А. Сицкий - П. Б. Аксельроду

[Канны, 7 марта 1892 г.]

Многоуважаемый г. Редактор[329]!

Будьте здоровы! У нас на яхте идет вроде какой-то революции, где, главным образом, замешан я. Потому я счел необходимым поскорее сообщить Вам все яхтинские делишки, подробности которых, если не имеют смысла и отношения к делу, всецело занимающему Вас и Ваших друзей и товарищей, то наверно не безынтересно будет Вам знать некоторые эпизоды из матросской жизни, как факты, характеризующие быт рабочих на море[330].

Я начинаю рассказывать. Набрали полный состав команды на яхту «Форос» и поехали помощники и механики в Англию, взять из Гренока яхту и привести ее в Черное море. Там, в Англии, команда, пользуясь заведенным издавна правом выбирать из своей среды продовольственного артельщика, предложила боцману выбрать артельщика, а прежнего сменить. Артельщик - он же и повар - не мог решиться упустить из своих рук легкую и полную возможность красть и наживаться из денег, выдаваемых ему на провизию для команды. Так

- 148 -

наш повар и просто «кок» добился полного расположения и доверенности тупоголового и неразвитого нашего боцмана, бывшего раньше во флоте на военной службе. Боцман во всем обвинил команду пред старшим помощником капитана. Некоторые из матросов не могли помириться с положением дел на яхте, и косвенно и явно враждовали против боцмана и кока; боцман в свою очередь приобрел вроде какой-то партии приверженцев из числа особенно склонных и зараженных страстью к пьянству. Понятно, такие люди всегда готовы унизиться и попросить молчать свою собственную совесть. Пользуясь своим правом распорядителя работами палубной команды, а также плохим пониманием в этом деле старого помощника, малоразвитого, необразованного, да еще и слабоумного, и капитана-добряка, но простяка в полном смысле, соглашающегося большею частию с чужими распоряжениями и мнениями, с одной стороны, - с другой, опираясь на приверженную партию, - наш боцман старался притеснять непокорных грубиянов, а в общем давал своему грубому и скотскому произволу полную волю, - ругал, осуждал громогласно каждого, а большей частью громил площадной руганью на всю палубу всех матросов и, большею частью, в тех случаях, когда какой-нибудь из его приверженцев начинал пьянствовать. В этих случаях, не желая обидеть своего приверженца, тупоголовый наш боцман вымещал злобу на всех. В довершение подобной безурядицы, вероятно, благодаря его же советам и просьбам, составил наш старший помощник условие или контракт. (Этот контракт я имею честь послать Вам, многоуважаемый г. Редактор, на Ваше усмотрение и покорнейше прошу Вас сказать Ваше мнение, насколько этот контракт тяжел для рабочего и насколько наши начальники далеки от идеи братства и свободы![331].

18 (1 марта) февраля приносит нам в кубрик боцман целую стопу таких условий; бросились все нарасхват разбирать условия, и все начали читать. Многие сопровождали свое чтение страшными ругательствами по адресу тех, которые читали вслух. Дали час времени для подписки условий. Из матросов 15 человек решительно отказались подписать условия, несмотря на предупреждения боцмана: кто не желает подписать условия, может быть, им будет уволен и отправлен в России. Надо заметить здесь - обстановка нашей жизни несравненно лучше, чем на каком бы то ни было пароходе коммерсантов. Здесь мы получаем 25 руб. золотом, вся одежда и обувь, исключая только чулок, носовых платков и нижней половины спального белья, все это выдается во вполне достаточном количестве. А работа и отдых положительно несравнимы с теми же самыми принадлежностями нашей жизни на коммерческих судах. На наше продовольствие отпускается сколько нужно - неопределенно. Во всех подробностях нашей жизни наш владелец яхты поставил непременным условием, чтобы команда была всем довольна. Понятно, в виду всех этих, сравнительно, благ, все без исключения желали и желаем жить на этой яхте. Зато представили нам такое условие, которое за все данные нам блага [мы] отказались подписать, значит готовы были ехать в голодающую Россию. Подписались приверженцы боцмана в количестве 6-7 человек и почти все кочегары (к ним еще не проникло никакое сознание своего достоинства и прав); на нашей стороне большинство и рабочий интерес.

- 149 -

Вставлю про себя: при моем исключительном от прочих положении, при моих интересах и горячих стремлениях к правде, свободе, равенству и вообще к достижению тех прав, какие отняты от рабочего и бедного, но по существу всегда ему принадлежали и принадлежат, - мне следовало бы подписать всякое условие, лишь бы не лишиться возможности читать Ваши книги и возможности иметь с Вами сношения; но, многоуважаемый г. Редактор, бывают такие случаи, когда человек принужден жертвовать за сохранение своего достоинства самыми дорогими и святыми для многих интересами и стремлениями. Преподнесенное мне условие настолько возмутило мою душу и оскорбило меня, что я все забыл в этот момент и бесповоротно отказался подписаться.

До сегодняшнего дня во время работ неподписавшиеся продолжали острить, шутить и смеяться, как насчет подписавшихся, так и на счет предполагаемой своей поездки в Россию. Напр[имер], острили: «купим ослюка и повозку, сложим свой багаж, половина сядем, половина пойдем пешие - поочередно, а на дуге поставим на длинном шесте русский национальный флаг» и т. п. шутки и насмешки. Говорилось, обыкновенно, открыто, вслух, на палубе и среди работ. Кругом то и дело снует начальство и боцман. Напрасно я старался уговорить вести себя серьезно и толково, - дать понять свое собственное достоинство в другом виде, чтобы таким образом, если не для себя, то для имеющих заступить наше место на яхте приготовить хотя какое-нибудь уважение к правам рабочего вообще. Не бойся того, кто много говорит, а того, кто молчит.

В этом случае я пришел к тому заключению: социалисты одержали нравственную победу над правительством, но то были почти все интеллигенты в самом широком смысле; наши рабочие только начинают одерживать подобную же победу над теми, от кого зависит их существование, кусок хлеба. Так, у нас теперь находятся в сильном возбуждении, каждый знает, - по приезде в Россию холодно и голодно будет, тяжело, страшно тяжело, придется снова на каком-нибудь коммерческом пароходе или судне зарабатывать 15-18 руб. в месяц, быть вечно в грязи и измученным до бесконечности и носить из этого жалованья свою одежду, а другим, некоторым, содержать жену и детей; но все это забывая и видя пред собой только условия и ненавистного боцмана, никто не думает сдерживать себя, обсудить толково свое положение, составить из себя организованное целое и хотя бы не ради себя, а ради других, что будут здесь служить после нас, смело и решительно предстать пред светлые очи своего начальства и ясно, без всяких уступок, требовать своих прав, представить от себя свое условие, если наше пресловутое начальство решилось заграницей, во Франции и спустя уже несколько месяцев после выхода из России, составить какое-то условие как бы для подразумеваемых рабов и на основании каких-то статей сводов закона и правил севастопольского яхт-клуба. Мы могли бы, не заботясь о том, примут ли наше условие или нет, не заботясь - рассчитают ли нас при первой возможности, как только придут из России свежие силы для эксплуатации этих сил, или мы догоним яхту до Севастополя, - представить свое собственное условие к утверждению и подписи на нем начальства нашего. При том же мы

- 150 -

рассчитали, для отсылки нас, 20 с лишком человек в Россию и для переправки такого же количества из России в Канн, нашему яхтовладельцу пришлось бы израсходовать больше 6 тысяч франков, между тем как все вышеизложенные разногласия произошли исключительно благодаря старшему помощнику и боцману, первому - дураку, а второму - дураку-негодяю. Не упустили мы из виду и то обстоятельство, - Кузнецов не захочет без особой крайности скомпрометировать себя во Франции, потому что будет известно и в Париже об уходе более половины команды с всеизвестной русской яхты «Форос». Наша компания, отказавшись от условия, представляла собою Степана Парамоновича Калашникова[332], только в другом костюме. Мы не представили своих прав; не дали понять и почувствовать глупому помощнику, что мы собственно должны представить условие, а не он нам. Мы, вместо того, чтобы отставивать свои интересы, сложили на груди руки и своими шутками и остротами сказали: «Берите нас живьем, гоните нас в шею, отнимайте у нас кусок хлеба, мы готовы безропотно перенесть за свои права (а какие, спросите их, они и сами не знают определенно) и свое достоинство все - голод, холод и все лишения членов запасной рабочей армии!»

Говорил я все, что мог говорить, чтобы сколько-нибудь опомнились непокорные и трезво взглянули на свое положение. Так куда, - и слышать не хотят; в общем был один ответ: «Все равно, едем в Россию; все равно, рассчитают, не оставят, все равно, не выиграешь ничего. Напротив, нужно показать, что мы ничего не боимся, на все готовы, что мы смеемся над будущей поездкой в Россию, рассчитанными против своей воли!» (в душе, заметно, каждый думал и гадал, как бы уладить, устроить условие более выгодное для себя; каждый желал служить - про себя).

В одно время в кубрике во время завтрака я привел пример, только что прочитанный в одесской газете, - стачку извозчиков в Париже. Начал, было, развивать условия, при которых можно рассчитывать на успех в деле заключения хотя немного выгодного условия. Поднялся крик, шум, явное противоречие моим словам. Я и не разобрал, в каком смысле они опровергали меня.

Условие представили нам в Ницце, куда мы пришли на время карнавала и накануне ухода в Канн - во вторник 17 (29) февраля утром. На другой день около 3 часов мы были уже на рейде в Канне. Работаем, - вдруг слышу я: в кубрике повальный обыск. Команда ничего не знает; обыскивает старший помощник и боцман, а матрос-дневальный (что смотрит за чистотой общего нашего помещения и подает обед и ужин) только успевает укладывать, как попало, в ящиках наши вещи. Хаос наделали невообразимый у каждого в ящике. Кто им позволил, по какому праву?!! Никто, и по праву сильного, - по праву владельца средствами нашего существования. Вот что можно было только ответить в оправдание подобной подлости. Мне наперерыв сообщают кочегары и матросы: «Сицкий, книги ваши все забрали!» Мало-по-малу собрались все, один за другим, укладывать и приводить в порядок свои вещи и яхтинскую одежду, имеющуюся у каждого. Обыск продолжается: впрочем, он скоро кончился. Больше книг «запрещенных» ни у кого не нашли.

- 151 -

Матросы общим голосом в минуту решили, - донес такой-то матрос - приверженец боцмана (Степан Гужелев), и обыск был главным образом направлен против Сацинского (поляка), который особенно много смеялся и острил без всякого стеснения на счет условия и подписавшихся на нем; глупец - старший помощник, получивши извещение боцмана о как бы несомненно имеющихся книгах, «запрещенных законом», у Сацинского или у кого-нибудь, сообразил, - вероятно, под влиянием книг этих он, Сацинский, восстал против условия и уговорил других (как будто все остальные дети и не могли видеть всю подлость и несправедливость правил, заключающихся в условии).

Вечером по окончании работ я пошел к ст[аршему] пом[ощнику] за объяснением по поводу отобранных книг у меня. Встречаю его идущим по палубе в кают-кампанию обедать. Спокойно и без запинки я попросил его возвратить мне книги. Наш старший задрожал и побледнел и, громко отчеканивая каждое слово, в такт махая рукой, изрек: «А уж это мое дело, возвратить тебе эти книги, или удержать у себя, или уничтожить, или вместе с книгами препроводить тебя в Россию». Я возражаю: «По моему мнению, я имею полное право читать какие-угодно книги заграницей». «Ошибаешься, у меня есть своды законов и устав севастопольского) яхт-клуба, по которым русское судно везде представляет часть территории России, и я, как старший помощник, отвечаю за чтение «запрещенных книг» командой и всяким другим на судне». Было холодно, дул сильный, холодный ветер, не было расположения говорить и что-нибудь доказывать, да и он сам спешил обедать. Он предложил, уже более спокойно, чтобы я пришел после его обеда к нему в каюту говорить об этом деле. Сам он, Измаил Костюрин, призывает меня. Иду, вхожу, он разваливается на диване. Я, лицом к лицу стою, как защитник своих собственных интересов, пред своим властелином. «Ну, так вот как, голубчик, я отвечаю за благонравие и добропорядочность команды», начал он. Я представил ему доказательство: никто из моих или наших начальников по службе не имеет права вмешиваться в нашу частную жизнь. Чем бы мы ни занимались, им совершенно нет дела. Это все равно, говорил я, как если бы я был мастеровой завода, - отработал на заводе и пошел на свою квартиру; туда не смеет без моего позволения даже заглянуть владелец завода, не то, что вмешиваться в мои занятия. Все свое право этот молокосос-помощник основывал только на том, что у него есть законы и, главное, он старший помощник и распоряжается и поступает не как следует, не по принципам справедливости и свободы, а по собственному произволу, как только ему захочется. В высказанном им положении об его ответственности за добропорядочность и «благонравие» команды, я тоже его сбил с позиции, сказав, что если спросят его: «Почему у вас вся команда читает запрещенные книги», он всегда бы мог категорически заявить, что его дело следить за исполнительностью ее на службе, а в ее собственные занятия в свободное время от службы он не вмешивался и, по существу, и не имел права на то. Словом, он только и опирался на право и власть старшего помощника. Между прочим, высказал и такого рода свой взгляд: по его мнению, матрос не должен читать никаких книг, не забивать свою голову

- 152 -

ничем, не относящимся к матросской службе. В свободное время он, матрос, должен развлекаться, веселиться - петь, танцевать, пьянствовать, утопать в разврате и проч. и проч. Вот, тут предстоял мне повод высказать свой взгляд на самовоспитание умственное и нравственное рабочего; тут можно было пред ним нарисовать портрет его взглядов и убеждений, как тупоголового, пошлого негодяя. При других обстоятельствах, следовало бы Костюрину за его взгляды на рабочего забросать его пошлую физию грязью. Здесь я ограничился только тонким замечанием на толстые обстоятельства: я только сказал, что для его самолюбия и гордости должно быть приятным командовать и распоряжаться сколько-нибудь или более [или] менее развитыми матросами. Он возразил, что ему нужна такая команда, которая бы, выйдя на работу, исполняла свою службе, не думая ни о чем постороннем. И тут я нашелся ему возразить. Я сказал, что всякий труд естественно отвлекает от размышлений о постороннем. Тогда он перешел к одному случаю, когда Сацинский на площадке, стоя на часах, читал газету или книгу.

Я привел. Костюрина к соглашению по поводу книг: я согласился с ним, что официально он мог запретить мне эти книги иметь, но частно, как между вольнонаемными, он может допустить иметь книги матросу. Он взял с меня слово (которое, конечно, я не могу исполнить) не распространять эти книги между командой и обещал возвратить книги на другой день.

Известно было, что в кают-кампании старший механик, помощник второй капитана, доктор и секретарь были против подобного образа действий старшего; из этого я заключаю, что говорил он со мной спокойно, без злобы и отдал мне книги, сдавшись более на мнения кают-кампанских обитателей, чем на мои доказательства и защиту своих прав. На другой день я был болен. Старший, завернув в газету, принес мне книги. Не были конфискованы только три брошюры: О Варлене, «Еже[годный] вс[емирный] пр[аздник] рабочих» и о Лассале. Эти брошюры находились у таких матросов, у которых не могли они надеяться найти что-нибудь подобное. При возвращении книг, я пересмотрел все книги. В одной брошюре, «Социализм и политическая борьба», были вырваны 16 страниц с начала; не могу с уверенностью сказать, - было ли это сначала, или вырвал наш контролер, или (чего я менее всего думаю) как-нибудь по ошибке мне эта брошюра с вырванными листами была прислана г. Левковым. Одно только могу сказать: на месте 16 первых после приложения страниц, находится одна пустая нитка, наверное тут на нитке держались листы, - философствую я.

Как я писал выше, мы остаемся по-прежнему на яхте . Только, так как мы не умели постоять за себя раньше, когда был очень удобный случай, против нашей воли, толкавший нас на самозащиту, на борьбу, - теперь наше положение значительно ухудшилось. Раньше мы имели завтрак с 8 часов до 9 и обед с 12 до ½ второго ч., а кончали работу - шабашили, в 5 и 5,5 ч. вечера, теперь же имеем ½часа на завтрак, час на обед и ровно в 6 ч. вечера шабашим. Теперь взялась наша компания за ум, да поздно. Теперь наши придумывают снова хлопотать о сокращении рабочего времени. Я сомневаюсь, чтобы они что-нибудь выиграли; при том же они уже успели раньше своими остротами и насмешками возбудить

- 153 -

свое начальство, а теперь подобной просьбой унизят себя и приготовят, если не здесь, то обязательно в России полный и бесповоротный расчет и в добавок не отстоят своего достоинства и прав, и для своих кандидатов на службу на яхте не приготовят ничего, кроме худого.

Теперь же и мое положение щекотливое: не пристать к компании в хлопотании или, вернее, в просьбе пред начальством - зазорно; пристать - повредить себе окончательно. А между тем, после этого обыска я довольно серьезно почувствовал, как для меня дорого и необходимо даже в материальном отношении остаться на яхте до России. Дорого, конечно, ввиду моего провоза книг и вообще сношений с Вами, господа. Мне кажется, теперь нам остается одно средство к улучшению нашего быта на яхте: опубликовать в нескольких газетах здесь во Франции и обязательно в тех, которые получает Кузнецов, описать все смуты яхтинские и перепечатать наше условие с критическими заметками. Это, по моему мнению, верный путь поразить и усмирить гордыню наших притеснителей. Да и на будущее, для других могло бы послужить уроком. Но, во всяком случае, я покорнейше прошу Вас, многоуважаемый г. П. Аксельрод, не оставьте меня своим советом, если только, по Вашему мнению, дело стоит совета; а неприятно, слишком неприятно, находясь на яхте, где не может быть больших работ работать изо дня в день 10,5 ч. в сутки, не считая времени обеда и завтрака!

Теперь я Вам, мои добрые господа, представлю условие то самое, которое имели все в руках своих для подписи на нем. В этом условии, в общем, протестующие не соглашались на правила, помещенные под цифрами: 2, 4, 5, 7, 9, 10, 13 и 14. Если судить с моей личной точки зрения, я не согласился бы и с некоторыми из тех правил, на основании которых лишаются увольняемые одежды, отправления уволенного до первого русского порта и подписки или расписки в своем удовлетворении[333].

Вероятно, мы отправляемся в Англию не позжt второй половины марта, по нашему счислению.

Добрый г. Аксельрод, Вы обещали прислать мне кое-какие брошюры, понятные для менее развитых рабочих. Если можно, то пришлите, пожалуйста, поскорее. Кроме того, я ожидаю с нетерпением от Вас письма, которое, наверное, меня чему-нибудь научит или сообщит что-нибудь новое. Не получал ли г. Левков письма или денег от Николая Крестовникова с парохода «Нахимов»? Я что-то но получаю от него ответа. Как тяжело невыносимо сознание своего бессилия и материальной необеспеченности. Каждый день мучит меня вопрос: если меня прогонят, если я получу увечие, куда я пойду, где преклоню свою главицу?!!

Старший наш как-то сказал одному из моих старых сослуживцев, который просил его принять меня на яхту: «Вот ты просил за Сицкого, а он оказывается подлецом» (потому что не подписал условия)! Кому тут верить? Я, Сицкий, его, Костюрина, считаю глупым мерзавцем, а он, Костюрин, меня называет подлецом!? Вот не угодно ли тут разобрать квартальному! Думаю, думаю, - что делать, как быть, как поскорее улучшить жизнь своих собратий и свою собственную?! Да ведь невыносима до сумасшествия подобная жизнь! Если бы я еще был не

- 154 -

женатый, тогда бы в настоящее время я, наверное, имел бы уже сотни две-три рублей и теперь мог решительно поступать, а главное, имел бы возможность просидеть на квартире два-три месяца и поучиться. А тут, на тебе! Еще третий член (сын) явился на мои мозоли претендентом.

