимает ее значения, что задается вопросом, не приведет ли она к усилению привилегий. "Что касается дворянства, - говорит он, - я считаю, что если революция еще более укрепит его силу, она принесет больше вреда, чем пользы".

Даже Берк, чей ум был воспитан ненавистью к Революции с самого ее начала, сам Берк некоторое время оставался в нерешительности. В начале он предсказывает, что Франция будет подвержена волнениям и как бы даже уничтожена. "Надо думать, - говорит он, - военные способности Франции угасли надолго, быть может, навсегда: следующее поколение французов будет повторять древнее изречение: Gallos quoque in bellis florisse audivirnus"(*).

Любое событие лучше видится издалека, нежели с близкого расстояния. Во Франции перед началом Революции ни у кого не было ни малейшей мысли о том, что ей надлежит свершить. Среди множества наказов я нахожу лишь два, в которых заметен некоторый страх перед народом. Больше всего опасаются, что королевская власть, двор, как еще говорят, сохранит свое возвышенное положение. Слабость и недолговечность Генеральных Штатов вызывают беспокойство. Люди боятся насилия. Особенно подвержено этому страху дворянство. "Швейцарские войска, - говорят многие наказы, - дадут клятву никогда не поднимать оружия против граждан, даже в случае восстания или бунта". Только бы Генеральные Штаты получили свободу все препятствия разом будут преодолены; предстоящая реформа огромна, но осуществить се будет легко.

Между тем Революция идет своим путем. По мере того, как появляется голова чудовища и открывается его невообразимая жуткая физиономия; по мере того, как разрушаются политические институты и вслед за ними институты гражданские, а вслед за изменением законов меняются и нравы, и обычаи, и даже язык; по мере того, как, разрушив правительственную машину, революция расшатывает основы общества и, кажется, принимается уже и за Бога; по мере того, как революция выплескивается за пределы Франции, неся в себе невиданные ранее приемы, новую тактику, ( стр.11) убийственные максимы, вооруженные мнения, как говорил Питт, неслыханную мощь, сметающую границы империй; по мере того, как она срывает короны, попирая народы и - странное дело! - располагая их в свою пользу, - по мере того, как становятся очевидными все эти вещи, точка зрения на революцию меняется. То, что первоначально казалось европейским государям и политическим деятелям обычным случаем в жизни народов, осознается теперь как новый факт, столь отличный от всего, что происходило ранее в мире, и в то же время такой универсальный, такой чудовищный, такой непостижимый, что от соприкосновения с ним разум человеческий совершенно теряется. Одни считают, что невиданная сила, которую, кажется, ничто не питает и ничто не ослабляет, которую никто не способен остановить и которая сама не в состоянии остановиться, . приведет общество к полному краху. Многие рассматривают революцию как осязаемое проявление дьявола на земле. "Французская революция обладает сатанинским характером", - говорил де Местр уже в 1797 г. Другие, напротив, обнаруживают в ней благодетельный промысел Божий, направленный на обновление лица Франции и всего мира и на создание своего рода нового человечества. У многих писателей того времени мы находим нечто сходное с религиозным ужасом, испытываемым Сальвианом при виде варваров. Продолжая свою мысль, Берк восклицал: "Лишенная своего старого правительства или, вернее, всякого правительства, Франция, казалось бы, должна была стать скорее предметом хулы и жалости, чем быть бичом, устрашающим весь род человеческий. Но из могилы убиенной монархии вышло бесформенное огромное существо, куда страшнее тех, что когда-либо угнетали воображение людей. Это отвратительное и странное существо прямо продвигается к своей цели, не испытывая ни страха перед опасностью. ни угрызений совести; с презрением отвергая накопленный опыт и общепринятые средства, оно наводит ужас на людей, неспособных даже понять, каким образом оно существует".

Действительно ли это событие столь необыкновенно, как оно казалось его современникам? Настолько ли оно неслыханно, настолько ли возмущало общественное спокойствие и было настолько обновляющим, как они предполагали? Каков его подлинный смысл, истинный его характер, каковы устойчивые последствия этой странной и ужасной революции? Что же именно она разрушила? И что. создала?

Мне кажется, что настало время, когда исследователь должен дать ответ на поставленные вопросы, и что сегодня мы как раз находимся в той точке, откуда можно наилучшим образом наблюдать и судить об этом великом предмете. Мы достаточно отдалены от Революции, чтобы лишь в слабой степени испытывать волнение тех страстей, что будоражили ее непосредственных участников, но мы ( стр.12) и достаточно близки к ней, чтобы проникнуться ее духом и понять его. Вскоре сделать это будет уже сложно, ибо великие революции, увенчанные победой, укрывая причины, породившие их, становятся таким образом абсолютно недоступными пониманию именно благодаря своему успеху.

ГЛАВА II

О ТОМ, ЧТО ОСНОВНОЙ ПРИЧИНОЙ И КОНЕЧНОЙ ЦЕЛЬЮ РЕВОЛЮЦИИ НЕ БЫЛО, КАК ЭТО СЧИТАЛИ, РАЗРУШЕНИЕ ВЛАСТИ РЕЛИГИОЗНОЙ И ОСЛАБЛЕНИЕ ВЛАСТИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ

Одним из первых шагов французской революции была атака на церковь, а из всех порожденных революцией страстей страсть антирелигиозная первой была воспламенена и последней угасла. Уже после того, как иссяк энтузиазм свободы, уже после того, как люди были принуждены покупать свое спокойствие ценой рабского смирения, бунт против религиозных авторитетов еще не успокоился. Наполеон, сумевший победить либеральный гений французской революции, предпринимал напрасные усилия, чтобы укротить ее антихристианский гений. И в наши дни мы встречаем немало людей, полагающих, что могут искупить свое раболепие перед ничтожнейшими агентами политической власти своею дерзостью по отношению к Богу, и отбрасывающие все свободное, благородное и гордое из присущего Революции, похваляясь при этом своей верностью ее духу, только потому, что пребывают в безбожии.

Тем не менее сегодня легко убедиться в том, что война с религией была лишь случайным эпизодом великой революции, выдающейся, но преходящей чертою ее облика, временным порождением идей, страстей, специфических явлений, которые ее предваряли и подготавливали, но ни в коем случае не ее сутью.

Философию XVIII века не без основания рассматривают в качестве одной из основных причин Революции. Столь же верно, что философия эта в своей основе антирелигиозна. Но кропотливый исследователь увидит в ней две отличные и отделимые друг от друга части.

К одной части относятся все новые воззрения, связанные с условиями существования общества и принципами гражданских и политических законов таких, например, как естественное равенство людей и следующее из него уничтожение всех кастовых, классовых и профессиональных привилегий, суверенитет народа, всемогущество власти, единообразие законов. Названные доктрины составляют не только причины французской революции - они ( стр.13) являются своего рода ее субстанцией; они питают наиболее фундаментальные, долговечные и истинные из всех творений революции.

В другой части своих доктрин философы направили весь свой пыл против Церкви. Они обрушили удар на духовенство, церковные институты, иерархические структуры и догмы, и чтобы окончательно их разрушить, они возжелали искоренить самые основы христианства. Но этой части философии XVIII века, основания и начала которой были разрушены самой же революцией, суждено было исчезнуть вслед за началами и быть погребенной триумфаторами. К сему важному предмету я намерен еще вернуться в другом месте, поэтому хотел бы добавить к сказанному еще лишь пару слов, чтобы быть лучше понятым.

Столь горячую ненависть к себе христианство возбудило не столько как религиозная доктрина, сколько как политический институт; не столько потому, что священнослужители высказывали притязания на регламентацию жизни в мире ином, сколько потому. что в этом мире они оказывались собственниками, сеньорами, получателями налогов, управляющими; не столько потому, что Церкви не нашлось бы места в новом обществе, чьи основания как раз закладывались, сколько потому, что она занимала наиболее привилегированное и прочное положение в прежнем обществе, которое и предстояло обратить в прах.

Взгляните, как неумолимый ход времени высвечивает эту истину и с каждым днем делает ее все более очевидной - по мере. укрепления политической деятельности Революции религиозная деятельность разрушалась; по мере разрушения всех прежних политических институтов, на которые был обращен революционный гнев, по мере того, как окончательно были побеждены особо ненавистные революции силы, влияния и классы, когда в знак их полного поражения улеглась даже вызываемая ими ненависть; наконец, по мере того, как духовенство все более отстранялось от всего того, что пало вместе с ним, могущество Церкви постепенно начинало восстанавливаться и крепнуть в умах.

Однако неверно было бы полагать, что описанная картина характерна для одной только Франции. Во всей Европе не нашлось бы такой христианской церкви, которая не обновилась бы со времен французской революции.

Ошибочно думать, будто бы демократические общества враждебно настроены по отношению к религии: ничто в характере христианства и даже в католичестве не противоречит духу таких обществ, а многие положения благоприятно сказываются на их развитии. Впрочем, многовековой опыт показал, что жизненный корень религиозного инстинкта - в сердце народа. Это - последнее прибежище всех исчезающих религий, и было бы чудовищно, если бы институты, призванные возвеличивать идеи и чувства ( стр.14) народа, постоянно и неотвратимо подталкивали бы человеческий разум к безбожию.

Все, что здесь сказано мною о власти религиозной, я с еще большим правом могу отнести к власти общественной. При виде того, как Революция опрокинула одновременно все институты и привычки, до сих пор поддерживавшие иерархию и порядок в обществе, можно было подумать, что ею будет разрушен не только общественный строй определенного общества, но и всякий общественный порядок вообще, не только определенное правительство, но и самая государственная власть. В самом деле, мы можем утверждать, что перед нами - только кажущаяся сторона дела.

Менее чем через год после начала Революции Мирабо тайно писал королю: "Сравнительно новое положение дел с прежним порядком - вот откуда можно почерпнуть утешение и надежду. Часть актов национального собрания - и наиболее значительная их часть - благосклонна к монархическому правлению. Разве это пустяки - освободиться от парламента, от штатов, от духовенства, от привилегированных лиц, от дворянства? Идея создать общество, состоящее из одного класса, пришлась бы по вкусу и Ришелье: однородное общество упрощает дело управления. Целая череда царственных особ при абсолютистском правлении не смогла бы сделать большего для укрепления королевской власти, чем этот единственный год Революции". Так мог говорить только человек, способный понимать Революцию и руководить ею.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: