В КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ 5 глава

Интересную иллюстрацию этого тезиса можно най­ти в последней работе С. А. Стауффера¹⁶⁵. Отвечая на вопрос, обращенный к части населения, представляю­щей как бы срез американского общества: «Что вас больше всего беспокоит?» — значительное большин­ство отметило трудности личного порядка, экономичес-

6-4

кие проблемы, здоровье и пр.; мировые проблемы, вклю­чая войну, тревожат всего лишь 8%, а коммунистичес­кая опасность или угроза гражданским свободам — 1 % опрошенных. Однако, с другой стороны, почти полови­на опрошенного населения считает коммунизм серьез­ной опасностью и допускает возможность войны в бли­жайшие два года. Тем не менее общественные пробле­мы не воспринимаются как личностные реалии, а сле­довательно, и не вызывают тревоги, невзирая на изрядную долю нетерпимости. Интересно отметить еще один момент: несмотря на то что почти все население верует в Бога, складывается впечатление, что едва ли кто-нибудь беспокоится о своей душе, ее спасении, о своем духовном развитии. Бог так же отчужден, как мир в целом. Озабоченность и тревогу вызывает частная, обособленная сфера жизни, а не общественная, всеоб­щая, связывающая нас с нашими собратьями.

Размежевание общества и политического государ­ства привело к перенесению всех чувств, связанных с общественной жизнью, на государство, которое в ре­зультате этого становится идолом, силой, возвышаю­щейся и главенствующей над человеком. Человек под­чиняется государству как воплощению своих собствен­ных социальных чувств, которым он поклоняется как силам, отчужденным от него. Как индивид, он страдает в своей частной жизни от изоляции и одиночества, яв­ляющихся неизбежным результатом этого разделения. Поклонение государству может прекратиться только в том случае, если человек вернет себе свои социальные силы и построит общество, в котором его обществен­ные чувства не будут каким-то придатком к его част­ному существованию, но где его частное и обществен­ное бытие будут составлять одно целое.

Что представляет собой отношение человека к са­мому себе? Это отношение я уже охарактеризовал в другой работе как «рыночную ориентацию»¹⁶⁶. При та­кой ориентации человек ощущает себя вещью, которая должна найти удачное применение на рынке. Он не чув­ствует себя активным действующим лицом, носителем человеческих сил; он отчужден от них. Его цель — вы­годно продать себя на рынке. Его чувство самости вы­текает не из его деятельности в качестве любящего и мыслящего человека, а из его социально-экономичес­кой роли. Если бы вещи могли разговаривать, то на вопрос «Кто ты?» пишущая машинка ответила бы: «Я — пишущая машинка», автомобиль сказал бы: «Я — ав­томобиль» или более конкретно «Я — «форд» либо «бьюик», либо «кадиллак». Если же вы спрашиваете человека, кто он, он отвечает: «Я — фабрикант», «Я — служащий», «Я —доктор» или «Я — женатый человек» или «Я — отец двоих детей», и его ответ будет озна­чать почти то же самое, что означал бы ответ говоря­щей вещи. Так уж он воспринимает себя: не человеком с его любовью, страхами, убеждениями и сомнениями, а чем-то абстрактным, отчужденным от своей подлин­ной сущности, выполняющим определенную функцию в социальной системе. Его самооценка зависит от того, насколько он преуспеет: может ли он удачно продать себя, может ли получить за себя больше того, с чего он начинал, удачлив ли он. Его тело, ум и душа составля­ют его капитал, а его жизненная задача — выгодно по­местить этот капитал, извлечь выгоду из самого себя. Человеческие качества, такие, как дружелюбие, обхо­дительность, доброта, превращаются в товары, в цен­ные атрибуты «личностного набора», способствующие получению более высокой цены на рынке личностей. Если человеку не удается выгодно «инвестировать» себя, он испытывает такое чувство, словно он — сама неудача; если он в этом преуспевает, то он — сам ус­пех. Совершенно очевидно, что его самооценка посто­янно зависит от посторонних факторов, от изменчивой оценки рынка, назначающего цену индивида так же, как он назначает цену товаров. Человек, подобно всем дру­гим товарам, которые не удается выгодно продать на рынке, не имеет ни малейшей ценности в том, что каса­ется его меновой стоимости, даже если его потребитель­ная стоимость достаточно высока.

Отчужденная личность, предназначенная «на про­дажу», должна лишиться изрядной доли чувства соб­ственного достоинства, столь свойственного человеку даже в самых примитивных культурах. Такая личность должна почти полностью утратить чувство самости, пе­рестать ощущать себя существом единственным и не­повторимым. Чувство самости вытекает из пережива­ния собственно личности как субъекта ее опыта, ее мыслей, ее чувств, ее решений, ее суждений, ее дей­ствий. Оно предполагает, что переживание индивида является его собственным, а не отчужденным. У вещей нет своего Я, поэтому и люди, ставшие вещами, не мо­гут иметь чувство Я.

Покойному Г. С. Салливану, одному из наиболее одаренных и оригинальных современных психиатров, отсутствие самости у современного человека представ­лялось явлением естественным. О психологах, которые, как и я, полагают, что недостаток чувства самости — явление патологическое, он говорил как о жертвах «заб­луждения» . Для него самость — это всего лишь много­численные роли, которые мы исполняем в отношениях с другими людьми; функция этих ролей состоит в том, чтобы вызывать одобрение и избегать беспокойства, по­рождаемого неодобрением. Какая на редкость стреми­тельная деградация понятия самости по сравнению с XIX в., когда у Ибсена¹⁶⁷ в «Пер Гюнте» утрата самости была главной темой его критики современного ему че­ловека. Пер Гюнт описан как человек, который, погнав­шись за наживой, в конечном счете обнаруживает, что он потерял свое Я, что, подобно луковице, он состоит из отдельных слоев, за которыми нет сердцевины. Иб­сен описывает ужас от сознания ничтожности, охва­тывающий Пера Гюнта при этом открытии, панический страх, из-за которого он готов попасть в ад, лишь бы не быть брошенным обратно в «горнило» небытия. В са­мом деле, вместе с переживанием самости пропадает и переживание тождественности, а если уж это проис­ходит, человек может лишиться рассудка, если он не спасет себя, приобретя вторичное чувство самости. Он обретает его, получая одобрение окружающих, чув­ствуя собственную ценность, удачливость, полезность, одним словом, ощущая себя пригодным для продажи товаром, который и есть он сам, поскольку другие смот­рят на него как на существо хоть и заурядное, зато со­ответствующее одному из стандартных образцов.

Природу отчуждения нельзя понять в полной мере, не учитывая одной особенности современной жизни: рутинизацию и вытеснение осознания основопола­гающих проблем человеческого существования. Здесь мы сталкиваемся с универсальной жизненной проблемой. Человеку приходится зарабатывать свой хлеб насущный, и эта задача всегда в большей или меньшей степени поглощает его. Он вынужден зани­маться проблемами повседневной жизни, на которые приходится затрачивать массу сил и времени; он по­гряз в рутине, необходимой для выполнения этих дел. Он вырабатывает общественный порядок, обычаи, привычки, идеи, помогающие ему сделать все, что по­лагается, и по возможности без осложнений сосуще­ствовать со своими ближними. Всем культурам свой­ственно создание рукотворного, искусственного мира, налагающегося на природный мир, в котором живет человек. Однако человек может реализовать себя лишь при условии, что он сохраняет связь с фундамен­тальными реалиями своего бытия, что ему доступны восторг любви и порывы чувства товарищеской соли­дарности, а также переживание трагического факта собственного одиночества и неполноты своего суще­ствования. Если же он полностью оказывается во вла­сти рутины и искусственных образований, не спосо­бен видеть ничего, кроме фасада мира, созданного че­ловеком по законам здравого смысла, то он теряет связь с миром и самим собой, перестает осознавать себя и окружающий мир. Конфликт между рутиной и попыткой вернуться к основным реалиям бытия мы на­ходим во всех культурах. И одна из задач искусства и религии как раз заключалась в том, чтобы помочь че­ловеку в этой попытке, хотя в конечном счете религия сама стала новым видом рутины.

Даже древнейшая история человека свидетельству­ет о попытке соприкоснуться с самой сутью действи­тельности при помощи художественного творчества. Первобытному человеку недостаточно практического назначения его оружия и орудий труда, он стремится украсить их, возвыситься над их утилитарным значе­нием. Помимо искусства, наиболее значимый способ прорвать поверхность рутины и приобщиться к перво­основам жизни заключается в том, что можно обозна­чить общим термином «ритуал». Здесь я имею в виду ритуал в широком смысле слова, каким мы видим его, например, в представлении греческой драмы, а не толь­ко ритуалы в более узком, религиозном смысле. Како­во же было назначение греческой драмы? Театральное действо представляло в художественной и драматичес­кой форме основополагающие проблемы человеческо­го существования; участвуя в нем, зритель (хотя име­ется в виду не зритель в нашем современном понима­нии, т. е. не в смысле — потребитель) вырывался из рутины повседневной жизни, соприкасался с самим собой как человеческим существом, с истоками своего существования. Его ноги прикасались к земле, и это да­вало ему силу, возвращавшую его к самому себе. О чем бы ни шла речь: о греческой драме, о средневековых мистериях, представлявших страсти Господни, об ин­дийских танцах либо о религиозных ритуалах индуиз­ма, иудаизма или христианства, — во всех этих случа­ях мы имеем дело с различными видами театрализован­ного представления фундаментальных вопросов чело­веческого существования, представления, в котором «проигрываются» те же самые проблемы, которые ос­мысливаются в философии и теологии.

Ну, а современная культура? Что осталось в ней от такой «драматизации» жизни? — Да почти ничего. Человек практически не преступает границ царства им же самим созданных условностей и вещей и не вы­бивается за пределы обыденности, не считая нелепых попыток хоть как-то удовлетворить потребность в ри­туале, исполнение которого происходит в масонских ложах и разного рода братствах. Единственное, что приближается по своему значению к ритуалу, — уча­стие зрителя в спортивных состязаниях. По крайней мере, здесь мы имеем дело с одной фундаментальной проблемой человеческого существования — борьбой людей между собой и переживанием чужой победы или чужого поражения. Но до чего же это примитив­ный и ограниченный аспект человеческого бытия, сводящий все богатство жизни человека к одной от­дельно взятой ее стороне!

Случись в большом городе пожар или автомобиль­ная катастрофа, поглазеть на происшествие соберется множество народа. Изо дня в день сообщения о преступ­лениях и детективные истории завораживают милли­оны людей. Те же самые люди благоговейно ходят смот­реть кинофильмы, посвященные двум главным темам: преступлению и страсти. Весь этот интерес к подобным вещам и их завораживающее воздействие — не просто проявление дурного вкуса и чувственности; они выра­жают страстную тоску по драматизации первооснов че­ловеческого бытия: жизни и смерти, преступления и наказания, единоборства человека с природой. Но если греческая драма рассматривала эти проблемы на высо­ком художественном и метафизическом уровне, то наши нынешние «драма» и «ритуал» грубы и совершен­но не оказывают очищающего душу воздействия. А вся эта завороженность спортивными соревнованиями, преступлениями и страстями свидетельствует о потреб­ности пробиться за поверхность рутины, однако пути удовлетворения этой потребности обнаруживают край­нюю убогость нашего решения проблемы.

Рыночная ориентация тесно связана с тем обстоя­тельством, что у современного человека потребность в обмене стала главной движущей силой. Правда, даже в примитивной экономике с зачатками разделения тру­да люди обмениваются изделиями своего труда в пре­делах одного племени или между соседними племена­ми. Тот, кто производит материю, обменивает ее на зер­но, которое, возможно, собрал его сосед, либо на сер­пы или ножи, изготовленные кузнецом. По мере роста разделения труда обмен товаров становится все более интенсивным, но при обычных условиях он служит все­го лишь средством достижения экономической цели. В капиталистическом обществе обмен превратился в самоцель.

Не кто иной, как Адам Смит¹⁶⁸ увидел основопола­гающую роль потребности в обмене и истолковал ее как главный импульс, движущий человеком. Он говорит: «Разделение труда, приводящее к таким выгодам, от­нюдь не является результатом чьей-либо мудрости, предвидевшей и сознавшей то общее благосостояние, которое будет порождено им: оно представляет собою последствие — хотя очень медленно и постепенно раз­вивающееся — определенной склонности человечес­кой природы, которая отнюдь не имела в виду такой по­лезной цели, а именно склонности к торговле, к обме­ну одного предмета на другой.

В нашу задачу в настоящий момент не входит ис­следование того, является ли эта склонность одним из тех основных свойств человеческой природы, которым не может быть дано никакого дальнейшего объяснения, или, что представляется более вероятным, она являет­ся необходимым следствием способности рассуждать и дара речи. Эта склонность обща всем людям и, с дру­гой стороны, не наблюдается ни у какого другого вида животных, которым, по-видимому, данный вид согла­шений, как и все другие, совершенно неизвестен... Никому не приходилось видеть, чтобы одна собака со­знательно менялась костью с другой»¹⁶⁹.

Действительно, принцип обмена во все больших масштабах на национальном и мировом рынках явля­ется одним из основополагающих экономических прин­ципов капиталистической системы, но Адам Смит пре­дугадал, что этому принципу предстояло стать одной из глубочайших психических потребностей современ­ной, отчужденной личности. Обмен утратил свое ра­зумное назначение как простое средство достижения экономических целей, он стал самоцелью, вышел за пределы экономики и проник в другие сферы жизни. В приведенном примере «обмена» между двумя соба­ками Адам Смит невольно сам указывает на иррацио­нальность этой потребности. Никакой практической цели у этого обмена и быть не могло: либо обе кости одинаковы — и тогда нет никакого смысла меняться ими, либо одна из них лучше другой, но тогда собака — обладательница лучшей кости — не стала бы добро­вольно обменивать ее. Этот пример обретает смысл только в том случае, если мы предположим, что обмен нужен ради него самого, даже если он не служит ника­кой практической цели, — а именно это и предполага­ет в действительности Адам Смит.

Как я уже упоминал в другом контексте, пристрас­тие к обмену пришло на смену пристрастию к облада­нию. Человек покупает машину или дом, намереваясь при первой же возможности продать их. Однако более важным является то, что стремление к обмену сказы­вается и в области межличностных отношений. Любовь часто оказывается не чем иным, как подходящим обме­ном между двумя людьми, получающими максимум того, что они могут ожидать, исходя из своей цены на рынке личностей. Каждый человек представляет собой своеобразный «набор», в котором разные аспекты его меновой стоимости сливаются в одно: его «личность». При этом под личностью подразумевают те качества, благодаря которым человек может удачно продать себя. Внешний вид, образование, доход, шансы на успех — вот тот набор, который каждый человек стремится об­менять на возможно большую стоимость. Даже посе­щение вечеров и вообще общение с людьми в значи­тельной степени становится обменом. С целью завязать контакты, а возможно, и совершить выгодный обмен, индивид стремится встречаться с «наборами», котиру­ющимися несколько выше, чем он сам. Человек хочет обменять свое общественное положение, т. е. свое соб­ственное Я, на более высокое; при этом он меняет пре­жний круг друзей, прежние привычки и чувства на но­вые, подобно тому как владелец «форда» меняет его на «бьюик». И хотя Адам Смит считал эту потребность в обмене свойством человеческой природы, в действи­тельности она служит признаком абстрактного и отчуж­денного отношения к окружающему, присущего соци­альному характеру современного человека.

Весь ход жизни воспринимается словно выгодное помещение капитала, где инвестируемый капитал — это моя жизнь и моя личность. Если человек покупает кусок мыла или фунт мяса, он с полным основанием ожидает, что уплаченные им деньги соответствуют сто­имости покупки. Он заинтересован в том, чтобы урав­нение: «Такое-то количество мяса = такому-то количе­ству денег» имело смысл с точки зрения существую­щей структуры цен. Однако подобное ожидание распро­странилось и на все прежние виды деятельности. Отправляясь в театр или на концерт, человек более или менее открыто задается вопросом, «стоит» ли это пред­ставление уплаченных им денег. И хотя этот вопрос имеет некоторый побочный смысл, по сути своей он ничего не значит, так как в уравнении сведены две не­соизмеримые вещи: удовольствие от концерта никак нельзя выразить в деньгах; ни сам концерт, ни впечат­ление от его прослушивания не являются товаром. То же самое положение остается в силе, когда человек совершает увеселительную поездку, идет на лекцию, устраивает вечеринку или выполняет любое другое дей­ствие, связанное с затратой денег. Действие само по себе — продуктивный жизненный акт, оно несоизме­римо с затраченной на него суммой денег. Потребность измерить жизненные акты при помощи чего-то количе­ственно исчисляемого наблюдается и в склонности интересоваться, «стоит ли тратить время» на что-то. Вечер, проведенный молодым человеком с девушкой, беседа с друзьями и многие другие действия, которые могут быть (а могут и не быть) связаны с денежными расходами, вызывают вопрос: стоило ли то или иное действие затраченных на него денег или времени¹⁷⁰. В каждом случае человек испытывает потребность оправдать свое действие с помощью уравнения, свиде­тельствующего, что энергия была выгодно «инвестиро­вана». Даже гигиена и забота о здоровье призваны слу­жить той же цели; человек, ежедневно совершающий утренние прогулки, склонен рассматривать их скорее как серьезный вклад в свое здоровье, чем как приятное занятие, не Нуждающееся в каких бы то ни было оправ­даниях. Наиболее точно и категорично эта установка выражена у Бентама¹⁷¹ в его представлении об удоволь­ствии и страдании. Начав с допущения, будто цель жиз­ни состоит в получении удовольствия, Бентам предло­жил своеобразную бухгалтерию, призванную показать, чего больше в каждом действии — удовольствия или страдания, и если удовольствия оказалось больше, зна­чит, такое действие стоило совершить. Таким образом, жизнь в целом была для него чем-то вроде бизнеса, где в каждый данный момент положительный баланс должен был свидетельствовать о выгодности предприятия.

Хотя о взглядах Бентама теперь уже не часто вспо­минают, выраженная в них установка укоренилась еще сильнее¹⁷². В голове современного человека возник но­вый вопрос: «Стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить?», а вместе с ним, соответственно, и чувство, что жизнь индивида — это либо «неудача», либо «успех». В осно­ве такого взгляда лежит представление о жизни как о предприятии, которое должно доказать свою прибыль­ность. Неудача подобна банкротству фирмы, при кото­ром убытки значительно превышают выгоду. Такое пред­ставление — бессмыслица. Мы можем быть счастливы или несчастливы, можем достичь одних целей и не дос­тичь других, но не существует отвечающего здравому смыслу баланса, который мог бы показать, стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить. Если исходить из такого баланса, то, возможно, жить вообще не стоит: ведь жизнь неизбежно заканчивается смертью, многие из наших на­дежд не сбываются, жизнь сопряжена с напряжением и страданиями. Поэтому если исходить из такого балан­са, то скорее всего покажется, что лучше было бы вооб­ще не родиться или умереть в раннем детстве.

А с другой стороны, кто скажет — разве один счаст­ливый миг любви, радость дышать и бродить ясным ут­ром, упиваясь свежим воздухом, не стоят всех тех стра­даний и усилий, с которыми связана жизнь? Жизнь — это уникальный дар и брошенный вызов; ничем иным ее измерить или оценить нельзя, как нельзя дать разум­ный ответ на вопрос: «Стоит ли жить?» — потому что сам вопрос лишен всякого смысла.

Складывается впечатление, что истолкование жиз­ни как коммерческого предприятия лежит в основе ти­пичного для наших дней явления, вокруг которого бы­тует множество всяческих предположений, а именно роста численности самоубийств в современном за­падном обществе. С 1836 по 1890 г. число самоубийств возросло в Пруссии на 140%, во Франции —на 355%. В Англии с 1836 по 1845 г. на 1 млн жителей приходи- лись62 случая самоубийств, а между 1906и 1910гг.— уже 110; в Швеции аналогичные цифры составили 66 против 150¹⁷³.

Чем же мы можем объяснить увеличение числа самоубийств, сопровождающее рост благосостояния в XIX в.?

Вне всяких сомнений, мотивы самоубийств исклю­чительно сложны, и не существует какой-то одной при­чины, которую мы можем считать подлинной. Мы ви­дим принятое в Китае «самоубийство из мести»; повсе­местно в мире мы находим случаи самоубийств, вызван­ных подавленностью; но ни одна из этих причин не имеет особого значения для наблюдаемого в XIX в. роста слу­чаев самоубийств. В своем классическом труде, посвя­щенном проблеме самоубийства, Дюркгейм¹⁷⁴ предполо­жил, что настоящую причину можно найти в явлении, названном им «аномией». Под этим термином он подра­зумевал разрушение всех традиционных общественных уз, превращение любой действительно коллективной общественной организации в фактор, вторичный по от­ношению к государству, а также упразднение всякой подлинно общественной жизни¹⁷⁵. Он считал, что люди, живущие в современной политической структуре, «разрознены, как пылинки»¹⁷⁶. Высказанное Дюркгей- мом объяснение укладывается в русло предположений, выдвинутых в данной книге. Я возвращусь к их обсуж­дению позднее. По-моему, дополнительным фактором служит скука и однообразие, порожденные отчужден­ным образом жизни. Цифровые данные о самоубий­ствах в Скандинавских странах, Швейцарии и Соеди­ненных Штатах вместе с данными по алкоголизму, ду­мается, подтверждают это предположение¹⁷⁷. Но суще­ствует еще одна причина, на которую не обратили внимания ни Дюркгейм, ни другие исследователи про­блемы самоубийств. Она связана с «балансовым» под­ходом к жизни как к коммерческому предприятию, ко­торое может закончиться крахом. Причиной многих слу­чаев самоубийств было осознание того, что «жизнь не удалась», что «она не стоит того, чтобы жить дальше»; человек убивает себя, подобно тому как бизнесмен объявляет себя банкротом, когда его убытки превыша­ют доходы и уже нет надежды «встать на ноги».

в. Прочие аспекты

До сих пор я пытался дать общую картину отчуждения современного человека от самого себя и своих ближ­них в процессе производства, потребления и проведе­ния досуга. А сейчас я хочу рассмотреть некоторые сто­роны современного социального характера, тесно свя­занные с явлением отчуждения. Обсуждение этих сто­рон облегчается, однако, тем, что мы рассматриваем их особо, а не как часть главы об отчуждении.

Анонимная власть — конформизм

Первый из аспектов, который следует рассмотреть, — отношение современного человека к власти. Мы уже обсудили разницу между рациональным и иррациональ­ным, помогающим и подавляющим авторитетом и ус­тановили, что в XVIII и XIX вв. для западного обще­ства было характерно смешение обоих типов автори­тетов. Общее для рационального и иррационального ав­торитетов — то, что и тот, и другой — авторитеты явные. Вам известно, от кого (или от чего) исходят ука­зы и запреты: от отца, учителя, хозяина, короля, чинов­ника, священника, Господа Бога, закона, осознанных моральных норм. Разумны эти требования и запреты или нет, строги или снисходительны, подчиняюсь я им или восстаю против них, — я всегда знаю, что суще­ствует авторитет, знаю, кто он, чего хочет и каковы последствия уступчивости или сопротивления с моей стороны.

В середине XX в. изменился характер авторитета; это уже не явный, а анонимный, невидимый, отчуж­денный авторитет. Требование не исходит ни от лич­ности, ни из идеи, ни из нравственного закона. И тем не менее мы подчиняемся ему так же или даже больше, чем подчинялись бы люди в обществе с высокой степе­нью авторитарности. Действительно, нет другого авто­ритета, кроме безликого «Нечто». Что же это за «Не­что»? — Прибыль, экономическая необходимость, ры­нок, здравый смысл, общественное мнение, то, что «кто- то» делает, думает, чувствует. Законы анонимной власти так же невидимы, как законы рынка, и так же недосягаемы. Кто может напасть на невидимое? Как можно бунтовать, если тебе не противостоит Никто?

Исчезновение явного авторитета совершенно оче­видно во всех областях жизни. Родители больше не рас­поряжаются: они советуют, чтобы ребенок «захотел» сделать то или иное. Поскольку у них нет собственных принципов и убеждений, они пытаются направить стремления детей на действия, предписанные законом конформизма. Но родители старше и поэтому не в кур­се «новейших» веяний; вот почему они зачастую узна­ют от детей, какая установка требуется. Это верно так­же для бизнеса и промышленности: вы не отдаете рас­поряжений, а «предлагаете», вы не приказываете, а уго­вариваете и умело управляете. Даже американская армия многое позаимствовала у этой формы авторите­та. Пропаганда изображает армию так, словно это за­манчивое деловое предприятие; солдат должен чувство­вать себя как бы членом «команды», хотя остается в силе то суровое обстоятельство, что его должны учить убивать и он должен привыкнуть к мысли, что может быть убитым.

Пока авторитет был явным, происходили столкно­вения и мятежи, направленные против иррационально­го авторитета. Вступая в противоречие с требования­ми собственной совести, борясь против власти ирра­ционального авторитета, личность развивалась — осо­бенно чувство самости. Я ощущаю себя в качестве Я, потому что я сомневаюсь, я протестую, я сопротивля­юсь. Даже подчиняясь и чувствуя себя побежденным, я переживаю себя как Я: я — потерпевший поражение. Но если я не осознаю, что подчиняюсь или сопротив­ляюсь, если мной управляет анонимный авторитет, я лишаюсь чувства самости, я превращаюсь в «Некто», становлюсь частью безликого «Нечто».

Конформизм — вот тот механизм, при помощи ко­торого властвует анонимный авторитет. Мне следует делать то, что делают все, значит, я должен приспосо­биться, не отличаться от других, не «высовываться». Мне надо быть готовым измениться в соответствии с изменениями образца и желать этого. Не надо задавать­ся вопросом, прав я или не прав; вопрос в другом — приспособился ли я, не «особенный» ли я какой-нибудь, не отличаюсь ли. Единственное, что постоянно во мне, — именно эта готовность меняться. Никто не вла­стен надо мной, кроме стада, частью которого являюсь и которому я тем не менее подчинен.

Едва ли есть необходимость показывать читате­лю, до какой степени дошло конформистское подчи­нение власти анонимного авторитета. И все же мне хотелось бы привести несколько примеров из очень интересного, проливающего свет на проблему сооб­щения о поселке в Парк Форест, штат Иллинойс; мне кажется, оно объясняет слова, взятые автором в каче­стве заголовка одной из глав: «Парк Форест, для пе­редачи в будущее»¹⁷⁸. Этот район новостроек близ Чи­каго создали с целью обеспечить жильем 30 тыс. че­ловек, разместив их частью в компактно расположен­ных квартирах с садовыми участками (арендная плата за двухэтажную квартиру с двумя спальня­ми — 92 долл.), частью в домах типа ранчо, предназ­наченных для продажи (11 995 долл.). Живут здесь главным образом служащие невысокого ранга, а так­же некоторое количество химиков и инженеров со средним доходом 6-7 тыс. долл. в возрасте от 25 до 35 лет, женатых, имеющих одного-двух детей.

Каковы социальные отношения в этой компактной общине и как люди «притираются» друг к другу? Автор отмечает, что, хотя люди приезжают сюда в основном «из-за элементарной экономической необходимости, а вовсе не из-за стремления найти подобие родного оча­га, побыв некоторое время в таком окружении и испы­тав на себе его воздействие, некоторые находят в нем тепло и поддержку, в результате чего любое другое ок­ружение кажется им слишком холодным. Как-то не по себе становится, например, от того, как обитатели рай­она новостроек подчас говорят о «внешнем мире». Это ощущение теплоты более или менее аналогично созна­нию, что тебя приняли. «Я бы мог позволить себе мес­то получше, чем новостройки, куда мы переезжаем, — говорит один из этих людей. — Надо прямо сказать, это не то место, куда можно пригласить на обед начальни­ка или клиента. Зато в такой общине, как эта, вас при­нимают по-настоящему». Действительно, это страстное желание почувствовать, что тебя приняли, весьма ха­рактерно для отчужденной личности. С какой стати че­ловеку чувствовать особую благодарность за то, что его приняли, если он не сомневается в том, что он этого заслуживает; с какой стати молодая, образованная, удачливая чета должна испытывать подобные сомне­ния, если не по той причине, что они сами для себя не­приемлемы, так как они не являются самими собой. Единственным прибежищем, дающим чувство тожде­ственности, оказывается конформизм. Быть приемле­мым на самом деле означает не отличаться от кого-то. Из ощущения собственного отличия от других проис­текает чувство приниженности, но при этом даже не возникает вопроса о том, к лучшему или к худшему это отличие.

Приспособление начинается рано. Один из родите­лей достаточно лаконично выразил идею власти ано­нимного авторитета: «Похоже, что приспособление к группе не связано у них (детей) с особыми проблема­ми. Я заметил, что у них, видимо, такое чувство, что среди них нет главного, а царит атмосфера полного со­трудничества. Отчасти это происходит потому, что они с раннего возраста начинают играть во дворе». Идео­логически это явление выражено здесь в идее отсут­ствия авторитета, которое было положительной ценно­стью в том плане, в каком понимали свободу в XVIII- XIX вв. Истинное положение дел, кроющееся за этим представлением о свободе, заключается в наличии ано­нимной власти и отсутствии индивидуальности. С наи­большей ясностью идея конформизма сформулирова­на в заявлении одной из матерей: «У Джонни не все ладилось со школой. Учитель сказал мне, что в каких- то отношениях у него все в порядке, но с социальной адаптацией дело обстоит не так хорошо, как могло бы быть. Для игр он обычно выбирал одного-двух дру­зей, а иногда был очень доволен, оставаясь один»¹⁷⁹. Действительно, отчужденная личность считает почти невозможным оставаться наедине сама с собой, так как панически боится почувствовать, что она — ничто. И все же столь откровенное высказывание вызывает удивление; оно свидетельствует о том, что мы даже пе­рестали стыдиться своих стадных наклонностей.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: