Сделай Сам Свою Работу на 5

Заметки о журналах за сентябрь 1855 года 3 глава





Так мы думаем и так всегда будем думать, пока "Русская беседа" не изменит делу просвещения и житейской правды5, за которое теперь, несмотря на все неумеренные (и, по нашему мнению, решительно преждевременные), инвективы против людей, думающих об отвлеченных вопросах иначе, нежели она, стоит она почти во всем существенно важном.

Будет ли она продолжать стоять за просвещение? Надеемся, основываясь на том, что издатель журнала -- г. Кошелев6, к числу главных сотрудников принадлежат гг. Аксаковы, Самарин, Хомяков, кн. Черкасский. Но постоянно ли будет оправдываться наша надежда, зависит от того, их ли мнения будут преобладать в журнале. Это необходимо для того, чтобы журнал приобрел симпатию в публике и литературе, и, искренно желая того, откровенно выскажем, что "Русской беседе" предстоит внутренняя борьба для сохранения в литературе места, которое назначается ей ожиданиями публики. В первой книге, вместе с статьями, заслуживающими одобрения и от тех, которые противоречат им, нашла себе место статья, которая кажется приличной не "Русской беседе", а разве покойному "Маяку"7. Этого мы не хотели ожидать и хотели бы думать, что это случайная ошибка. Если бы г. N8 только хвалил как ему угодно комедии г. Островского, тут не было бы беды, но зачем примешивать странные толки о посторонних делу предметах, которых он совершенно не хочет понимать? Его рассуждения слишком противоречат общему духу самой "Русской беседы". Правда, "Русская беседа", в предисловии, которое сообщено нами читателю в предыдущей книге журнала, предупреждает, что в ней мы встретим людей, "которые более или менее разногласят между собою в мнениях касательно важных и отчасти жизненных вопросов", но кружок которых все-таки связан "единством коренных, неизменных убеждений". Нам кажется, что единство между г. N и, например, г. Самариным или гг. Аксаковыми едва ли может существовать в чем-нибудь существенно важном.



Союз их с ним ненатурален. Дело другое, если б он захотел сделаться их учеником,-- это было бы и естественно и хорошо; тогда только мы успокоились бы за "Русскую беседу". Полагая, что это так и случится, не будем говорить о статье г. N, называющей грехом все, что происходит в мире не по правилу, предлагаемому стихом из одной русской песни:



 

Потерпи, сестрица, потерпи, родная!9

 

Мы думаем, что о делах земных, каковы наука и литература, рассуждать с г. N совершенно бесполезно; считаем обязанностью заметить только, что и он не должен бы говорить о них: ведь это суетные и тленные земные занятия, не совместные с его точкой зрения. Надеясь, что он поймет всю справедливость этой истины и не будет говорить ничего или заговорит другим, более приличным русской литературе тоном в следующих книгах журнала, мы не будем принимать его статью в соображение при нашем мнении о "Русской беседе"; но крайность, в которую неосторожно вовлек он "Русскую беседу", служит доказательством, что новый журнал должен точнее и строже определить границы своего направления.

С целью содействовать ему в этом, мы обратим внимание его участников на те обстоятельства и вопросы, от точного взгляда на которые много зависит успех общего нам с ними дела -- содействия развитию родного просвещения, и плодотворность самых споров "Русской беседы" с ее противниками, если должны быть постоянные споры.

С того времени, как славянофилы, некогда смешиваемые и, может быть, смешивавшие сами себя с различными сотрудниками "Москвитянина"10 и тому подобных журналов, выступили сомкнутой партией в "Московских сборниках"11 1846 и 1847 годов, прошло около десяти лет. Многими важными событиями и переменами ознаменованы эти годы и вообще в европейской, а тем более в русской жизни. Всякий, каковы бы ни были его убеждения, получил много уроков, увидел исполнение многих своих надежд, испытал много разочарований. Многое, что было -- с какой бы то ни было точки зрения -- своевременно и уместно в 1846 году, с той же самой точки зрения должно представляться несвоевременным в 1856 году. Кто хочет, чтобы его требования имели основание в действительности, кто не хочет сражаться с химерами, скорбеть о недостатках, уже давно исправленных, должен принять во внимание положение вещей в настоящем, а не то, как ему представлялось положение вещей в 1846 или 1847 году. Нам кажется, например, что в настоящее время твердить о необходимости народности в изящной литературе -- дело совершенно излишнее: русская изящная литература стала народна настолько, насколько позволяют ей обстоятельства, и если в ней есть недостатки, то уже, конечно, не от подражания Западу, а от влияния совершенно других обстоятельств, чуждых намерению и желанию писателей. В этом случае славянофилы, кажется, согласны с нами. По крайней мере, так думает г. Самарин; надеемся, и другие участники "Русской беседы" разделяют его довольство нашей изящной литературой в этом отношении. "Но в нашей науке недостает народности, нет русского воззрения в нашей науке",-- говорит г. Самарин, которого в этом случае надобно считать представителем мнения "Русской беседы" вообще. Надобно, говорит он, чтобы русская наука приняла в себя столько же народности, как в изящной литературе. Итак, мерою народности в науке хотят принимать степень влияния народности на нашу изящную литературу,-- кажется, так; мы не имеем нужды изменять в каком бы то ни было смысле мнения славянофилов, потому приводим в выноске слова г. Самарина {*}.



{* Мы должны отдать г. Самарину справедливость, что мнение своих противников излагает он верно; он заставляет их говорить так: "Мысль, по существу своему, бесстрастна и бесцветна, и потому ученый, не умевший или не хотевший очистить себя от представлений, понятий и сочувствий, прилипающих невольно к каждому человеку от той среды, к которой он принадлежит, не может быть достойным служителем науки. Кто вносит случайное и частное в область мировых идей, тот выносит из нее, вместо общечеловеческих истин или верного отражения предметов в сознании, представления не полные, образы изуродованные и прихотливо расцвеченные". И вслед за этими словами начинает он изложение своих мнений таким образом:

"Совершенно то же говорилось и печаталось у нас еще недавно о художестве. Поэзия есть воспроизведение идеи или сущности явления в живом образе. Идея -- достояние всего человечества, а форма, хотя и взятая из области случайного, очищается от всего случайного и просветляется насквозь идеей: следовательно, в художественном творчестве участие народности незаконно. Это последнее применение общего понятия об отношении человеческого к народному теперь устарело и откинуто вместе с бесчисленным множеством всяких предубеждений... Было бы позволительно предоставить времени произвести такую же реакцию и против теперешнего гонения на народность в деле науки; но мы мало ценим успех от пресыщения и потому, не избегая и не откладывая спора, приступаем прямо к уяснению возбужденного нами вопроса. Недоразумения лежат на нем, как отвердевшие слои наносных понятий".

Итак, дело кажется не подлежащим сомнению: г. Самарин, говоря от имени всей школы, требует для народности в науке тех же прав, которые уже даны ей в искусстве. Обращаем также внимание читателя на слово "недоразумения": нам кажется, что если "Русская беседа", действительно, останется верна научной точке зрения г. Самарина, а не образу мыслей г. N, то, действительно, основанием спора окажутся взаимные недоразумения, а не существенное разномыслие, и спор о различии начал прекратится, как скоро мнимые противники объяснятся друг с другом. Объяснения с г. N, конечно, не приведут к согласию; тут различие, действительно, лежит в сущности понятий. Или нам и г. Самарину должно забыть то, что мы знаем, или г. N узнать многое, на что не обращал он внимания. Последнее и легче и лучше.}

Если все дело состоит в этом, то, признаемся, мы не видим достаточных причин с таким жаром требовать, будто чего-нибудь нового, признания прав народности на участие в науке. В самом деле, чем ограничивается полнейшее влияние народности на изящную литературу? 1) Степень внимания, обращаемого литературой на те или другие предметы, соразмеряется со степенью важности, какую имеют эти предметы в народной жизни, потому литература занимается преимущественно изучением своего родного быта; 2) форма художественного произведения должна быть совершенно народна. Все это давным-давно существует и в русской науке, насколько существует русская наука. Огромное большинство наших ученых все силы свои посвящает разработке отечественной истории, этнографии, фауны, флоры и т. д. Теми отраслями науки, которые имеют предметом нечто общее для нас и для иноземцев, занимается только меньшинство, которого, конечно, не захочет уменьшить "Русская беседа", потому что и без того знакомство наше с европейским просвещением еще слабо и поверхностно, по справедливому сознанию "Русской беседы". Стало быть, надобно желать не того, чтобы пропорция ученых, занимающихся изучением России, увеличилась насчет ученых, знакомящих Россию с Западной Европой, а только того, чтобы число тех и других увеличивалось, чего и желает каждый из нас. Что же касается народности в форме науки, то, как известно, форма в деле науки далеко не имеет того существенного значения, как в искусстве: наука требует от формы только двух качеств, чисто внешних: во-первых, чтобы изложение удовлетворяло читателя так называемыми качествами слога, во-вторых, чтобы оно было сообразно степени образования и познаниям той публики, для которой предназначается.

Относительно слога или манеры изложения -- ужели надобно говорить о таких вещах? впрочем, так как мы хотим собственно уяснить вопрос, то не будем оставлять без внимания и мелочей, которые иногда подают повод к серьезным, по-видимому, недоразумениям,-- относительно слога надобно согласиться, что в нем сильно отражается народность: известно различие между немецким и французским изложением ученых вопросов,-- нам кажется, что и русские ученые имеют общую манеру в этом случае: она занимает середину между французской и немецкой. Но если кому-нибудь кажется, что слог в наших ученых сочинениях еще не так резко самостоятелен, как формы нашей поэзии, каждый уступчивый охотно оставит это мнение без противоречия; стоит ли спорить о риторике? То же надобно сказать и о приспособлении изложения науки к понятиям и степени образованности читателей: это каждый старается делать, и спорить против того, что русская книга должна быть приспособлена к потребностям русских читателей, никто не будет. Чего же больше требовать от науки в пользу народности? "А народное воззрение?" Но в чем же оно состоит, кроме качеств, нами указанных? Гизо и Мишле -- оба французы: что у них общего, кроме общих качеств французского слога? В воззрении Мишле гораздо больше сходства с воззрением, какое имеет Маколей, нежели с Гизо. Надобно вникнуть в это, и мы убедимся, что главным основанием различия в ученом воззрении бывает степень общего образования, на которой стоит автор, а не народность его, партия (ученая или политическая), к которой он принадлежит, а не язык, которым он говорит. Влияние французской народности на французскую науку, немецкой на немецкую оказывается очень незначительно, если народность не смешивать с учеными и другими убеждениями и с степенью общего образования и не ограничивать влияния народности теми качествами изложения, которые указали мы выше. Убеждения существенно одинаковы во всех странах при одинаковой степени образованности и при одинаковом благородстве характера. Мы очень хорошо знаем, что разумеют под "русским воззрением" люди мало образованные: они выражаются так потому, что не знают о существовании и во Франции, и в Англии, и в Германии совершенно подобных воззрений между людьми мало образованными, которых и везде очень много. Но мы решительно не знаем, чем может отличаться воззрение г. К. Аксакова или г. Самарина от воззрения, какое имеет каждый ставший в уровень с веком человек, какой бы нации он ни принадлежал. Есть, правда, одно, чем они отличаются не от иноплеменников, а от многих из нас: именно, они заботятся о введении в науку русского народного воззрения, между том как другие думают только о том, чтобы развивать свое воззрение сообразно настоящему положению науки. Но что же делать! у каждого из нас есть свои любимые заботы, желания, если угодно, мечты, к которым все другие люди, кроме немногих друзей, остаются довольно холодны. В этом отношении нужно соблюдать взаимную терпимость: любимая тема есть у каждого ученого своя. Иногда над этой человеческой слабостью можно посмеяться, не переставая сочувствовать друг другу, но что касается лично нас, мы находим, что любимая тема писателей, нами названных, нимало не забавна, потому что расположение к ней вызывается фактом серьезным и грустным: наука наша находится, действительно, в состоянии, которого вовсе еще нельзя назвать блистательным. Правда, знанию прошедшего и настоящего России иностранцы учатся у нас, но всему остальному должны еще мы учиться у них, а сами мы не внесли еще в науку ничего нового. Все согласны в объяснении этого факта: просвещение у нас еще слишком мало распространено в обществе; истинно ученых людей у нас еще мало; все наши умственные силы еще поглощаются гигантской задачей распространения просвещения в нашем отечестве: удивительно ли после того, что нам еще недосуг заниматься капитальными трудами для ведения вперед общечеловеческой науки? Подождем времени, когда у нас будет оставаться досуг для разработки философии, всеобщей истории и других наук, возделывание которых не лежит исключительно на нас: тогда, исполнив свою прежнюю задачу: "просветиться", мы будем работать и на пользу общечеловеческой науки не хуже немцев и французов, а, может быть, и лучше, если верить шепоту высокой народной гордости, живущей в каждом из нас. К этому фактическому объяснению, принимаемому всеми серьезными людьми, некоторым угодно прибавлять догадку, что мы можем ускорить приближение срока для своего деятельного участия в развитии общечеловеческой науки, если будем заботиться о внесении в нашу науку "народного воззрения". Положим, что эта догадка ошибочна,-- в ней нет еще важного проступка: никому не запрещается строить гипотезы, разумеется, под тем условием, чтобы не враждовать к людям, не принимающим гипотезу, пока она не оправдана фактами. Положим, что она справедлива,-- никто не может претендовать на людей, не принимающих ее, пока она не подтверждена фактами; сущность гипотезы в том и состоит, что принятие или отвержение ее -- дело личной воли, а не обязанности. Убедить в справедливости гипотезы нельзя никакой полемикой или диалектикой; надобно подтвердить ее фактами. Итак, по нашему мнению, гг. Самарин, К. Аксаков и другие избрали бы самый верный и краткий путь, если бы озаботились проведением "народного воззрения" в капитальных ученых трудах: 1) показать фактически, в чем может состоять требуемое ими "народное воззрение" в науке, кроме указанных нами выше качеств изложения; 2) доказать самым делом, что при помощи заботы о "народности воззрения" русскому ученому легче двинуть вперед общечеловеческую науку, нежели при помощи обыкновенного метода и обычных ученых средств. Пока это не будет показано и доказано фактами, всякие похвалы народному воззрению кажутся нам лишенными действительного содержания и основания. Но, с другой стороны, пока люди, принимающие гипотезу, которой мы не принимаем, будут обо всем, что принадлежит миру действительности и сфере положительной науки, сохранять убеждения, приличные образованному человеку нашего времени, мы не перестанем сочувствовать этим людям во всем, кроме их мечты, которая, принадлежа к миру мечтаний, не имеет в наших глазах особенной важности и не может для нас служить поводом к серьезному разногласию. Один астроном утверждает, что на луне есть жители, другой не принимает этой гипотезы. Они могут вести об этом речь "умную, но праздную", по выражению г. И. Аксакова, и, однако же, это не мешает последнему отдавать справедливую похвалу положительным услугам, какие первый может оказывать науке, одинаково интересующей обоих.

Итак, каких же положительных услуг общему нашему делу ждем мы от "Русской беседы", если она останется верна направлению, за которое ручается имя издателя и лучших сотрудников и некоторые статьи первой книги их журнала? Во всем, что касается положительных, а не отвлеченных вопросов, она, кажется нам, будет говорить верно и здраво, как говорят все истинно просвещенные люди в наше время; участники этого журнала располагают значительным запасом знаний и ревности к делу просвещения {Просим не забывать, что мы имеем в виду не всех участников "Русской беседы", а таких людей, которые похожи на гг. Аксаковых, Кошелева, Самарина, Хомякова. Каждый журнал и каждая школа имеют слабые стороны и сотрудников, которые не содействуют увеличению славы журнала. Но каждый журнал стремится победить в себе эти недостатки. Без сомнения, необходимость этого увидит и "Русская беседа".}; они люди серьезные, люди с горячими и твердыми убеждениями: как же не радоваться, что они нашли орган для своей литературной деятельности? Во всем, что имеет действительное значение для науки и жизни, они будут действовать в пользу просвещения: чего же требовать больше? Споры о гипотезах не принесут вреда ничему существенно важному, если обе спорящие стороны будут помнить, что гипотезы должны иметь только второстепенную важность сравнительно с чистыми выводами из фактов действительности, а в этих выводах более или менее согласны все образованные люди. Гипотезы, даже ошибочные, имеют и хорошую сторону (под условием, конечно, не увлекаться, ими до презрения к фактам): они возбуждают деятельность мысли. Особенно важна эта выгода в тех случаях, когда мысль, слишком привыкшая к рутине и апатии, нуждается в возбудительных средствах, чтобы проснуться из полудремоты. Таково, именно, кажется нам положение нашей литературы, и мы ожидаем от гипотезы, выставляемой славянофилами, оживления для нашей умственной деятельности: многие, прежде не думавшие, начнут думать, а это в настоящее время важнее всего. Споры, лишь бы только велись о предметах, "вызывающих на размышление", а не о каких-нибудь мелких дрязгах и лишь бы велись благородно, оживляют литературу.

Желаем "Русской беседе" благоденствия и процветания!

"А опасность, угрожающая от нее вашим убеждениям?" Опасность вовсе не так велика, как могут думать иные, предубежденные против "Русской беседы": от истинных славянофилов нельзя ожидать, чтобы они хотели

 

Ко дням Кошихина Россию возвратить,

 

чтобы они стали проповедовать отчуждение от общечеловеческой образованности. Мы верим, когда г. Самарин говорит от лица их:

"Потребность народного воззрения многие принимают за желание, во что бы то ни стало, отличиться от других, как будто бы в этом отличии заключалась цель, направления. Им кажется, что ученый, садясь за свой рабочий стол, задает себе задачу выдумать, изобрести русское народное воззрение, например, хоть на феодализм. Нельзя же ему повторять, что сказали Гизо или Гриммы: то были немцы! И созданный воображением труженик, несчастная жертва воображаемых дурных советов, грызет перо, потирает себе лоб и губит время в бесплодной погоне за оригинальностью. Но вольно же в такой форме представлять себе участие народности в развитии науки! Неразумное, безотчетное и преднамеренное отрицание чужого потому только, что оно чужое, при недостатке своего, при внутренней пустоте, не поведет к расширению области знания. Этого никогда никто и не утверждал... Здравое понятие о народности ограничивается, с одной стороны, боязнью исключительности, с другой -- боязнью слепого подражания. Эта последняя боязнь, бесспорно имевшая основание в первоначальных приемах науки, пересаженной в Россию из Западной Европы, теперь начинает исчезать".

"Имевшая", а не "имеющая": итак, по словам г. Самарина, славянофилы находят, что восставать против слепого подражания иноземцам в науке уже прошло у нас время, и уже не боятся за нашу народную самостоятельность; итак, по их мнению, мы уже имеем в науке столько самостоятельности, сколько позволяет нам степень наших познаний. Если так думают славянофилы, они думают справедливо. Подобно г. Самарину, г. К. Аксаков говорит, что "странно было бы нападать из любви к народности на общечеловеческое: это значило бы отказывать своему народу в имени человеческом. И, конечно, таких нападений нельзя ожидать от "Русской беседы". Прекрасно! мы вполне верим такому образу мыслей в гг. К. Аксакове и Самарине и желаем только, чтобы "Русская беседа" никогда не покидала этой точки зрения.

