Сделай Сам Свою Работу на 5

В КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ 9 глава





С точки зрения нормативного гуманизма мы долж­ны прийти к иному пониманию душевного здоровья. Та самая личность, которая с позиций отчужденного об­щества считается здоровой, с гуманистической точки зрения предстает как самая больная, хотя и не в плане индивидуального заболевания, а в смысле социально заданной ущербности. Душевное здоровье, в гуманис­тическом понимании, характеризуется способностью любить и творить, высвобождением от кровосмеситель­ных связей с семьей и природой, чувством тождествен­ности, основанным на ощущении себя субъектом и но­сителем собственных сил и способностей, постижени­ем внутренней и внешней реальности внутри и вне нас самих, т. е. развитием объективности и разума. Цель жизни — прожить ее с полной отдачей, родиться в пол­ном смысле слова, полностью пробудиться. Освобо­диться от инфантильных претензий и поверить в свои реальные, хотя и ограниченные силы; быть в состоя­нии примириться с парадоксом, состоящим в том, что каждый из нас — наиважнейшая часть Вселенной и в то же время — не важнее мухи или былинки. Быть спо­собным любить жизнь и вместе с тем без ужаса прини­мать смерть; переносить неопределенность в важней­ших вопросах, которые ставит перед человеком жизнь, и вместе с тем быть уверенным в своих мыслях и чув­ствах, насколько они действительно собственные. Уметь оставаться наедине с собой и в то же время быть единым целым с любимым человеком, с каждым собра­том на этой земле, со всем живым; следовать голосу своей совести, зовущему нас к самим себе, но не по­творствовать себе в самобичевании, если голос совести не настолько громок, чтобы его услышали и последо­вали за ним. Душевно здоровый человек — это тот, кто живет по любви, разуму и вере, кто уважает жизнь — как собственную, так и своего ближнего.



Отчужденный человек, каким мы попытались обри­совать его в этой главе, не может быть здоровым. По­скольку он ощущает себя вещью, помещением капита­ла, которым манипулируют другие и он сам, он лишен чувства самости. Отсутствие самости становится ис­точником глубокой обеспокоенности. Перед ним без­дна небытия. Это порождает беспокойство, более ужас­ное, чем даже муки ада. В предстоящей моему мыслен­ному взору картине ада я подвергаюсь наказанию и му­чениям; представление о небытии влечет меня на грань безумия, потому что я не смогу больше сказать «Я». Если современную эпоху справедливо назвали эпохой обеспокоенности, то в первую очередь из-за беспокой­ства, порожденного отсутствием самости. Насколько «я таков, каким вы хотите меня видеть», настолько меня нет; я озабочен, зависим от одобрения других, посто­янно стараясь понравиться. Отчужденный человек чув­ствует себя приниженно всякий раз, когда ему кажет­ся, что он не в общей шеренге. Поскольку его чувство собственной ценности базируется на одобрении как награде за конформизм, естественно, он ощущает уг­розу своему чувству самости и собственного достоин­ства со стороны любого чувства, мысли или действия, которые можно было бы заподозрить в «ереси». Одна­ко, поскольку он — человек, а не автомат, он не может не отклоняться; следовательно, все время вынужден бо­яться неодобрения. В результате ему приходится все настойчивее стремиться к конформизму, к одобрению со стороны. Силу и безопасность ему придает не голос совести, а ощущение, что он не утратил тесного кон­такта со стадом.



Другим результатом отчуждения является распро­страненность чувства вины. В самом деле поразитель­но, чтобы в таком, в принципе, атеистическом обще­стве, как наше, чувство вины было столь широко рас­пространена и так глубоко укоренено. Главное отли­чие от, скажем, кальвинистской общины состоит в том, что чувство вины не совсем осознано и не имеет отно­шения к религиозному понятию греха. При поверхност­ном взгляде на вещи мы находим, что люди чувствуют себя виноватыми по сотням различных поводов: это и недостаточно усердная работа, и чрезмерное (или не­достаточное) покровительство своим детям, и недоста­точная забота о матери, и излишняя снисходительность по отношению к должнику. Люди чувствуют вину за добрые дела, как, впрочем, и за дурные поступки. Дело обстоит едва ли не так, словно им надо найти нечто, за что бы они чувствовали себя виноватыми.



Что могло послужить причиной такого избытка чув­ства вины? Думается, есть два главных источника, ко­торые, полностью различаясь между собой, приводят к одному и тому же результату. Один источник — тот же самый, из которого проистекает чувство неполно­ценности. Отличие от остальных, неполная приспособ­ленность заставляют человека чувствовать свою вину перед повелениями великой Безликости. Другой источ­ник чувства вины — это собственная совесть челове­ка. Он ощущает в себе дарования и таланты, способ­ность любить, мыслить, смеяться, плакать, удивляться и творить; он чувствует, что жизнь — это дарованный ему единственный шанс и, если он упустил его, он по­терял все. Он живет в мире, имея такой комфорт и до­суг, о котором его предки понятия не имели, но он чув­ствует, что в погоне за большими удобствами жизнь просачивается у него сквозь пальцы, как песок. Он не может не ощущать вины за пустую трату времени, за упущенные возможности. Такое чувство вины гораздо меньше осознается, чем первое, но одно усиливает дру­гое и нередко служит его рационализацией. Таким об­разом, отчужденный человек чувствует себя виноватым одновременно за то, что остается, и за то, что не оста­ется самим собой; за то, что он — осознающее, чувству­ющее существо, и за то, что он — автомат; за то, что он — личность, и за то, что он — вещь.

Отчужденный человек несчастен. Потребление раз­влечений служит для того, чтобы оттеснять осознание своего несчастья. Он старается сберечь время и вмес­те с тем стремится убить сэкономленное время. Он ско­рее рад завершить еще один день без поражения или унижения, чем приветствовать новый день с энтузиаз­мом, который дается только переживанием того, что «я есмьЯ». Ему не хватает постоянного прилива энергии, возникающего из продуктивного отношения к миру.

Без веры, глухой к голосу совести, с манипулирую­щим рассудком, но с небольшой долей разума, он сбит с толку, встревожен и готов возвести в лидеры каждого, кто предложит ему целостное разрешение его проблем.

Можно ли увязать картину отчуждения с какой- либо из установленных картин душевного заболева­ния? Отвечая на этот вопрос, нам надо помнить, что у человека есть два способа соотнести себя с миром. При одном из них он видит мир таким, каким ему нужно его видеть, чтобы манипулировать и пользоваться им. Это в основном чувственный опыт и опыт, основанный на здравом смысле. Наш глаз видит то, что нам надо ви­деть, а ухо слышит то, что нам надо слышать для того, чтобы жить; наш здравый смысл воспринимает вещи таким образом, который дает нам возможность действо­вать; как ощущения, так и здравый смысл служат вы­живанию. Что касается ощущений и здравого смысла, а также построенной на них логики, то вещи для всех людей одинаковы потому, что одинаковы законы их использования.

Другая способность человека — видеть вещи как бы изнутри, субъективно, в соответствии с его личным внутренним опытом, чувством, настроением229. Десять художников рисуют одно и то же дерево в одном поло­жении, но они рисуют десять разных деревьев. Каждая картина — это выражение индивидуальности худож­ника, но вместе с тем на ней все то же дерево. В снови­дении мы видим мир исключительно изнутри; он утра­чивает свое объективное значение и превращается в символ нашего собственного, чисто индивидуального опыта. Человек, грезящий наяву, т. е. соприкасающий­ся только со своим внутренним миром и не способный воспринимать мир внешний в его объективных прояв­лениях, психически нездоров. Человек, способный лишь фотографически воспринимать внешний мир, но утративший связь со своим внутренним миром, с самим собой, — это человек отчужденный. Шизо­френия и отчуждение дополняют друг друга. В обеих формах заболевания не хватает одного из полюсов че­ловеческого опыта. Если в наличии оба полюса, то мы можем говорить о продуктивной личности, сама про­дуктивность которой проистекает из полярной проти­воположности между внутренней и внешней формами восприятия.

Наше описание отчужденного характера современ­ного человека до некоторой степени односторонне. Я не смог упомянуть о целом ряде позитивных факторов. Первое место все еще занимает живая гуманистичес­кая традиция, не разрушенная антигуманным процес­сом отчуждения. Более того, есть признаки возрастаю­щей неудовлетворенности людей своим образом жиз­ни и разочарованности в нем, попыток вновь обрести какую-то часть утраченной самости и продуктивности. Миллионы людей слушают хорошую музыку в концерт­ных залах или по радио, все большее число людей ри­сует, занимается садоводством, строит себе лодки или дома, с наслаждением предаваясь различным видам самодеятельности. Получает распространение образо­вание для взрослых, и даже в сфере бизнеса растет осоз­нание того, что служащему следовало бы иметь разум, а не только рассудок230.

Но сколь бы обнадеживающими и реальными ни были все эти тенденции, их недостаточно, чтобы оправ­дать установку, которую можно обнаружить у ряда весьма утонченных писателей, заявляющих, что кри­тика нашего общества, подобная предложенной здесь, устарела и вышла из моды, что мы уже прошли пик от­чуждения и находимся теперь на пути к лучшему миру. Сколь бы притягательным ни был этот тип оптимизма, он тем не менее всего лишь более изощренная форма защиты «статус-кво», перевод восхваления «американ­ского образа жизни» на язык культурантропологии, ко­торая, обогатившись открытиями Маркса и Фрейда, «пошла дальше» них и уверяет человека, будто для се­рьезного беспокойства нет оснований.


ГЛАВА VI

ДРУГИЕ ВАРИАНТЫ ДИАГНОЗА

_____________________ XIX ВЕК

Диагноз болезни современной западной куль­туры, который мы попытались поставить в предыдущей главе, ни в коем случае не нов. Он претендует лишь на то, чтобы способство­вать пониманию проблемы, и более эмпири­чески пытается применить понятие отчужде­ния к различным наблюдаемым нами явлени­ям, а также установить связь между болезнью отчуждения и гуманистическим понятием че­ловеческой природы и душевного здоровья. Поистине, весьма примечательно, что многие мыслители, жившие в XIX в., уже критически описали общество XX в. задолго до того, как полностью проявились симптомы, кажущие­ся столь очевидными сегодня. Примечатель­но также и то, что их критический диагноз и прогноз имели так много общего между собой, а также с критикой XX в.

Упадок и варварство, в которое погрузит­ся общество XX в., предсказывали люди са­мых различных философских и политических взглядов. Швейцарский консерватор Бурк- хардт231, русский религиозный радикальный мыслитель JI. Н. Толстой, французский анар­хист Прудон232, а также его соотечественник консерватор Бодлер233, американский анархист

Торо234, а позднее его соотечественник, более располо­женный к политике, Джек Лондон235, немецкий рево­люционер Карл Маркс — всех их роднит острая крити­ка современного общества, и большинство из них пред­видели возможность наступления эпохи варварства. Предсказания Маркса смягчались его предположени­ем о том, что возможной альтернативой этому обще­ству является социализм. Буркхардт, консервативные взгляды которого несли на себе отпечаток упрямого швейцарского нежелания поддаться воздействию слов и волшебных чар, утверждал в письме, датированном 1876 г., что Европа, возможно, еще насладится несколь­кими десятилетиями мира, прежде чем она в результа­те ужасающих войн и революций не превратится в но­вую своего рода Imperium Romanum — Римскую им­перию, военную и экономическую деспотию: «XX век сулит все что угодно, кроме истинной демократии». В 1872 г. Буркхардт писал своему другу: «У меня есть предчувствие, которое звучит как безрассудство, но все же меня не оставляет: военное государство должно стать крупным индустриальным гигантом. Концентра­ция людей на больших предприятиях не должна вечно оставаться на их усмотрение; логическим последстви­ем этого будет заранее предопределенное и прогресси­рующее количество нищеты, облаченное в форму, и на­чинающее и завершающее свой день под аккомпане­мент барабанного боя... Ожидается длительное и доб­ровольное подчинение единым вождям и узурпаторам. Люди больше не верят в принципы, а будут, вероятно, время от времени верить в спасителей. По этой причи­не авторитарная власть снова поднимет голову в вос­хитительном XX в., и эта голова будет ужасающей»236.

Предсказания Буркхардта относительно появления в XX в. систем, подобных фашизму и сталинизму, мало чем отличаются от предсказаний революционера Пру- дона. Угроза будущему, писал Прудон, это «сплошная демократия, которая выглядит так, как будто она осно­вана на диктатуре масс, однако в которой массы имеют не больше власти, чем это необходимо для обеспече­ния всеобщего рабства в соответствии со следующими принципами, унаследованными от старого абсолютиз­ма: неделимость государственной власти, всепоглоща­ющая централизация, систематическое разрушение всякой индивидуальной, корпоративной и региональ­ной мысли (считающейся деструктивной), инквизитор­ская237 полиция...». «Не следует больше обманывать себя, — писал Прудон, — в Европе больны и мысли, и порядок; она вступает в эру жестокой силы и презре­ния к принципам». И позднее: «И тогда начнется вели­кая война между шестью великими державами... Будет резня и кровопролитие, за которыми последует страш­ное бессилие. Нам не суждено увидеть новую эру, мы будем биться во тьме; мы должны готовиться к тому, чтобы вынести эту жизнь, не огорчаясь чрезмерно и выполняя свой долг. Давайте помогать друг другу, звать друг друга во мраке и поступать по справедливости там, где это возможно». И наконец: «Сегодня цивилизация в тисках кризиса, для которого можно найти лишь один аналог в истории, — кризис, приведший к христиан­ству. Все традиции устарели, символы веры отброше­ны, однако новая программа еще не готова, она еще не овладела сознанием масс. Отсюда то, что я называю распадом. Это жесточайший момент в жизни обще­ства... Я не питаю иллюзий и не надеюсь однажды ут­ром проснуться и увидеть в нашей стране возрождение свободы как по волшебству... Нет, нет, наш удел — упадок, упадок в течение периода, конца которого я не вижу и который продлится на протяжении жизни по крайней мере одного или двух поколений... Я вижу лишь зло, я умру посреди мрака»238.

В то время как Буркхардт и Прудон предвидели вы­рождение культуры XX в. в фашизм и сталинизм (это пророчество повторено более определенно в 1907 г. Джеком Лондоном в «Железной пяте»), другие мысли­тели ставили в центр своего диагноза духовную ску­дость и отчуждение современного общества, что, по их мнению, должно привести к увеличению дегуманиза­ции и упадку культуры.

Как похожи утверждения двух таких разных писа­телей, как Бодлер и Толстой! Бодлер пишет в 1851 г. в записках, озаглавленных «Fusees»239: «Мир близится к концу. Он существует еще только по одной причине: потому что ему повезло, что он существует. Но как же слаба эта причина по сравнению с тем, что предвещает обратное! Что сулит будущее миру человека? Предпо­ложим, что он сохранит свое материальное существо­вание, но будет ли оно достойно его имени и его исто­рического предназначения? Я не говорю о том, что мир деградирует до призрачного состояния и беспорядка, какие существуют в южноамериканских республиках; я не говорю также о том, что мы вернемся к состоянию примитивных дикарей и будем с ружьем в руках гонять­ся за пищей среди заросших травой руин нашей циви­лизации. Нет, для таких приключений потребовалось бы определенное количество жизненной энергии, ка­кой-то отголосок первобытных времен. Мы будем но­вым примером неумолимости духовных и моральных законов и станем их новыми жертвами; мы погибнем от того, что воображаем, что мы живем. Технократия240 американизирует нас, прогресс истощит нашу духов­ность до такой степени, что никакие кровожадные, лег­комысленные и противоестественные мечты утопистов не сравнятся с действительностью. Я предлагаю любо­му мыслящему человеку показать мне, что осталось от жизни. Религия! Бесполезно говорить о ней или искать ее останки; какой позор, что кто-то берет на себя труд отрицать Бога. Частная собственность! Она была, стро­го говоря, уничтожена с отменой права наследования старшего сына. Настанет время, когда человечество, подобно мстительному каннибалу241, будет вырывать последний кусок у тех, кто по праву считает себя на­следником революции. И даже это будет не самым худ­шим... Всеобщая гибель распространится не только на политические институты, общественный прогресс или что-то другое; она проникнет в глубь наших сердец. Надо ли говорить, что та малость оставшейся общитель­ности вряд ли сможет устоять перед все сметающей жестокостью, и что правители, для того чтобы поддер­жать порядок или видимость порядка, будут безжалос­тно прибегать к мерам, которые заставят нас, уже став­ших грубыми и черствыми, содрогнуться?»242.

Толстой писал несколько лет спустя, что средневе­ковая теология или разложение нравов в Древнем Риме отравляли лишь своих собственных граждан, неболь­шую часть человечества; сегодня электричество, же­лезные дороги и телеграф «разлагают» весь мир. Они входят в жизнь каждого человека. Люди просто не мо­гут обойтись без них. От этого одинаково страдает каж­дый, поскольку вынужден в какой-то степени изменить свой образ жизни. Каждый вынужден предавать самое главное в жизни, понимание самой жизни, религию. Машины — что они производят? Телеграф — что он передает? Железные дороги — куда они везут? Мил­лионы людей, собранные вместе и подвластные высшей власти, — что они должны сделать? Больницы, врачи, бесплатные амбулатории, преследующие цель продлить человеческую жизнь, — для чего они? До чего легко отдельные индивиды, а также целые нации принимают собственную так называемую цивилизацию за истин­ную: получив образование, держа ноги в чистоте, пользу­ясь услугами портного и цирюльника и путешествуя за границу, они думают, что являются цивилизованными людьми. Нации же полагают, что чем больше у них же­лезных дорог, академий, промышленных рабочих, во­енных кораблей, книг, партий и парламентов, тем они цивилизованнее. Многие индивиды, так же как нации, заинтересованы в цивилизации, но не в настоящем про­свещении. Первое легче и встречает одобрение, второе требует непомерных усилий и поэтому воспринимает­ся всегда огромным большинством не иначе, как с не­навистью и презрением, так как разоблачает ложь ци­вилизации243.

Торо критикует современную культуру менее ради­кально, хотя не менее ясно, чем Толстой. В своей кни­ге «Жизнь без принципа» (1861 )244 Торо пишет: «Да­вайте посмотрим, как мы проводим нашу жизнь. Наш мир — это мир бизнеса. Какая бесконечная суета! Каж­дую ночь я просыпаюсь от пыхтения паровоза. Он пре­рывает мой сон. Покоя нет. Было бы великолепно хоть раз увидеть человечество незанятым. Наша жизнь — это работа, работа и еще раз работа. Я не могу купить чистый блокнот, чтобы записывать свои мысли; все блокноты обычно разлинованы для записи долларов и центов. Один ирландец, увидев меня что-то записыва­ющим на полях, счел само собой разумеющимся, что я рассчитываю свое жалованье. Если человек в детском возрасте выпал из окна и остался калекой на всю жизнь или был запуган до безумия индейцами, все сочувству­ют ему, так как он неспособен заниматься бизнесом! Я думаю, что ничто, даже преступление, не является таким антиподом поэзии, философии, да и самой жиз­ни, как этот непрестанный бизнес...

Если человек ежедневно полдня гуляет в лесу, по­тому что любит лес, то он рискует, что его объявят без­дельником; если же он тратит целый день, играя на бир­же и содействуя вырубке этих лесов и оголению зем­ли, то его считают усердным и предприимчивым граж­данином. Как будто город заинтересован не в том, что­бы сохранить лес, а в том, чтобы вырубить его!..

Почти все без исключения пути, с помощью кото­рых вы зарабатываете деньги, ведут вниз. Если вы де­лаете что-то, только чтобы заработать деньги, то это дело непременно пустое и нехорошее. Если рабочий по­лучает только заработную плату, которую платит ему его работодатель, и не больше, то его обманывают, он сам себя обманывает. Если вы зарабатываете деньги, будучи писателем или лектором, то вам придется быть популярным, а это означает вертикально падать вниз... Рабочий должен стремиться не только к тому, чтобы заработать себе на жизнь, получить «хорошую работу», но и к тому, чтобы выполнить свою работу как следует. Даже с материальной точки зрения городу выгоднее было бы платить рабочим хорошо, так, чтобы они не чувствовали, что работают только для обеспечения сво­ей жизни, трудились бы скорее ради научных или мо­ральных целей. Не берите на работу человека, который будет ее выполнять только из-за денег; берите того, кто идет из любви к своей работе... Тот способ, которым большинство людей зарабатывают себе на жизнь, пред­ставляет собой чаще всего временный заменитель или попытку избежать истинного занятия жизни, посколь­ку люди либо не знают ничего лучшего, либо не стре­мятся к нему...».

Подводя итог, Торо писал: «Говорят, что Америка — это арена, на которой происходит битва за свободу, од­нако здесь имеется в виду, конечно, не свобода в чисто политическом смысле слова. Даже если мы предполо­жим, что американцы освободились от политической тирании, они остаются рабами экономической и нрав­ственной тирании. Теперь, когда учреждена республи­ка — the respublica245, настало время подумать о res- privata246 — частном деле, т. е. следить за тем, чтобы не был нанесен ущерб частному делу, подобно тому как римский сенат поручал консулам следить за тем, что­бы «пе quid res-privata detrimenti caperet»247.

И мы называем эту страну страной свободных лю­дей? Что значит быть свободным от короля Георга и оставаться рабами короля Предрассудка? Что значит быть рожденным свободным и жить не как свободный человек? Какова ценность любой политической сво­боды, если она не является средством достижения свободы нравственной? Что это — свобода быть раба­ми или свобода быть свободными? Чем мы хвастаем­ся? Мы — нация политиков, озабоченных лишь защи­той свободы. Лишь дети наших детей, возможно, бу­дут действительно свободными. Мы чрезмерно обре­меняем себя. Часть из нас вообще не несет никакого бремени. Получается обремененность без носителя. Мы взваливаем на себя содержание войск, дураков и всевозможных скотов. Мы возлагаем эти тучные те­леса на наши бедные души и позволяем им пожирать их содержимое.

То, что сейчас волнует большинство политиков и просто людей, — это жизненно важные функции чело­веческого общества, которые должны осуществляться бессознательно, подобно физическим функциям чело­веческого тела. Эти функции являются инфрачелове- ческими248, как бы растительными. Я иногда просыпа­юсь и в полубессознательном состоянии ощущаю на себе эти функции. Это напоминает состояние челове­ка, у которого в результате осознания процессов пи­щеварения в болезненном состоянии расстраивается желудок, или же мыслителя, отдавшего себя во власть великого процесса творения. Политика — это как бы зоб общества, полный песка и гравия, а две политиче­ские партии — это две противоположные половины, иногда разбитые на четверти, которые со скрипом трут­ся друг о друга. Не только индивиды, но и государства страдают в результате от расстройства желудка, кото­рое выражается в таких красноречивых формах, какие вы только можете себе представить. Таким образом, наша жизнь в общем представляет собой не только за­бывание, но и, увы, в большей степени воспоминание того, что мы никогда и не должны были осознавать, по крайней мере в час пробуждения. Почему мы все вре­мя встречаемся, как люди, страдающие плохим пище­варением, чтобы рассказать друг другу дурные сны? Почему бы нам не встретиться, как жизнерадостным людям и не поздравить друг друга с чудесным утром? Конечно же, я не выдвигаю непомерных требований».


Один из самых проницательных диагнозов капита­листической культуры XX в. был поставлен социологом Э. Дюркгеймом, который не был радикалом ни с поли­тической, ни с религиозной точек зрения. Дюркгейм ут­верждал, что в современном индустриальном обществе индивид и группа перестали функционировать удовлет­ворительно, что они живут в состоянии анемии, т. е. от­сутствия осмысленной и структурированной обществен­ной жизни, что «индивид все больше движется по пути неустанного беспланового саморазвития, в котором цель жизни не имеет ценностных критериев, а счастье всегда в будущем и никогда в настоящем». Стремления чело­века становятся безграничными, он преисполнен отвра­щения из-за «бесплодности бесконечного поиска». Дюр­кгейм указывал на то, что лишь политическое государ­ство как единственный фактор коллективной организа­ции пережило Французскую революцию. В результате исчез подлинный социальный порядок и государство ос­талось единственным видом коллективной организую­щей деятельности социального характера. Индивид, ос­вободившись от всех подлинных социальных уз, почув­ствовал себя брошенным, изолированным и деморали­зованным249. Общество превратилось в «дезорганизован­ную россыпь индивидов»250.

__________________________ XX ВЕК

В XX в. мы имеем дело с похожей критикой современ­ного общества и подобным диагнозом его духовной бо­лезни. Примечательна эта критика тем, что, также как и в XIX в., она исходит от людей разных философских и политических взглядов. Опустив здесь критику со­временного общества социалистами XIX и XX вв., ко­торой я специально займусь в следующей главе, я нач­ну с рассмотрения взглядов английского социалиста Р. Тони251, поскольку они во многих отношениях свя­заны с моими. В своем классическом труде «Общество стяжателей» (первоначально опубликованном под назва­нием «Болезнь общества стяжателей») он указывал на то, что принцип, на котором основано капиталистическое общество, — это господство вещей над человеком. В на­шем обществе, говорил Тони, «даже здравомыслящие люди убеждены в том, что капитал «нанимает» труд, подобно тому как наши предки-язычники воображали, что куски дерева и железа, которые они в свое время обожествляли, посылали им хороший урожаи и помо­гали побеждать в битвах. Когда люди зашли настолько далеко, что вообразили своих идолов ожившими, на­стало время их уничтожить. Труд состоит из людей, а капитал из вещей. Вещи могут быть использованы толь­ко для того, чтобы служить людям»252. Тони указывал, что рабочий в современной промышленности не рабо­тает с полной отдачей сил, так как он не заинтересован в своем труде, поскольку не участвует в управлении253. Тони утверждал, что единственным выходом из кризи­са, в котором находится современное общество, явля­ется изменение моральных ценностей. Необходимо по­ставить «экономическую деятельность на надлежащее ей место — слуги, а не хозяина в обществе».

Суть нашей цивилизации вовсе не в том, что, как многие полагают, промышленный продукт неправиль­но распределяется, или что ее характерной чертой яв­ляется тирания, или ее функционирование нарушает­ся досадными разногласиями. Суть дела в том, что сама промышленность стала занимать среди интересов че­ловека преобладающее место, какое не должна зани­мать ни одна область и меньше всего — производство материальных средств существования. Подобно ипо­хондрику254, который настолько поглощен процессом своего пищеварения, что идет к могиле еще до того, как начал жить, индустриальные общества забывают, ради чего они приобретают богатства в ходе своей лихора­дочной деятельности.

«Такая одержимость экономическими вопросами неприятна и нарушает душевное равновесие, хотя и но­сит локальный и переходный характер. Будущим поко­лениям эта одержимость покажется столь же достой­ной сожаления, как сегодня нам — одержимость учас­тников религиозных споров в XVII в.; она даже менее рациональна, ибо ее объект менее важен. Эта одержи­мость подобна яду, вызывающему воспаление во всех ранах и превращающему обычную царапину в злокаче­ственную язву. Общество не решит промышленных проблем, от которых оно страдает, пока не удален этот яд, т. е. пока оно не научится видеть саму промышлен­ность в правильном свете. Если оно хочет этого, то дол­жно преобразовать свою шкалу ценностей. Оно долж­но рассматривать экономические интересы как один из жизненных элементов, а не как всю жизнь. Оно долж­но убедить своих членов отказаться от возможности получения прибыли, если эта возможность не связана с соответствующим вкладом, поскольку борьба за при­быль ввергает всех его членов в лихорадочное состоя­ние. Общество должно организовать промышленность таким образом, чтобы подчеркивалось значение эконо­мической деятельности как инструмента и ее подчинен­ности той социальной цели, ради которой промышлен­ность функционирует»255.


Один из самых выдающихся современных исследо­вателей промышленной цивилизации в Соединенных Штатах Америки Элтон Мэйо256 разделял точку зрения Дюркгейма, хотя занимал более осторожную позицию. «Совершенно верно, — писал он, — что проблема со­циальной дезорганизации с вытекающей из нее аноми­ей более остра в Чикаго, чем в других местах Соеди­ненных Штатов. Возможно, что эта проблема острее стоит в Соединенных Штатах, чем в Европе. Однако проблема порядка в социальном развитии касается мира в целом»257. Рассматривая современную озабочен­ность экономической деятельностью, Мэйо констати­рует: «Подобно тому как наши политические и эконо­мические исследования на протяжении 200 лет прини­мали во внимание лишь экономические функции, свя­занные с обеспечением средств к существованию, так и в нашей действительной жизни в погоне за экономи­ческим развитием мы нечаянно дошли до состояния широкой социальной дезинтеграции... Возможно, труд человека — это его наиважнейшая функция в обще­стве, однако пока его жизнь лишена интегральной со­циальной основы, он не может даже установить цен­ность своего труда. Открытия, сделанные Дюркгеймом во Франции XIX в., по-видимому, применимы к Амери­ке XX в.»258. Ссылаясь на свое обширное исследование отношения рабочих Хоторнских заводов к своему тру­ду, Мэйо делает следующий вывод: «Неспособность рабочих и надзирателей осознать свою работу и усло­вия труда, широко распространенное чувство собствен­ной бесполезности свойственны не только рабочим Чикаго, это общее свойство цивилизованного мира. Вера индивида в собственные социальные функции и солидарность с группой, его способность к сотрудни­честву исчезают, частично разрушаемые быстро раз­вивающимся научно-техническим прогрессом. Вместе с этой верой исчезает и чувство уверенности и благо­получия, и индивид начинает предъявлять преувели­ченные требования к жизни, описанные Дюркгей- мом»259. Мэйо не только соглашается с Дюркгеймом от­носительно основных моментов его диагноза, но при­ходит также к критическому выводу о том, что за полвека, прошедшие после появления работы Дюркгей- ма, научная мысль очень мало продвинулась в понима­нии этой проблемы. «В то время как в материальной и научной сферах мы добились определенных научных и технических достижений, в человеческой и социопо- литической областях мы довольствовались случайны­ми догадками и предположениями»260. И далее: «...мы перед лицом того факта, что в важных сферах челове­ческого понимания и контроля мы ничего не знаем о фактах и их природе; наш оппортунизм в управлении и социальном исследовании сделал нас неспособными ни к чему, кроме бессильной констатации общего бед­ствия... Итак, мы вынуждены ждать, пока социальный организм либо выздоровеет, либо погибнет, не получив должной медицинской помощи»261. Говоря особо об от­сталости нашей политической теории, он констатиро­вал: «Политическая теория осталась большей частью связанной своим историческим происхождением. Она не смогла стимулировать и поддержать энергичные исследования меняющейся структуры общества. Тем временем социальная обстановка и условия жизни цивилизованных народов претерпели такие большие и разнообразные изменения, что простое произнесение древних формул звучит неискренне и неубедительно»262.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.