Я довольно хорошо сознаю: в изданных книжках социал-демократов, вообще и собственно наших, русских борцов за всех слабых и угнетенных, униженных, обиженных, обделенных и оскорбленных, - путь, указанный к достижению общего блага, - самый верный и надежный. Но!... Тяжело, тяжело жить под гнетом! Может быть, в ближайшем будущем я настолько буду счастлив, - буду видеть многих, идущих одной со мной дорогой; может быть, я буду товарищем многочисленного кружка единомышленников. О, тогда я забуду мой пройденный страдный путь и в тяжелые, трудные минуты и во время лишений буду чувствовать себя счастливым! А до тех пор мрачные думы, тяжелые сомнения и тревоги не дают мне покою. Положим, я здесь имею - два-три человека охотно берут предлагаемые мною брошюры, читают, - но говорить с ними, высказать свой взгляд и знание в этих вопросах представляется решительно невозможным. А мне, главное, дорого теперь, чтобы иметь таких товарищей, которые бы могли мне что-нибудь доказать, научить меня; словом, чувствуется необходимость высказаться словесно самому в кругу истинных товарищей и услышать от них задушевное слово.

Будете посылать книги, посылайте, пожалуйста, до востребования, а письмо пишите свободно и в одно время с книгами пошлите, отдельно.

Извините, прошу Вас, господа! Еще бы хотелось писать и писать Вам, да мало времени, и то вот уже неделя, как пишу это письмо. А тут есть на очереди и другие письма. Особенно необходимо скорее написать моему другу, Николаю Сергеевичу Разумову, студенту С.-Петербургской Медико-Хирургической Академии. Давно не получал от него ответа.

Когда мы предполагали, что нас отправят в Россию, я, было, уже решил поскорее просить Вас выслать мне книги и по железной дороге отправиться до границы, а там тихонько-тайно перейти ее с дорогой ношей, и дело в шляпе.

Воспользовались ли наши интеллигенты голодным годом в России? А если не прозевали и воспользовались, то в каких размерах и в каких местностях есть особенный успех в подрыве царского кредита в народе? Сообщите, пожалуйста, вы, наверное, все слышите и знаете, что деется в матушке России. А мы из газет решительно ничего не можем видеть. Все газеты о Западной Европе даже выражаются уж чересчур сдержанно, просто поджавши хвост и с поникшей головой. Кстати: чем кончилась стачка извозчиков в Париже? Нельзя ли мне (или есть ли, можно ли ожидать пользы для меня) получить возможность иметь сношения с обществом международных рабочих? Жив ли Г. Драгоманов? Какого он мнения о настоящих социалистических русских кружках? Он доказывал необходимость каждому значительному по количеству племени европейской России (притом имеющему какое-нибудь историческое прошлое и литературу) добиваться полной самостоятельности, под собственным управлением. В книге об историче-

- 155 -

ской Польше и Украине[334] т. Драгоманов что-то говорил и о марксистах, да забыл я, к сожалению, что именно, а книги в настоящее время под рукой нет у меня.

Не оставьте же меня, многоуважаемый г. Аксельрод, своим ответом на мои вопросы и советами и наставлениями. Если же Вам нет времени, то, прошу Вас, будьте так добры, - поручите ответить которому-н[ибудь] из Ваших друзей и товарищей. Извините, Вы сообщили мне кроме своего адреса и другой еще адрес. Сознаюсь, я - олицетворение олуха в языках иностранных. Здесь во Франции предстояла возможность научиться хотя как-нибудь читать по-французски, но за недосугом, неимением книг, самоучителей или грамматики и даже за неимением лишних грошей купить или выписать таковые, мои предположения и планы на счет изучения французского языка так и остались в мыльном пузыре. Немецкий язык я когда-то немного учил и теперь могу кое-как читать. То есть, второго Вашего адреса я не разобрал, а между прочим иметь два-три различных адреса при моем положении очень полезно и, кажется, необходимо. Посему, покорнейше прошу Вас, напишите яснее. Осмеливаюсь через Вас послать мой искренний привет и сердечное пожелание г. Плеханову, г-же В. Засулич и пр. и пр. неизвестным мне Вашим товарищам, всего хорошего и быть здоровыми. Будьте здоровы, г. редактор. С почтением жму руки - Вас и Ваших друзей. Всегда готовый к Вашим услугам, уважающий Вас

Арсений Сицкий.

24 (6 марта) февраля, 10,5 ч. вечера.

- 156 -

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: