Сделай Сам Свою Работу на 5

Заметки о журналах за сентябрь 1855 года 2 глава





 

Так они жили двадцать лет. Он играл, пил и ездил с собаками, она изнывала в хроническом самопожертвовании и наконец умерла.

 

"-- Умерла!.. -- проговорил он дрожащим голосом. -- Умерла, стало быть!.. Боялся с ума сойти... Места нет мне нигде... пусто, стало быть... Там -- она, здесь -- она, везде она... а здесь-то, -- продолжал он, ударяя себя в грудь. -- в сердце-то, стало быть, она... всегда она!.. Вот где только нет ее! -- и, быстро схватив стакан, он выпил залпом и воскликнул: -- Выпьешь -- и забудешь, стало быть.. Запил, братцы!.. Пью. стало быть... горе убиваю...

Он махнул отчаянно рукой, встал из-за стола, отворил дверь в переднюю и крикнул: "Степка, лошадей!" -- и снова вернулся на свое место.

-- Ночью, -- продолжал он, -- страшно... Спать, стало быть, не могу... она, вижу... Встанешь -- то, другое... размежеванье... спрашивают -- не понимаю... сердит всё... желчь, стало быть... Погиб без нее... пропал!.. Вот где счастье-то, стало быть... вот где!..

Феденька схватил бутылку, налил стакан и выпил всё, не переводя духу".

 

После этого рассказа "светский человек" молча и "с чувством" пожал рассказчику руку, и Феденька уехал. Не говорим уже о пошлости содержания, о неверности языка, с точками после каждого слова (что делает печатную страницу похожею на то, как будто на нее просыпали горсть пороху), -- языка, которым никто не говорит, кроме заик и сумасшедших; умалчивая о ничтожности рассказа вообще, скажем два слова о смысле его. Феденька, вступающий в брак, имея на шее сто тысяч долгу, которых нечем ему заплатить; Феденька, который, женившись, нимало не делается лучше, но продолжает пить, играть и ездить с собаками, забывая о жене, о детях до такой степени, что когда ему однажды случилось счесть их и насчитать пять, он восклицает: "Откудова?" Феденька, принимающий любовь и самоотвержение своей жены, как животное, без мысли, без сознания, и в течение двадцати лет ни разу не подумавший о том, что ей это стоит? Наконец. Феденька, на которого не подействовала даже смерть жены, будто бы бесконечно им любимой; Феденька, продолжающий и по смерти жены, без всякой мысли о детях, так же точно пить и играть, как пил и играл при ней, -- что такое этот Феденька, как не отъявленный неисправимый негодяй? Дайте такому человеку другую жену, он опять поступит точно так же... Кажется, ясно? И между тем всё сочувствие повести на стороне Феденьки! "Светский человек", при его рассказе "растроганный и увлеченный, чуть было не бросился к нему на шею", и автор, видимо, разделяет увлечение своего "светского человека". "Светский человек", наивно очарованный вместе с автором своим Феденькою, старается (конечно, безуспешно) навязать свое сочувствие и читателю, восклицая в одном месте: "Читатель! полюбите, как и я, моего Феденьку!" Но читатель не ребенок: он, к счастию, знает, что думать о таких личностях и таких авторах. Если автор хотел подражать г. Тургеневу. То пусть бы он вспомнил, что тот же г. Тургенев, написавший "Каратаева", создал лицо Веретьева (в повести "Затишье"). Веретьев также натура широкая, но которой хватает только на мерзости, -- и вот этот-то Веретьев мог бы пояснить автору, что такое его Феденька. Но, впрочем, оставим автора; он не мог сделать того, чего не сделал, ибо руководился в своем рассказе только желанием написать "тип", не имея способности ни понимать характеров, ни оценивать поступки людей. Нас более занимает вопрос, зачем напечатан этот вздор в дельном журнале? Неужели из пренебрежения к той отрасли литературы, которую называют легкою? В одном месте того же нумера "Отечественных записок" сказано: "Кажется <...> число читателей, желающих чему-нибудь научиться, а не убивать время над пустейшими сказками и романами английских фабрик, иныне не много увеличилось: нам часто случалось видеть неразрезанными те страницы "Отечественных записок", на которых помещены многие превосходные исторические и критические статьи" ("Библиогр<афическая> хр<оника>", стр. 6). Эти слова несколько странно читать в журнале, половина которого ежемесячно наполняется русскими повестями (или -- если хотите -- сказками) и английскими романами. Неужели таков взгляд журнала на легкую литературу? Если таков, тогда, разумеется, всё равно напечатать "Феденьку" или "Плотничью артель", но едва ли он таков. Эта фраза, очевидно, дело опрометчивости, как и самое напечатание "Феденьки". Иначе мы не хотим думать. Можно и должно скорбеть, что дельные ученые статьи у нас не всеми разрезываются, но нет причины негодовать и огорчаться, что в журналах наших отдел словесности постоянно разрезан и, следовательно, прочтен. Это всё-таки лучше, чем если бы оба отдела оставались неразрезанными. Довольно ограничиться заботою, чтоб читаемый отдел заслуживал прочтения, и посильным содействием, чтоб наука и искусство шли у нас рука в руку, помогая друг другу в деле общественного воспитания. Нельзя сказать даже, чтоб последнее время вовсе не представляло утешительных признаков в этом отношении; вспомним, что менее 15 лет назад требования читающей публики вполне удовлетворялись романами Дюма и Фудраса, которых наперебой переводили лучшие тогдашние журналы, как теперь Теккерея и Диккенса. От Дюма и Фудраса к Теккерею и Диккенсу, от Теккерея и Диккенса к русским туристам и ученым, владеющим искусством живого литературного изложения, -- к Боткину, Грановскому, Никитенко (которых произведения и самые имена столько же не чужды теперь массе публики, как произведения любимых ею беллетристов -- Гончарова, Григоровича и Тургенева), это всё-таки движение вперед. И оно совершилось на наших глазах, в какие-нибудь пятнадцать лет, и сами же "Отечественные записки" были едва ли не главною его причиною!







Вообще заслуги "Отечественных записок" для русского общества так велики, что каждый читатель охотно простит этому журналу и не один такой промах, как помещение слабого или лишенного смысла рассказа, но мы распространились о "Феденьке" не с намерением упрекнуть "Отечественные записки". Подобные явления, как бы они ничтожны ни были сами по себе, всегда будут обращать на себя наше внимание, если только они касаются, так сказать, нравственного значения литературы. И вот по какой причине. Мы уже имели случай заметить (в No 8 "Современника"), что литература наша в последнее время, при многих своих хороших сторонах, неприятно поражает своим всетерпящим равнодушием, апатиею, неопределенностию в воззрении своем на такие явления действительности, о которых, собственно, не должно быть двух разноречивых мнений. Доказательств этому, к сожалению, слишком много. Станем ли оправдывать такие повести, которые, представив, например, в данных обстоятельствах любовь, принесенную в жертву расчету, малодушно отходят в сторону и предоставляют публике решить: хорошо это или худо и т. д.? А таких повестей теперь довольно, и мы выбрали еще самый не резкий пример; но ограничимся им; его достаточно, чтоб нас поняли, и спросим: достойна ли литературы подобная уклончивость? и к чему она? В обществе еще бывают обстоятельства, где вы принуждены подавать иногда руку человеку двусмысленному, назвать тот или другой факт не тем именем, которого он заслуживает, -- в литературе не существует такого неудобства. Литература не должна наклоняться в уровень с обществом в его темных или сомнительных явлениях. Во что бы ни стало, при каких бы обстоятельствах ни было, она должна ни на шаг не отступать от своей цели -- возвысить общество до своего идеала, -- идеала добра, света и истины! Иначе она потеряет всё свое благодетельное влияние и придет к самым безотрадным результатам, потому что, как бы много ни извиняла литература, оправдываясь, чем только можно в таких случаях оправдываться, общество всегда будет снисходительнее литературы к самому себе, и таким образом, если б искусство, перестав служить истине единой и вечной, начало служить истине относительной, идея добра и зла, нравственности и порока смутно стала бы представляться... Какова бы ни была собственно русская литература и теперешняя ее деятельность, не забудем, что она во всей своей массе служит представительницею умственной жизни народа, и будем больше уважать ее, будем служить ей осмотрительнее! Не забудем, что все те, которые с университетской или с другой учебной скамейки унесли с собою в отдаленные и разнообразные пределы отечества большую или меньшую частицу любви к науке, к литературе, уважения и доверия к умственному труду, все они следят за нашею деятельности"), ищут в пей разъяснения волнующих их вопросов, поддержки своим благородным убеждениям, оружия против невежества и закоснелости! И чем более дадим мы здоровой и плодотворной пищи их любознательности, их благородной жажде света и истины, тем прочнее и дольше удержат они в сердце своем любовь ко всему доброму, справедливому и прекрасному, любовь, так беспощадно охлаждаемую действительностию,-- и тем благодетельнее будет, в свою очередь, их влияние на тот круг, в среде которого поставлены они судьбою действовать и морально первенствовать! Многое еще можно бы сказать о значении литераторов, литературы, журналистики, но довольно. Заключим, чем начали: будем же осмотрительнее как в том, что мы пишем, так и в том, что печатаем в наших журналах. Образование не забывает услуг, ему оказанных, когда-нибудь нам скажут спасибо...

Как утешение, как подкрепление для каждого честного литератора на его тернистом пути мы можем предложить небольшую статейку г. Погодина, написанную им (No 12 "Москвитянина") по поводу "Нового издания сочинений Пушкина и Гоголя". Статейка не чужда обычных странностей г. Погодина в манере и в слоге, даже иногда в мысли; но дело в деле, а не в форме, и не в отдельных мыслях, а в целом значении статьи:

 

"Здесь льется кровь, там губит огонь, везде падают храбрые, принимая на свою грудь смертоносные удары врагов отечества, сердца смущаются беспрестанно различными чувствами одно другого тягостнее, страх объемлет душу, чем кончится это Европейское Действие, которое открыло нам сначала такой блистательный, великолепный кругозор и обнялось впоследствии со всех сторон такими темными, непроницаемыми тучами... но вот объявлены в газетах сочинения Пушкина и Гоголя! Усталое внимание отвлекается невольно от ужасов войны к любезным страницам, перевертываются листы как будто сами собою, встают знакомые милые образы, сменяются радующие взор картины, слышатся сладостные, родные звуки! Мы забылися, унеслися в какую-то волшебную даль, нас вспрыснуло, кажется, живою водою, на сердце стало легко и весело, тоска неизвестности исчезла, верится в добрый конец доброго начала, русское чувство торжествует...

Удивительная сила поэзии! Удивительная сила таланта! "Честь вам и слава и горячая благодарность отечества!" -- воскликнул я недавно, обращаясь к мужественным защитникам Севастополя. "Честь вам и слава и горячая благодарность отечества!" -- воскликну я теперь, поминая наших славных витязей слова и мысли, являющихся перед нами вновь с заветными откровениями своей души.

Недаром получили и они почетное место в русских летописях! Победа досталась им также приступом, с бою. Чего не испытали они при жизни! Сколько тяжелых камней брошено в их безответные могилы! Злое невежество старалось всеми силами опозорить их чистое имя, наложить свое черное клеймо на их достойную память и пламенную их любовь, преданность к двору и порядку вменить чуть не в преступное злоумышление. {Здесь разумеется множество журнальных и газетных статей и толков по поводу сочинений Пушкина и в особенности Гоголя, Пр<имечание редакции> "Москвит<янина>".}

Да! Тернистый путь вообще достался на земле поэту, художнику, ученому! Внутренние их борьбы тяжеле еще внешних ударов, которых пример сейчас мы показали. Люди светские, люди так называемые занятые, то есть служащие дневи и злобе его, люди пресыщенные и упоенные, не имеют понятия о тех нравственных терзаниях, которыми исполнена их жизнь, хоть иногда, сознаемся, и по собственной вине, составляющей горшее мучение. Толпа не может вообразить, чего стоит им часто одно выражение, которое она называет счастливым! С каким усилием вырывается из сердца звук, которым услаждается ее тонкий и взыскательный слух! Иной отшельник переживет в глубине уединенной кельи всю жизнь своего народа, испытает на себе все его болезни, перечувствует все скорби, -- тяжело ему отыскивать в веках, по кровавым следам, пути его уклонений и еще тяжелее видеть между ними прямую дорогу, усыпаемую притом цветами его послушного воображения. Какое отчаяние овладевает им по временам, когда он видит невозможность противодействовать злу! Счастлив еще, что такие минуты для него не пропадают даром, что действенный след их обнаружится непременно в его сочинениях и сделается неиссякаемым источником высших наслаждений для отдаленных потомков.