Трудно после этих объяснений понять, в чем должно состоять требуемое г. Самариным и г. К. Аксаковым "народное воззрение в науке": ни тот, ни другой не обратили внимания на то, что сущность требования выражается в его осуществлении, и не позаботились уяснить для нас теорию свою практическими приложениями ее к каким-нибудь определенным вопросам. А теория без практики почти неуловима для мысли, и общие понятия, ими высказываемые, неопределенны в своей отвлеченности. Нам кажется, что сущность их требования состоит в том, чтобы мы поняли необходимость критики в науке и не увлекались предрассудками и пристрастиями, по крайней мере, чуждыми нашим нравам, если нельзя всегда предостеречься от предрассудков, всосанных с молоком матери, хотя и эти предрассудки не лучше других и также должны быть отстраняемы каждым из нас в деле науки. В предисловии к "Русской беседе" также встречается слово "критика"12. О, если дело идет только о том, что надобно все принимать с строгой критикой и беспощадно отбрасывать предубеждения, то это дело прекрасное; мы прибавили бы только, что каждое дело надобно называть его настоящим именем и, например, чувствуя потребность "критики в науке", прямо и говорить, что требуется "критика в науке", а не "народное воззрение" или восточное начало. Само собою разумеется, впрочем, что критика хороша только при соблюдении некоторых научных условий; из них важнейшие: 1) основывать свои суждения о том, что справедливо и что несправедливо, на идеях, выработанных современной наукой, а не на каких-либо субъективных симпатиях, не на мертвой букве какой-либо книги и не на предрассудках, которые сами не выдерживают критики; 2) ни под каким видом, ни для каких целей не игнорировать и не искажать фактов. Если "Русская беседа", верная словам гг. Самарина и К. Аксакова, в своей "критике науки" будет соблюдать эти постулаты, эти категорические императивы науки, она скажет нам очень много хорошего, хотя скажет мало такого, что бы не было уже (и очень недурно) высказано в Западной Европе, потому что Европа очень любит критику в науке и занимается ею очень небезуспешно.

Не знаем, во всем ли согласятся с нами гг. К. Аксаков и Самарин,-- вероятно, не во всем, потому что трудно найти двух людей, которые думали бы совершенно одинаково, хотя бы они принадлежали и к одной школе, а не к различным; но надеемся, что точек сходства в нашем и их образе мыслей найдется довольно много, быть может, более, нежели серьезных поводов к разногласию. Некоторые другие участники "Русской беседы", вероятно, найдут неудовлетворительными многие из объяснений, удовлетворительных для ученых, нами названных. Наконец, с г. N мы можем соглашаться только в двух пунктах: в том, что терпение -- прекрасное качество, и в том, что смирение -- высокая добродетель; но так как эти вопросы принадлежат не литературе, а законам благоустройства и благочиния, то можно, пожалуй, сказать, что мы с ним не сходимся ровно ни в чем, когда речь идет о литературе. Это различие между разными соучастниками "Русской беседы" делать необходимо; иначе, если мысли г. К. Аксакова смешивать с мыслями г. N или наоборот, дело совершенно запутается.

Но мы все говорим о направлении "Русской беседы", а ничего еще не сказали о содержании первой ее книги,-- это потому, что интерес публики возбуждается собственно направлением "Русской беседы", а не частными достоинствами или недостатками статей, вошедших в состав ее первой книги. О них достаточно будет сказать несколько слов. С лучшими из стихотворений мы уже познакомили читателя в предыдущем нумере нашего журнала; кроме их, в отделе Изящной Словесности помещено одно стихотворение Жуковского и две его статьи в прозе: "О меланхолии" и "О привидениях". Дух, которым они проникнуты, тот же, как и в остальных сочинениях, Жуковского о психологических предметах. Кроме того, г. П. Киреевский поместил несколько русских песен из своего сборника. В отделе Критики заметим статью г. Г-ва "О семейной хронике" г. С. Аксакова: в ней рассеяно много умных мыслей; две небольшие статьи г. Кошелева отличаются большим знанием дела. О статье г. Самарина "Два слова о народности в науке" и небольшой статейке г. К. Аксакова "О русском воззрении" мы говорили подробно. Они служат как бы программой "Русской беседы",-- и если она останется верна этой программе, то, без сомнения, приобретет общее уважение, чего мы от души желаем.

 

Примечания

 

В настоящее издание вошли публицистические работы Чернышевского, относящиеся ко времени общественно-политического подъема в России -- подготовки крестьянской реформы и первой революционной ситуации (1856--1862). Все они, за исключением прокламации "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон" и "Писем без адреса", публиковались в подцензурной печати и сохранили на себе следы острой социально-политической борьбы, которую вели революционеры-демократы с крепостничеством, самодержавием, политической реакцией и мракобесием в условиях крайне стесненной свободы слова и печати. "Для публициста,-- писал Н. Г. Чернышевский,-- кроме знания потребностей общества, нужно также понимание форм, по которым движется общественный прогресс. До сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы" (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 649).

"Главным качеством публициста" Чернышевский называл "специальную обязанность" журналиста перед обществом, в соответствии с которой "он выражает и поясняет те потребности, которыми занято общество в данную минуту. Служение отвлеченной науке,-- продолжал он,-- не его дело; он не профессор, а трибун или адвокат" (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. V, с. 647). Именно таким трибуном и адвокатом народа был Чернышевский во всех своих произведениях, публицистических в первую очередь. Это была боевая программа революционно-демократической публицистики, которой сам Чернышевский был верен до конца.

Тексты публицистических произведений Чернышевского печатаются по изданию: Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. в 16-ти т. М., Гослитиздат, 1939--1953. Восстановлены цензорские изъятия, а также внесены текстологические уточнения и разыскания, проделанные при подготовке недавних изданий: Чернышевский Н. Г. Литературная критика. В 2-х т. М., Худож. лит., 1981; Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. М., Худож. лит., 1984; Чернышевский Н. Г. Письма без адреса. 2-е изд., доп. М., Современник, 1983.

Н. Г. Чернышевский

 

Очерки гоголевского периода русской литературы

(Сочинения Николая Васильевича Гоголя. Четыре тома. Издание второе. Москва. 1855;

Сочинения Николая Васильевича Гоголя, найденные после его смерти.

Похождения Чичикова или Мертвые души. Том второй (пять глав). Москва, 1855)

 

В настоящем издании даются только четыре статьи (1, 7, 8, 9).-- (Ред.).

 

Библиотека отечественной классики

Н. Г. Чернышевский. Собрание сочинений в пяти томах.

Том 3. Литературная критика

Библиотека "Огонек".

М., "Правда", 1974

OCR Бычков М.Н.

 

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ

 

В древности, о которой сохраняются ныне лишь темные, неправдоподобные, но дивные в своей невероятности воспоминания, как о времени мифическом, как об "Астрее", по выражению Гоголя,-- в этой глубокой древности был обычай начинать критические статьи размышлениями о том, как быстро развивается русская литература. Подумайте (говорили нам) -- еще Жуковский был в полном цвете сил, как уж явился Пушкин; едва Пушкин совершил половину своего поэтического поприща, столь рано пресеченного смертью, как явился Гоголь -- и каждый из этих людей, столь быстро следовавших один за другим, вводил русскую литературу в новый период развития, несравненно высшего, нежели все, что дано было предыдущими периодами. Только Двадцать пять лет разделяют "Сельское кладбище" от "Вечеров на хуторе близ Диканьки", "Светлану" от "Ревизора",-- и в этот краткий промежуток времени русская литература имела три эпохи, русское общество сделало три великие шага вперед по пути умственного и нравственного совершенствования. Так начинались критические статьи в древности.

Эта глубокая, едва памятная нынешнему поколению древность была не слишком давно, как можно предполагать из того, что в преданиях ее встречаются имена Пушкина и Гоголя. Но,-- хотя мы отделены от нее очень немногими годами,-- она решительно устарела для нас. В том уверяют нас положительные свидетельства почти всех людей, пишущих ныне о русской литературе -- как очевидную истину, повторяют они, что мы уже далеко ушли вперед от критических, эстетических и т. п. принципов и мнений той эпохи; что принципы ее оказались односторонними и неосновательными, мнения -- утрированными, несправедливыми; что мудрость той эпохи оказалась ныне суесловием, и что истинные принципы критики, истинно мудрые воззрения на русскую литературу -- о которых не имели понятия люди той эпохи -- найдены русскою критикою только с того времени, как в русских журналах критические статьи начали оставаться неразрезанными.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.