Сделай Сам Свою Работу на 5

А. Сицкий - П. Б. Аксельроду





[Марсель, 2 мая 1892 г.]

Будьте здоровы, господин Аксельрод! Сегодня послал Вам ответ на Ваше письмо, а вечером пишу другое. Прежде всего о том, что болит. Да, господин Аксельрод, я таки прихожу к тому заключению, - лучше, если Вы пошлете книги по моему адресу. Этот человек-рабочий знакомства ведет с нашими. Предположить его болтливым, - узнает кто-н[ибудь] из наших, в таком случае я буду видеть того постоянно, кого должен опасаться, - постараюсь себя обезопасить, - упросить, умолить держать свой рот закрытым матроса или кочегара. Но судя по его физиономии, его словам в интересах французских рабочих, так же и по тому, как он плавал в детстве между матросами русскими, ужели он вздумает или хватит у него совести рассказывать об этом кому-н[ибудь] из наших, зная, что я могу жестоко пострадать чрез это?!! Кстати: мы не долго будем стоять, в первых числах мая уйдем и, вероятно, с семейством Б., так что посетить г. Лайру[344] придется не долго, а Вас прошу покорнейше прислать книги к 1-му мая[345]. Зачем Вы, добрейший господин Аксельрод, так тревожитесь и беспокоитесь за меня? Уж не вините ли Вы себя в том, что на

 



- 165 -

яхте все знают, что читаю я Ваши книги; или не вините ли уже Вы себя, что поощряли меня в изучении политической экономии?!! Мой друг[346] пишет, что рад сердечно за меня, так как я променял Толстого на политическую экономию, которая, по его мнению (конечно, я и без его мнения пришел здесь во Франции к тому же убеждению), - истинный руководитель в общественной деятельности на пользу других. Мне порой приходится испытывать довольно странное чувство: является какая-то затаенная, где-то там, внутри, глубоко во мне, жажда страданий, при этом с логической последовательностью доказывается, что пострадать, умереть далее или постепенно иссякнуть в тюрьме душой за правое, святое дело - можно и должно и своего рода есть счастие и наслаждение, высшее, неземное. И не для славы, думаешь себе, можно и должно вынести адские пытки, но просто, чтобы на твоей крови и костях прочнее, идеальнее, если можно так выразиться, и выше выросло здание братства и свободы, прежде всего, и равенства. Пусть я умру, рассуждаю, но после меня, не сегодня - завтра, по моим костям пройдут другие и дойдут до новой зари, изможденный от непосильного труда труженик вздохнет свободно и скажет: «Теперь я не боюсь за завтрашний день, семья моя не будет голодная и холодная, - я обеспечен!» Но, уверяю Вас, добрый многоуважаемый господин Аксельрод, я верю в себя, и мне ни малейшего предчувствия не является, что я могу пострадать. Я просто как-то уверен, убежден, - все обойдется благополучно, и даже надеюсь пойти на яхте и на следующую зиму и тогда, быть может, снова буду иметь с Вами переписку и читать Ваши книги. Да, нет! ведь Вы посудите - не глупо ли было бы и чересчур непоследовательно со стороны моей звезды, если бы она вздумала померкнуть ни с того, ни с сего. Ведь я еще не все прочитал те книги, что у меня есть. Главное, лишь бы мне удалось книги провести до России, чтобы поменьше знали из наших об этом, и чтобы счастливо отделаться от таможни, а там я разошлю книги скоро и имеющие у меня остаться будут скрыты. Уже потому не решится никто из наших панков доносить на меня полиции, что они отлично знают, - нам очень много известно читающих и имеющих женевские книги помощников и капитанов. Я даже говорил во время оно нашему Костюрину, когда он забрал мои книги. Выдавая меня, они поопасаются за своих товарищей, знакомых, покровителей и протекторов, я думаю. Вот, если дознаются, что я получил и везу много книг, тогда они выкинут за борт их, а меня на берег в России. На-счет сортировки нас самих положительно данных нет никаких, при том многие останутся сами, а потому не особенно удобно будет еще и рассчитывать, для самолюбия и чести Кузнецова не удобно будет. Притом же теперь все тихо и смирно: ни против боцмана, ни против начальства никто не возмущается, хотя доктор и секретарь и косятся, но это потому, что не кланяются им при встрече. Я, напр[имер], кажется должен бы быть маленьким и кланяться им в пояс, чтобы до прихода в Россию расположить их к себе, но что будешь делать, когда только подумаешь, «нужно поклониться», а внутреннее мое «я» говорит категорически: «Лучше я позволю тебе разбить свою голову, чем оказывать знаки почтения тому, который не заслуживает звания человека». Вот разве наделает что-нибудь серьезное то письмо, посланное Вами до востребования, если только оно,





 

- 166 -

действительно, перехвачено было секретарем, в чем я, впрочем, не уверен, - он между своими что-н[ибудь] да сказал бы об этом, и я стороной узнал бы об этом, но письмо это просто кануло в воду.

Разве еще нужно опасаться тех четверых матросов, что уехали в Россию, но это всего менее основательно. - Жизнь трудовая не даст им серьезно задуматься о постороннем, - сделать подлость человеку, который не сделал им зла никакого. Да, нет же, господин Аксельрод, я положительно не боюсь ехать в Россию. Здесь наши матросы не видят ничего серьезного, что я читаю книги загранич[ные] и бесцензурные.

Я был рад вчера, - у нас тоже происходили разговоры о рабочих часах и плате и о кассе рабочих. Теперь, слава богу, и наши понимают, что рабочим во Франции, сравнительно лучше живется, чем нашим русским. Вот придем в Россию b там порасскажут своим знакомым, и «это будет хорошо!», думаю я.

Теперь пора мне и пооткровенничать с Вами, дорогой господин Аксельрод. Быть может, и не придется больше иметь честь и счастие с Вами переписываться, главное, быть может, не удастся снова на яхте гулять во Франции, откуда так свободно вести переписку. Посему покорнейше прошу Вас, не забудьте меня; быть опять может, придется через несколько лет снова иметь счастие с Вами беседовать. А я, с своей стороны, отовсюду буду посылать Вам горячие пожелания всякого добра, прежде всего, быть здоровым и так же славно работать на пользу русского народа и сердечно искренно благодарить Вас. Передайте же и господину Плеханову и г. В. Засулич и всем Вашим друзьям единомышленникам, покорнейше прошу Вас, передайте им мой глубокий поклон. «Вас, г. Плеханов, я знаю только по Вашим сочинениям и переводам и от души благодарю Вас; будьте здоровы, многоуважаемый господин Плеханов! Будьте здоровы, г. В. Засулич! От души желаю Вам обоим всех благ и всякого добра. Я надеюсь, еще снова буду иметь счастие читать и учиться из сочинений Вашего кружка. Лишь бы только благополучно проскользнуть в Россию с книгами, что имею получить от господина Аксельрода, а там снова можно надеяться на получение Ваших сочинений. Читая Ваши сочинения, я чувствую себя человеком, - невольно закрадывается в душу луч надежды на светлое будущее; невольно самому хочется жить и бороться за освобождение народа русского от невыносимого гнета. Теперь, представляя себе возврат в Россию, мороз проходит по телу при представлении того деспотизма, что царит по всей России, и задаешь себе тогда страшный вопрос: да неужели не поймут наши правители, насколько они подлы и низки, ужели не поймут, что придет же конец их господству, и не лучше ли им заблаговременно, если не отказаться, то хоть исправиться, чтобы тем сколько-нибудь облегчить тяжелую жизнь народа и чтобы не дожить в противном случае, [до того дня] когда сила вырвет у них все, что они имеют и чем гордятся, как люди над скотами? и этот вопрос вызывает во мне только тяжелый вздох в ответ. С искренним чувством жму Вам всем крепко руки и от души желаю всего хорошего!»

Мое почтение, искреннее пожелание всего хорошего и быть здоровым, передайте, прошу Вас, господин Аксельрод, господину Левкову. Я особенно благо-

 

- 167 -

дарю его, - ведь благодаря ему я имел счастие познакомиться с Вами и столько получить сочувственных писем от Вас!

Теперь о себе: вероятно, Вам неизвестно кто я? В 84 г. я уволился по окончании экзаменов из третьего класса Нижегородской Духовной Семинарии, - сын дьякона. Мечтал быть военным флотским офицером, а попал в вольные матросы. Здесь, на пароходах, испытал и выпил чашу рабочего до дна, а потому решительно отказался от всяких поползновений сделаться паразитом-бездельником, - иметь труд более обеспеченный и свободный, не такой продолжительный, но быть помощником капитана, огрубеть, излениться, ничего не делать, привыкнуть волей-неволей грубо обращаться с матросами! Из боязни всех этих зол я забыл и думать о карьере. В 89 г. возообновилась моя переписка с моим другом Разумовым, который пошел в Казанский Университет, а нынешний год в .С.-Пет[ербург]скую Медицинскую Академию на 3 курс переехал, - он пробудил во мне сознание жизни и жизни не для себя, а для других.

Остаюсь искренно уважающий Вас Арсений Сицкий. От глубины души крепко пожимаю Ваши руки. Будьте здоровы!!!

2 (20 апр.) мая, 11 ч. ночи.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.