Русская словесность особенно счастлива в этом отношении. Жизнь Кантемира, Ломоносова, Державина, Фонвизина, Карамзина, Крылова, Пушкина, Гоголя и других наших писателей старого и нового времени представляет много высоких явлений, кои, понятые и оцененные умною историею, воссияют ярко в венце русской славы, не уступая в блеске никаким другим государственным заслугам и гражданским доблестям, прежним и нынешним!..

По к чему их сравнивать? Они все для нас равны и все имеют одинаковое право на нашу благоговейную признательность, -- церкви и на престоле, в суде и на полчище, в избе и на кафедре кто жизнию, кто смертию, кто годами, кто минутами, кто трудом, кто подвигом, кто постоянною службою. Пушкин нам за то

 

любезен,

Что чувства добрые он лирой пробуждал,

Что прелестью живой стихов он был полезен

И милость к падшим призывал.

 

Нам дорог также Нахимов, десять месяцев ежеминутно живя умиравший и сраженный наконец роковою пулей в своем родном Севастополе. Мы не нарадуемся на Иннокентия, который поет, дондеже есть, возбуждает к деятельности за правое и святое дело, прославляет доблих, утешает скорбных, призывает к трудам усталых, ободряет робких и на пажитях смерти, несмотря ни на какие опасности, спешит везде сеять глаголы живота своими красноречивыми устами. Незабвен для нас Гоголь, пламенно алкавший совершенствования и выставивший с такою любовью, верностью и сплою наши заблуждения и злоупотребления, да видя содрогаемся и исправляемся. Поклонимся низко отцу Александру, совершающему молебное шествие по стенам Соловецкой обители, под градом пуль, ядер и картечей, и храброму Хрулеву, схватывающему Брянскую роту для отражения неприятелей из занятого предместий..." и прочее.

 

Кем бы и как бы пи были изложены подобные мысли, им не может не сочувствовать каждый литератор, каждый истинно русский вообще! Прочитав эти строки, мы невольно задумались о судьбе Гоголя и вспомнили его же слова: "Слышат ли это в могиле истлевшие его кости? Отзывается ли душа его, терпевшая суровое горе жизни?.." Тот же незабвенный покойник сказал: "Мир как водоворот: движутся в нем вечно мнения и толки, но всё перемалывает время; как шелуха, слетает ложь, и, как твердые зерна, остаются недвижные истины. Что признавалось пустым, может явиться потом вооруженным строгим значением..." Да!

Между современными литераторами нет Пушкиных и Гоголей, но настоящий факт не служит ли лучшим ручательством, что всякая деятельность, отмеченная стремлением к добру и правде, любовью к отечеству, к его благоденствию, славе и просвещению, не будет забыта. Сегодняшний день лучше вчерашнего, завтрашний будет лучше сегодняшнего, и, таким образом, время делает свое дело. "Бодрей же в путь!" Правдивое признание заслуг, честь и благодарность ожидают всякого совестливого труженика мысли. Но горе и стыд тем, кто приносит истину в жертву корысти и самолюбию! Для них нет впереди света, не греет и не животворит их надежда лучшего будущего, это лучшее -- час их обличения и позора! Стыд всем сплетничающим, клевещущим, барышничающим, обращающим благородное оружие литератора -- мысль и слово -- в орудие личных своих интересов и страстей. Но о таких мы ни слова. Таких, к счастью, нет в нашей литературе...

Кроме приведенной статейки в XII No "Москвитянина" мы обратили внимание на "Севастопольские письма" г. Б--га. В них, однако, нашли мы мало нового после статьи того же автора "Десять дней в Севастополе", о которой мы говорили (см. наши "Заметки" в 8 No "Современника"). Дело в том, что эти письма, собственно, не назначались для печати и попали в печать потому только, как говорит г. Погодин, что предыдущие статьи г. Б. "заслужили общее одобрение". Итак, письма заключают в себе по большей части то, что потом, в обделанном виде, вошло в состав статьи "Десять дней в Севастополе". Впрочем, есть в них кое-что новое. Так, с чрезвычайным интересом прочли мы следующую страницу о генерал-адъютанте Лидерсе:

 

"Светлый праздник я встречал торжественно: у командующего Южною армиею (Лидерса). Он после обедни принимал всех чиновников штаба и других, даже частных лиц. Лидере -- барин, любит всё это делать на широкую руку, и притом в воздухе носится к нему любовь и расположение. Человек прекрасный: Бессарабия чает от него своего спасения. Судите же, сколько к нему наскакало, и всё это в блестящих мундирах: одних генералов -- ползалы битком. Были без траура. И тут же разгавливались; он. с дочерью (семнадцатилетней красавицей), угощал всех как хозяин. Она подошла первая и разрезала первый кулич, прося начинать. Потом подошел и он. Он славный мужчина и еще очень бодрый; так и летает. Я видел его в первый раз. Было нечто высокоторжественное в этих разговинах православного воинства у своего начальника, детей у отца; Лидере умел это сделать как надо. Всего было вдоволь, на трех огромных столах, и всё было изготовлено отлично.

Войска его любят. Когда я виделся в Севастополе с волынцами (Волынский полк принадлежит к 5-му корпусу, а Лидере -- командир его), мне говорили офицеры: "Ах, нет-то с нами нашего Александра Николаевича! одни мы здесь, сироты совсем!" Действительно сироты: только и было из 5-го корпуса два полка в Севастополе -- Волынский и Минский.

О личной храбрости Лидерса не переслушаешь рассказов. Вот один: однажды граната упала в кучку солдат, где был и он; тотчас ее разорвало, и полетели верешки; солдаты стали соваться куда и кланяться, один он остался спокоен: "Что суешься ребята, -- крикнул он им, -- от своей не уйдешь, а на чужую на ткнешься!""

 

Нам понравились еще небольшие стихи г. Б--га, которые он сложил, проезжая (в начале нынешнего года) под Одессой мимо пустынного Черного моря, которое плещется у самых колес едущих:

 

О чем ты стонешь, сине море?

Что пасмурно твое чело?

Скажи ты мне, какое горе

В твоих пучинах залегло?

 

Ты плачешь, море, что не стало

Тебе знакомых кораблей.

Что смело реяли, бывало,

Одни среди твоих зыбей.

 

Не плачь, не плачь ты, сине море,

Глубоко вопли затаи:

Пройдет твое лихое горе,

Вернутся соколы твои!

 

Я видел страшные траншеи

И вал из камня и земли.

Где, притаившись словно змеи,

Рядами пушки залегли.

 

За ними -- славны ратоборцы,

Стоят и хладно битвы ждут.

Твои питомцы -- черноморцы.

Им бой не в бой и труд не в труд!

 

Пускай придут: всё это ляжет.

Отчизне жертвуя собой...

Кто ж будет жив. кто перескажет

Про этот день, про этот бой?..

 

Дуфиновка, деревня под Одессой.

1855. 28 февраля.

 

В этих стихах слышится живой голос, живое чувство очевидца, -- вот отчего такая разница между ними и множеством стихотворений на ту же тему, сочиняемых в Москве, в Петербурге и во всех городах, где есть грамотные люди и откуда только ходит почта в редакции русских журналов.

В заключение скажем несколько слов о "Современнике", которого мы не считаем удобным исключать из нашего обзора, ибо думаем, что стремление наше отразить в очерках наших сколько-нибудь характер, направление, достоинства в недостатки настоящей русской литературы может быть достигнуто только в таком случае, если мы будем принимать в соображение и поставлять на вид читателю все стороны ее. У нас теперь четыре литературные журнала (некоторые насчитывают даже менее четырех); итак, если умалчивать о деятельности одного из этих, положим, четырех, очевидно, что цель не может быть достигнута. Притом не странно ли: сегодня я могу говорить, например, о г. Григоровиче, потому что повесть его помещена в "Библиотеке для чтения", а завтра уже не могу, потому что повесть его помещена в "Современнике"? Ведь я, как в том, так и в другом случае, не заставляю читателя верить мне, а представляю ему мое мнение, которое он волен принять или отвергнуть, согласно с своими понятиями. Такая уступка внешнему, так сказать, признаку беспристрастия, в сущности, плохая гарантия искренности мнений журнала. Добросовестный журнал хвалит то или другое произведение не потому, что оно в нем напечатано, а печатает его потому, что оно достойно похвалы, -- вот наш взгляд, и в силу его мы будем говорить о "Современнике", -- разумеется, коротко и только о самом замечательном в нем. Если же нам не удастся даже настолько внушить доверия к нашим мнениям, чтоб нас хоть не подозревали в подкупе, нам останется только смиренно передать перо другому. Впрочем, то, что мы имеем сказать на этот раз, более относится к русской литературе вообще, чем к "Современнику". Дельное, так сказать, практическое направление, принятое нашей литературой в последние пятнадцать или двадцать лет и состоящее в стремлении к изучению своего, национального -- во всех его проявлениях и сословиях, почти не коснулось сословия военного. Со времени фразистых повестей Марлинского, в которых и офицеры и солдаты являлись в несвойственной им мантии средневековых воинов, мы не имели ничего о русском солдате. И вот является писатель, который вводит нас в этот совершенно новый для нас мир. Подобно г. Тургеневу, который девять лет тому назад начал свои очерки народных характеров и постепенно поставил перед нами ряд оригинальных, живых и действительных лиц. о которых мы до него не имели понятия, г. Л. Н. Т. в своей "Рубке леса" представляет нам несколько типов русских солдат, -- типов, которые могут служить ключом к уразумению духа, понятий, привычек и вообще составных элементов военного сословия. Еще несколько я них очерков, и военный быт перестанет быть темною загадкою. Мастерство рассказа, полное знание изображаемого быта, глубокая истина в понимании и представлении характеров, замечания, исполненные тонкого и проницательного ума, -- вот достоинства рассказа г. Л. Н. Т., который, мы уверены, прочтут читатели "Современника" с живейшим удовольствием. Полагаем также, что читатели наши прочли не без интереса "Ночь весною в Севастополе" -- рассказ, так просто, верно и картинно передающий до мельчайших подробностей жизнь в осажденном городе... Кстати, в нынешней книжке "Современника" читатели встретят рассказ "Восемь месяцев в плену у французов", который мы особенно рекомендуем их вниманию. Автор -- лицо новое: это армейский солдат, урожденец Владимирской губернии, города Шуи, Таторский. Под Альмой ему двумя пулями пробило руку, он попал в плен, был в Константинополе, был в Тулоне, потом возвращен уже без руки в Одессу, где и вздумал описать свои похождения (или, вернее, продиктовать). Рассказ его представляет несомненные признаки наблюдательности и юмора -- словом, таланта... Даровита русская земля!

H. Чернышевский

"Русская беседа" и ее направление

 

H. Чернышевский. Письма без адреса

М., "Советская Россия", 1986

Составители член корреспондент АН СССР В. Р. Щербина и кандидат филологических наук И. В Кондаков.

Автор примечаний И. В. Кондаков.

OCR Бычков М. Н.

 

Радушно приветствовали мы "Русскую беседу"1 и радовались основанию этого журнала, будто приобретаем в нем союзника по убеждениям, сподвижника в общем деле. А между тем, известно было, что убеждения, разделяемые "Современником" со всеми другими журналами, пользующимися большим или меньшим сочувствием в огромном большинстве просвещенных людей нашей земли, отвергаются "Русской беседой" как ошибочные; известно было, что "Русская беседа" и основывается именно с той целью, чтобы противодействовать влиянию наших мнений, если возможно -- уничтожить его. Как же радоваться появлению противника? Или мы надеялись, что "Русская беседа" будет не такова, как того все ожидали, судя по программе, что она смягчит предполагаемую резкость своего протеста, будет удаляться борьбы? Нет, на это нельзя было надеяться. Программа и имена многих сотрудников слишком ясно убеждали, что "Русская беседа" начнет открытую и сильную борьбу. Ее воинственность обнаружилась еще до появления первой книги журнала спором его редакции с "Московскими ведомостями"2 о народном воззрении в науке. "Русский вестник", которому ближе петербургских журналов могли быть известны намерения нового журнала, также объявлял, что предвидит неизбежность жарких прений с "Русской беседой". Первая книга ее не замедлила оправдать эти предвестия. Все статьи, сколько-нибудь выражающие дух журнала, таковы, что ни одна из них не могла бы быть напечатана ни в "Русском вестнике", ни в "Отечественных записках"3, ни в "Современнике". "Русский вестник", по своему местному положению чувствующий на себе ближайшую обязанность обращать особенное внимание на "Русскую беседу", уже начал с нею серьезное прение: первый же нумер его, вышедший после появления "Русской беседы", содержит уже сильное возражение на важнейшую статью "Русской беседы", и мы должны сказать, что в этом случае мнения, выраженные "Русским вестником", кажутся нам совершенно справедливыми. Нет сомнения, что "Русская беседа" будет защищаться и нападать, что названные нами выше петербургские журналы должны принять участие в жарких прениях и, конечно, по характеру своих убеждений станут не на стороне "Русской беседы".

И, однако же, мы от искреннего сердца повторяем свое приветствие "Русской беседе", желаем ей долгого, полного силы существования. Это потому, что мы считаем существование "Русской беседы" в высокой степени полезным для нашей литературы вообще и в частности для тех начал, против которых восстает она, которые для нас дороже всего, которые мы защищали и всегда будем защищать. Будем говорить откровенно: искренность -- лучшее правило в жизни; "Русская беседа" сама обещает искренность и, конечно, готова принять ее от других.

Разногласие между убеждениями славянофилов {Употребляем это название потому, что сами сотрудники "Русской беседы" принимают его, но остаемся при мнении, которое выразили недавно4, что прозвание это кажется нам произвольным и не довольно точным. Во-первых, симпатия к славянским племенам не есть существенное начало в убеждениях целой школы, называемой этим именем. Во-вторых, кто же из образованных людей не разделяет ныне с ней этой симпатии? В-третьих, имя "славянофилов" уже изношено и отчасти измельчало: мы не хотели бы для гг. Аксаковых, Киреевских, Кошелева, Самарина, Хомякова, кн. Черкасского имени, напоминающего о Шишкове.}, органом которых хочет быть "Русская беседа", и убеждениями людей, против которых они восстают, касается многих очень важных вопросов. Но в других, еще более существенных стремлениях противники совершенно сходятся, мы в том убеждены. Мы хотим света и правды,-- "Русская беседа" также; мы, по мере сил, восстаем против прошлого, низкого и грязного,-- "Русская беседа" также; мы считаем коренным врагом нашим в настоящее время невежественную апатию, мертвенное пустодушие, лживую мишуру,-- "Русская беседа" также. И, каковы бы ни были разногласия, мы уверены, что "Русская беседа", в сущности, точно так же понимает все эти слова, как и мы. Согласие в сущности стремлений так сильно, что спор возможен только об отвлеченных и потому туманных вопросах. Как скоро речь переносится на твердую почву действительности, касается чего-нибудь практического в науке или жизни, коренному разногласию нет места; возможны только случайные ошибки с той или другой стороны, от которых и та и другая сторона с радостью откажется, как скоро кем-нибудь из чьих бы то ни было рядов будет высказано более здравое решение, потому что тут нет разъединения между образованными русскими людьми: все хотят одного и того же.

В самом деле, чего хотим мы все? увеличения числа учащихся и выучивающихся; усиления научной и литературной деятельности; проложения железных дорог; разумного распределения экономических сил и т. д. Мы уверены, что каких бы начал ни держался человек в сфере отвлеченных вопросов, он также будет отвергнут и "Русской беседой", как и нами, если не хочет всего этого. Возьмем вопросы более частные. Чего, например, требует "Русская беседа" в сфере научной деятельности? Полнейшего и основательнейшего знакомства с европейской наукой {Обращаем внимание читателей на то, что в статьях лучших участников "Русской беседы" это требование выражено с отсутствием всякой двусмысленности. Этого для нас довольно. Нужна нам европейская наука? вот в чем вопрос, а не в том, изъята ли она в своем нынешнем виде от всяких недостатков и во всем ли уже достигла совершенства,-- этого никто не думает и в Западной Европе, никто из умных людей не думает и у нас.}; усиленной разработки всех отраслей науки, касающихся русского мира, преимущественно русского быта и истории. Прекрасно. Мы все хотим того же самого, и "Русская беседа", конечно, не оскорбит никого из грамотных людей русских подозрением, что он не разделяет этих желаний. В чем же несогласие между нами и славянофилами? В вопросах, которые могут быть очень важны для Германии или для Франции, но которым у нас не пришло еще время служить достаточным основанием для разъединения здравомыслящих людей. Эти вопросы теоретические, пока еще вовсе не имеющие у нас приложения к жизни, вопросы, ведя спор о которых (насколько возможен у нас спор о них), можно и должно у нас не разрывать рук, соединяемых в дружеское пожатие согласием относительно вопросов, существенно важных в настоящее время для нашей родины.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.