ВСЕ ПОТЕРЯНО, КРОМЕ ЧЕСТИ

Все было верно, что сказала мать. Жизнь пошла не такая, как раньше. Джо с каждым днем ощущал это все сильнее. Во-первых, Лесси больше не приходила к школьным воротам. Должно быть, герцогский слуга наконец придумал, как окружить ее такими препятствиями, что даже и ока не могла их одолеть.

Каждый день, когда Джо выходил из школы, в нем на одно мгновение оживала надежда и он устремлял глаза на то место у ворот, где всегда сидела Лесси. Но ее там никогда не бывало.

В школе на занятиях Джо старался думать об уроке, но Лесси не шла у него из ума. Он отбивался от собственных мыслей. Он решал больше не ждать, что она когда-нибудь снова окажется там. Но, проходя после уроков по школьному двору, он всякий раз обращал глаза к тому месту у ворот — наперекор своим обещаниям самому себе больше никогда ее не ждать.

Ее там не бывало никогда, — значит, жизнь пошла не такая, как раньше.

Но дело было не только в Лесси. Джо стал замечать, что и многое другое в жизни идет не так, как раньше. Он замечал, что родители часто ругают его теперь за такие вещи, за какие прежде никогда не сердились. Например, иногда за столом мать следила, сколько ложек сахару он сыплет в чай. Она поджимала губы, а порой прямо говорила:

— Куда тебе столько сахару, Джо? Нельзя же… не стоит есть так много сахару. Вредно для здоровья.

Мать за последнее время стала очень раздражительна — и это тоже было чем-то новым, чем-то, что «шло не так, как раньше».

Однажды, когда она собралась идти за покупками на воскресный день, она повела себя так странно! И только потому, что он предложил сделать на обед жаркое.

— Почему бы нам не сделать на воскресенье жаркое, мама? И пудинг по-йоркширски. У нас его давненько не было. Уф! Я только заговорил об этом, и у меня сразу разыгрался аппетит.

Раньше, бывало, мать с отцом радовались его аппетиту. Они смеялись, подшучивали, говорили, что ест он так, что впору слону, и всегда давали ему прибавку. Но на этот раз мать не засмеялась, даже не ответила ему. Она остановилась, швырнула кошелку и, ни слова не сказав, бросилась наверх, в спальню.

А отец поглядел ей вслед, потом без разговоров вскочил, взял кепку и вышел, хлопнув дверью.

Да и многое другое шло не так, как раньше. Теперь нередко, войдя в дом, он заставал отца и мать сердито глядящими друг на друга. Едва он входил, они мгновенно смолкали, но он видел по их лицам, по тому, как они держались, что у них был спор.

Однажды поздно ночью он проснулся и услышал, что они внизу, на кухне, ведут разговор. То не было приятное гуденье голосов, как в прежние дни. Голоса были вскидчивые, сердитые. А потом, встав с кровати, Джо расслышал сказанные отцом слова:

— Говорю тебе, я исходил двадцать миль вокруг, ноги сбил, и нигде ничего…

Тогда голос матери сделался ровней, и Джо услышал, что она вдруг заговорила совсем тихо, в теплом, ласковом тоне.

Да, многое шло не так, как раньше. В самом деле, очень многое. Джо казалось даже, что просто уже ничто не идет, как раньше. И все это было для него как добавление к одному, главному: нет больше Лесси!

Когда была у них Лесси, дома было тепло и уютно, был мир и лад. Теперь, когда ее отдали, все стало неладно. Значит, ответ простой: если Лесси вернуть, все опять пойдет по-хорошему, как раньше.

Джо много думал об этом. Мать просила его забыть Лесси, а он не мог. Он мог притворяться, что забыл, мог перестать о ней разговаривать. Но Лесси неизменно жила в его мыслях.

Он не выкинул ее из мыслей. Он сидел в школе за партой и все мечтал о ней. Он все думал, что, может быть, придет день… придет такой день… и как сбывается сон: он выходит из школы, а она тут как тут, сидит у ворот. Он видел ее как живую: черно-белый мех отливает на солнце, глаза блестят, уши стоят торчком и пригнулись вперед, на него, чтобы ей уловить звук голоса, который прежде скажет собаке о приближении хозяина, чем могло бы ей сообщить ее слабое зрение. Хвост ее будет приветливо помахивать, а губы растянутся в счастливом собачьем «смехе».

Потом они помчатся домой… домой… домой… Побегут вдвоем по поселку, счастливые побегут вдвоем.

Так мечтал Джо. Пусть он не мог говорить о своей собаке, но он непрестанно мечтал о ней и все надеялся, что когда-нибудь, в один прекрасный день…

Спустились ранние сумерки английского севера, когда Джо вошел в дом. Оба, и отец и мать, сразу уставили на него глаза.

— Ты почему так поздно? — спросила мать.

Ее голос прозвучал жестко и обрывисто. Джо почувствовал, что опять между ними был разговор — сердитый разговор, как часто в эти дни.

— Меня оставили после уроков, — сказал он.

— А чего ты натворил, что тебя оставили?

— Учитель сказал мне «садись», а я не расслышал.

Мать уперла руки в бока:

— Ты, значит, стоял — и что ж ты делал?

— Глядел в окно.

— В окно? А почему ты глядел в окно?

Джо молчал. Как мог он объяснить им? Лучше было промолчать.

— Ты слышишь, что спрашивает мать?

Отец стоял рассерженный. Джо кивнул.

— Так ответь ей. Почему ты глядел в окно во время уроков?

— Невольно.

— Это не ответ. Что значит «невольно»?

Джо почувствовал, точно захлестывает его какая-то общая безнадежность… Отец, который всегда так все понимает, теперь сердится на него! Он почувствовал, как слова сами собой срываются с губ:

— Я невольно. Было около четырех. Как раз ее время. Я услышал, как залаяла собака. Похоже было на ее лай. Я подумал, что это она, я вправду подумал так. И я невольно поглядел в окно. Я не думал, что я делаю, мама. Правда. Я поглядел в окно, чтоб узнать, не она ли это, и я не услышал, как мистер Тимз сказал мне «садись». Я думал, что там Лесси, а ее не было.

Джо услышал голос матери, громкий, раздраженный:

— Лесси, Лесси, Лесси! Если я еще раз услышу это имя… Неужели в моем доме никогда не будет мира и покоя?…

Мать и та не поняла!

Это сильнее всего огорчило Джо. Когда бы хоть мать поняла!

Ему стало невтерпеж. Что-то горячее подступило к горлу. Он повернулся и побежал к дверям. Он пробежал в сгущающихся сумерках по садовой дорожке. Он бежал и бежал, вверх по переулку, пока не выбежал в поле, на болото.

Жизнь уже никогда не пойдет по-хорошему!

На болоте было темно, когда Джо услышал шаги, а затем и голос отца.

— Это ты, Джо, мальчик мой?

— Да, папа!

Отец, казалось, больше не сердится. Джо вдруг почувствовал себя спокойней возле большого, сильного человека, ставшего рядом с ним.

— Гуляешь, Джо?

— Да, папа, — сказал Джо.

Джо знал, что отцу трудно «разводить разговоры», как он это называл. Отцу всегда нужно было так много времени, пока у него свободно пойдут слова.

Он почувствовал руку отца на своем плече, и они зашагали вдвоем по равнине. Долго оба они не заговаривали. Как будто им довольно было и того, что они вдвоем. Наконец отец заговорил:

— Вот гулять, Джо, — замечательная это штука, правда, Джо?

— Да, отец.

Отец кивнул и, казалось, был очень доволен и своим замечанием и ответом сына. Он шел свободно, а Джо старался шире выбрасывать ноги, чтобы приноровиться к твердому, мощному шагу отца. Вдвоем, не разговаривая, они одолели подъем, и тут под их стопами зазвенел камень — значит, дошли до скал. Наконец они сели, на краю уступа. Выплыл полумесяц из-за гряды облаков, и стало видно простершееся вдаль торфяное болото.

Джо увидел, как отец взял в рот короткую глиняную трубку, а потом начал рассеянно похлопывать поочередно по всем своим карманам, пока вдруг до него не дошло, чем он занят. Тогда его руки унялись, и он стал сосать свою пустую трубку.

— У тебя нет табака, отец? — спросил Джо.

— Нет, почему… Просто… такие пошли времена… Я бросил курить.

Джо наморщил лоб:

— Это потому, что мы бедные, папа, и ты не можешь покупать табак?

— Да нет, мальчик, мы не бедные, — твердо сказал Керраклаф. — Просто… времена пошли не такие, как раньше… ну и вообще, я слишком много курил. Лучше будет для здоровья, если бросить на время.

Джо задумался. Он сидел в темноте рядом с отцом и знал, что отец «сглаживает», чтоб его успокоить. Он знал, что отец хочет заслонить его от забот, которые несут взрослые. Джо вдруг почувствовал благодарность к отцу; большой и сильный, он пошел за ним в торфяное поле, поднялся сюда, чтобы как-нибудь его утешить.

Он протянул руку, ища руки отца:

— Ты на меня не сердишься, папа?

— Нет, Джо, отец не может всерьез рассердиться на своего собственного мальчика… Никогда. Он только хочет, чтобы тот понял положение вещей. Вот что я хотел тебе сказать. Ты не должен думать, что мы тебя слишком прижимаем. Мы вовсе того не хотим. Но дело в том, что… ну… Тут вся суть в том, что человек должен быть честным, Джо. И никогда ты этого не забывай, никогда в жизни, что бы ни случилось. Нужно быть честным.

Джо сидел притихший. Отец теперь говорил вроде как сам с собой, сложив руки, сидя очень тихо, бросая слова в ночной туман:

— А иной раз, когда человеку приходится туго, Джо, тогда он больше, чем всегда, держится за свою честность, потому как больше у него ничего не осталось. Он хоть знает тогда: «Я остался честным». И чудная это штука — честность. Тут не бывает надвое. Тут что-нибудь одно. Либо ты честен, либо нет. Ясно тебе?

Джо не совсем понимал, что имеет в виду его отец. Он только знал, что для отца это очень важно, если он сложил столько длинных фраз. Обыкновенно отец его скажет только «да» или «нет», а сейчас он пытается говорить. И Джо сумел как-то почувствовать всю важность того, что отец пытался разъяснить ему.

— Выходит так, Джо. Я семнадцать лет проработал на этой шахте, на «Прекрасной Кларе». Семнадцать лет — в добрые времена и дурные, на полной неделе и на неполной. И был я хорошим горняком, это каждый мой товарищ подтвердит хоть под присягой. Бок о бок со мною, Джо, всегда работал подсобник — за семнадцать лет их было много, не один десяток. Но, мальчик мой, никто не может сказать, что за все эти годы Сэм Керраклаф хоть раз присвоил что-нибудь чужое или сказал неправду. Запомни, Джо. Во всем нашем Западном райдинге нет человека, который мог бы встать и заявить, что хоть один из Керраклафов когда-нибудь оказался нечестен. Вот это-то я и разумею, когда говорю — держись того, что имеешь. Честной бывает только одна дорога. Двух быть не может. И ты уже большой мальчик и должен понимать, что ежели ты продал что-то человеку и взял у него деньги и ежели ты эти деньги потратил… то уж тогда так тому и быть. Лесси продана, и кончено…

— Но, отец, она же…

— Ладно, Джо. Тут ничего не переменишь. Говори сколько хочешь, ничего ты тут не переменишь: она продана, мы взяли у герцога деньги, потратили их, и теперь она — его собака.

С полминуты Сэм Керраклаф сидел молча. Потом опять заговорил, как бы сам с собой:

— Да, пожалуй, оно вышло к лучшему. Тут надвое не скажешь, стало трудно ее кормить. Такой пес ест никак не меньше, чем взрослый мальчик.

— Как будто раньше мы ее не кормили!

— Надо, Джо, смотреть правде в глаза. Раньше, понимаешь, я работал. А теперь, если посмотреть правде в глаза, так я безработный, сел на пособие. А на пособие собаку не прокормишь! Выходит, оно и лучше, что ее отдали. Ты вот как посмотри на это, мальчик. Ведь не хотел бы ты, чтобы Лесси бродила жалкая, чахлым заморышем. Хотел бы ты, чтоб у нее был такой вид, точно ей живется, как у иного хозяина, который не заботится о своей собаке, хотел бы, да?

— Мы бы ее не заморили, отец. Как-нибудь обошлись бы. Я мог бы есть поменьше…

— Нет, Джо, это не дело.

Оба замолкли, потом отец начал снова:

— Ты посмотри с другого боку, мальчик. Ведь ты крепко любишь собаку, да?

— Знаешь сам, отец.

— Так вот, раз ты ее любишь, ты должен радоваться, что ей теперь хорошо. Ты подумай, Джо, Лесси теперь получает вволю еды… и у нее своя отдельная будка, на нее одну… и свой просторный выгул… и все о ней заботятся. Право, мальчик, она прямо как какая-нибудь принцесса, что живет в своем дворце с большим садом. Вот оно как. Она теперь прямо что твоя принцесса. Разве это плохо для нее?

— Да, отец, но она была бы счастливей, если бы…

Сэм Керраклаф тяжко вздохнул:

— Ух, Джо! На тебя не угодишь! Скажу тебе все, и с плеч долой. Ты должен начисто выбросить Лесси из головы, потому что тебе ее больше не видать.

— А может, она опять сбежит?…

— Нет, мальчик, нет! Сбежала она тогда в последний раз — и тоже зря. Больше она не сбежит… уже никогда не сбежит!

Джо через силу выдавил слова:

— Что с ней сделали?

— Что? Когда я в последний раз привел ее назад, герцог вскинулся и на меня, и на Хайнза, и как есть на всех. А я взъярился на него, потому что я ему ни гроша не должен, герцог он или не герцог, и я сказал, что, если она еще раз убежит, он ее больше не увидит, а он сказал, что если она когда-нибудь сбежит опять, то и черт с ней совсем, но что он-де не даст ей сбежать. И он увез ее с собой в свое поместье в Шотландию. Он ее готовит на выставку. Хайнз тоже поехал при ней и еще с полдюжиной самых видных собак для выставки. А после выставки ее отправят обратно в Шотландию и больше никогда не привезут сюда, в Йоркшир… Так что она там останется насовсем, и, значит, надо сказать ей «прощай» и пожелать ей удачи. Домой она больше не придет. Я, видишь, не думал говорить тебе об этом, но вышло, что ты знаешь, и тем лучше. Вот и все, теперь хоть набей этим трубку и раскури!.. Понимаешь, Джо, в нашей жизни, если чему нельзя помочь, так уж надо терпеть. Прими это, как мужчина, и больше, пока мы живы, об этом ни полслова, особенно при матери.

Джо не помня себя сошел, спотыкаясь, вниз по дорожке со скалистого кряжа, и они зашагали вдвоем по кочкарнику. Отец не утешал его, только шел с ним рядом, все еще посасывая свою пустую трубку. Только уже вблизи поселка, когда стали видны освещенные окна, он снова заговорил.

— Перед тем, как мы войдем в дом, — сказал он, — я хотел бы, Джо, чтобы ты подумал о матери. Ты подрос, будь же против нее мужчиной и постарайся понять ее. Женщины, Джо, они не то что мужчины. Они сидят дома — уж так им приходится — и стараются вести хозяйство как можно лучше. А когда им чего не хватает, тут они все свое время проводят в том, что хотят того, чего у них нет. И когда дела идут не так, как надо, тут они должны выговориться, и они набрасываются на мужчину и ругают. Ну, а мужчина, если он со сметкой, он им это спускает. Потому что он знает: ничего такого женщина не думает, когда она грызет, и пилит, и дает волю языку. Так что ты не принимай всерьез, если мать бранит меня или если она иной раз рявкнет и на тебя. У ней нынче забот полон рот, вот она и теряет терпение… А раз так, значит, мы сами должны быть терпеливы, Джо. Ты да я. А потом… ну, когда-нибудь… положение, может быть, опять полегчает, и тогда времена пойдут получше для всех нас. Ты понял, мальчик?

Отец нагнулся к Джо и стиснул его руку повыше локтя, как бы затем, чтобы приободрить сына.

— Да, отец, — сказал Джо.

Он остановился, глядя на огни поселка.

— Отец, Шотландия — это очень далеко?

Сэм Керраклаф стоял, свесив голову на свою широкую грудь. Он вздохнул глубоко и печально.

— Это долгая, долгая дорога, Джо. Тебе, пожалуй, никогда и не придется проделать такое дальнее путешествие. Долгая, долгая дорога.

И они бок о бок печально зашагали к поселку.

Глава восьмая

ПЛЕН В ГОРНОЙ СТРАНЕ

В самом деле, «долгая, долгая это дорога», как сказал Сэм Керраклаф, от поселка Гринол-Бридж в Йоркшире до поместья герцога Радлинга на севере Шотландии, в Горной стране.

Вы едва ли захотели бы пуститься в такую даль пешком.

Чтобы туда попасть, придется идти почти неуклонно на север, пока вы не пересечете торфяные болота и равнины Йоркшира. Потом, забрав к востоку, вы пройдете пустынной стороной, а дальше — богатой сельской местностью с возделанными полями. Если вы поедете поездом, то скоро вас потянет глядеть в окна направо, и вы увидите Северное море, сверкающее под высоким каменным обрывом. Налево от вас будут островерхие башни старинных городов, а потом дымная завеса промышленных центров Дерхема, где в дельтах рек тянутся вдоль берегов большие верфи и где уголь идет и идет поездами к пристаням морских портов.

В дороге вас рано настигнет темная ночь, потому что эта земля лежит далеко на севере, где солнце садится рано, а встает поздно. Но ваш поезд будет идти и идти, кряхтя в темноте, будет мчаться по мостам, пересекая реки, пока наконец не пронесется над рекою Твид, и это будет означать, что Англия осталась позади.

Поезд будет мчаться вперед, сквозь ночь, прогрохочет мимо промышленных городов Нижней Шотландии, где печи и горны в темноте горят ярче, чем при свете дня. За ночь ваш поезд пройдет много мощных мостов, пронося вас через очень широкие устья рек — через «фирты», как их называют шотландцы.

Утром ваш поезд все еще будет мчаться вперед, но теперь местность изменит свой вид. Не будет больше городов, изрыгающих дым. Вместо них вы увидите прекрасную шотландскую землю, которую столетиями воспевали поэты, — синие горы и озера в зеленых берегах и цепи холмов, где пастухи пасут свои стада.

Поезд будет нести вас вперед и вперед, а земля вокруг будет становиться все более дикой, холмы сменятся скалистыми горами, а к озерам — по-здешнему «лохам» — все ближе будут подступать леса. Край будет делаться все нелюдимей — потянутся на большом протяжении вересковые поля, где редко увидишь человека, где еще бродят олени. Вперед и вперед будет мчать вас поезд, к самой северной точке страны.

И здесь, на этой самой отдаленной окраине, находится большое шотландское поместье герцога Радлинга, с хмурым каменным домом, который смотрит в море, на Шетлендские острова — причудливые, опоясанные камнем клочки земли, где жизнь так тяжела, а климат так неласков, что кажется — природа почти все живущее приспособила здесь на новый лад, чтоб оно могло выжить; где лошади и собаки стали маленькими, но зато необыкновенно крепкими, и потому они отлично могут жить на суровой земле с суровым климатом.

Здесь, на дальнем севере, и был новый дом Лесси. Здесь ее кормили и заботливо обслуживали. Еду ей давали самую лучшую. Каждый день ее причесывали гребнем и щеткой, и делали ей маникюр, и учили стоять в самой наивыгодной позе, чтобы в один прекрасный недалекий день она могла поехать на большую собачью выставку и завоевать герцогу Радлингу новую славу.

Она терпеливо подчинялась всему, что выделывал над нею Хайнз, как будто понимала, как бесполезно было бы противиться, но каждый день незадолго до четырех в ней что-то пробуждалось и навык всей прожитой жизни звал ее идти. Она принималась скрестись в решетку своего загона или кидаться на загородку, пытаясь через нее перескочить.

Она ничего не забыла.

… В чистой, бодрящей прохладе воздуха Горной страны ехал верхом по звериному следу герцог Радлинг. Рядом с ним на своем резвом жеребчике ехала Присцилла. Жеребчик круто выгибал шею и весело припускал в галоп.

— Руки где? — гремел герцог. — Вот как нужно. Теперь слегка осадить. Твердой рукой.

Присцилла улыбнулась. Ее дед считал себя высшим авторитетом касательно всех животных и, когда ехал верхом, не мог воздержаться от бесконечных наставлений. Но на самом деле он весьма гордился верховой ездой Присциллы, и она это знала.

— На то и дала тебе природа руки и ноги! — орал он. — Ноги — чтобы подгонять коня, руки — чтоб осаживать. Тут надо работать и ногами и руками!

Герцог выпрямился в седле и приготовился показать на примере, но его крепкий мышастый жеребец терпеливо бежал все тем же шагом, не меняя ни быстроты, ни аллюра. Сказать по правде, если бы герцог, несмотря на свои годы, вел себя как ему хотелось, он бы до сих пор ездил на самом что ни на есть норовистом верховом коне; но вся его родня на особом семейном совете сговорилась этого не допускать, и ему оставили только одного надежного, небрыкливого конька, который и был сейчас под ним. Присцилла знала и это, а потому она кивнула головой, как если бы его неторопливый конь только что сменил гордый галоп на иноходь.

— Ага, дедушка, я поняла, — сказала она.

Герцог довольно выпятил грудь. Потому что он и в самом деле был очень доволен. На старости лет мало в чем находил он столько утехи, как в своей внучке, и ничего не ждал с большей радостью, чем этих дней, когда он мог совершать с ней прогулки, пешком или в седле, по своему северному поместью.

— Смотри, что за погода! Дивная! Чудесная!

Он это выкрикнул с гордым видом собственника, как будто он один, герцог Радлинг, распоряжался и этим соленым привкусом в воздухе, и мягким солнечным пригревом.

— Все лето здесь! — радостно объявил он. — Все лето! Потом, к осени, назад в Йоркшир. Там мы тоже неплохо поживем вдвоем.

— Но ведь осенью я уеду в школу. Я буду далеко, дедушка, в Швейцарии!

— В Швейцарии!

Герцог прокричал это слово таким громовым голосом, что жеребчик под Присциллой шарахнулся в сторону, проделав пять-шесть стремительных скачков.

— Но мне же нужно в школу, дедушка!

— Чушь собачья! — гремел герцог. — Посылать девчонок в школы за границу, чтоб они выучились стрекотать на иностранных языках, как мартышки! Никогда не мог понять, для чего существуют иностранные языки, или уж если они существуют, зачем разумному человеку на них разговаривать. Посмотри на меня. Для меня хорош и английский. Я за всю свою жизнь не сказал ни слова на каком-либо другом языке и ведь отлично обошелся, верно?

— Но ведь вы бы не хотели, чтобы я выросла необразованной, дедушка?

— Необразованной! Ты достаточно образованная. Вся эта модная чепуха вовсе не образование… Учить девчонок стрекотать на каком-нибудь бессмысленном языке, который знают толком только иностранцы, — модная чепуха, вот это что, по-моему! В мое время людей учили чему следует.

— А чему следует учить, дедушка?

— Вести дом, вот чему. В мое время девочек воспитывали так, чтоб они могли выполнять свою обязанность — вести дом, как следует быть. Нынче им забивают головы всякой чепухой. Фу-ты, ну-ты, новое поколение! Вырастают дерзкими. Вечно возражают старшим. Никакого уважения к возрасту, да. Ты только попробуй мне возражать — нипочем не позволю! Больше я не допущу никаких дерзостей! А ведь ты у меня дерзкая, правда?

— Да, дедушка.

— Да? Да? Ты посмела прямо в лицо сказать мне «да»?

— Пришлось, дедушка. Вы мне велели не возражать вам, а если б я сказала «нет», так ведь это было б возражением?

— Гхы-гхым! — промычал герцог. — Гхым!

Он с торжеством погладил свои пышные белые усы, как будто выиграл бой. Потом сверху вниз посмотрел на внучку, на ее длинные льняные волосы, которые буйно выбивались из-под задорной жокейской шапочки и падали волнами на ее обтянутые джемпером плечи. Он откашлялся, пофырчал и опять распушил усы, затем улыбнулся и закивал головой.

— Да, ты дерзкая маленькая женщина, — сказал он. — Но ты не безнадежна. Знаешь, ты как раз такая, каким был я в твои годы. Ты похожа на меня, вот в чем дело. Ты пошла в меня — ты одна изо всей семьи! Так что ты не безнадежна.

Лошади зацокали подковами по вымощенному булыжником конному двору, и, едва лишь конюх подбежал принять их, герцог вскипел.

— Не держи его за голову! — орал он на конюха. — Терпеть не могу, чтобы кто-нибудь придерживал коня за голову, когда я схожу с седла. Я прекрасно могу сойти с седла без чужой помощи.

Шумя и клокоча в злобной своей манере, герцог стоял, пока Присцилла возилась с подпругой и отводила своего конька в его стойло.

— Вот это правильно! — закричал он тем голосом, который у него считался самым ласковым. — Нельзя позволять девчонке ездить верхом, если она не умеет ни оседлать коня, ни задать ему корм. Коли ты сам чего не умеешь, ты никогда не сможешь приказать другому сделать это как следует.

Так, в добром расположении духа, старик и его внучка пошли рядом мимо конюшни к господскому дому. И вот, когда они проходили вдоль низкого каменного строения, Присцилла остановилась. Потому что вдоль строения тянулись собачьи дворики. В каждом дворике прыгала с сумасшедшим лаем собака — в дом, кроме одного. В нем была трехцветная красавица колли. И она не лаяла, не прыгала. Она стояла, повернув голову к югу. Она глядела в пространство.

Ради собаки и остановилась Присцилла.

— В чем дело? Что там еще? — вскинулся герцог.

— Колли. Дедушка, почему она на цепи?

Герцог передернулся и перенес свое внимание на собаку. Секунду он стоял молча, потом в нем как будто что-то взорвалось. Голос его раскатился громом по конному двору и псарне:

— Хайнз! Хайнз! Куда он спрятался, этот человек? Где он?

— Иду, сэр! Иду! — донесся голос Хайнза, и в тот же миг щуплая фигурка в клетчатом пиджаке выбежала с другой стороны. — Да, сэр. Я тут, сэр.

Герцог круто обернулся.

— Это еще что! Нечего хорониться за моей спиной! — орал герцог. — Почему собака на цепи?

— А так что я посадил ее на цепь, сэр. Она раздирает и раздергивает проволочную сетку. Я десять раз чинил, но каждый день она опять принимается за свое. Вы мне приказали крепко держать ее на запоре, и чтобы…

— Насчет цепи я не приказывал. У меня еще ни одна собака не сидела на цепи, поняли?

— Да, сэр.

— Так не забудьте. Ни одна собака… никогда!

Герцог снова круто повернул, едва не отдавив Присцилле ноги. Он посмотрел на нее сверху вниз, потому что она дергала его за рукав.

— Дедушка, у нее неважный вид. Она мало двигается. Что, если мы станем брать ее с собой на прогулку? Она такая красивая!

Герцог покачал головой:

— Нельзя, дорогая. Она тогда будет не в форме.

— Не в форме?

— Именно. Ее готовят на выставку. Она должна взять первый приз. Если мы станем брать ее с собой, дадим ей дико носиться, она наберет… уф!.. наберет репья в шерсть, и «гамаши» у нее издерутся и попортятся. Нельзя, понимаешь?

— Но ведь ей же нужно двигаться?

Они оба смотрели на собаку за решеткой. Лесси стояла, не удостаивая их взглядом, точно она королева, а они существа, стоящие настолько ниже, что она их и не замечает.

Герцог поскреб подбородок.

— Да. Ей надо дать возможность больше двигаться, вот что я сказал бы. Хайнз!

— Да, сэр?

— Ей нужно гулять. Позаботьтесь, чтобы она каждый день выходила на прогулку.

— Она опять попробует сбежать, сэр.

— Возьмите ее на сворку, идиот вы! Вы сами будете ее прогуливать. Для моциона. Мне нужно, чтобы собака была в самом лучшем виде.

— Слушаю, сэр.

Герцог с Присциллой повернули к дому. Хайнз посмотрел им вслед. Едва они исчезли из виду, он яростно надел шапку. Он утер рот тыльной стороной руки, потом обратился к собаке.

— Значит, вам нужно гулять, сударыня, да? — сказал он. — Так! Я еще должен водить вас на прогулку. Только этого мне не хватало!

Но собака не обернулась на его голос. Она стояла, натянув до отказа цепь, и глядела по-прежнему прямо вперед — глядела на юг.

Глава девятая

ОПЯТЬ НА СВОБОДЕ

Это совершило присущее Лесси чувство времени — то странное чувство, что с точностью говорит животному, который час.

Случись это в другое время дня, возможно, Лесси последовала бы навыку всей своей жизни — подчиняться слову приказа — и вернулась бы к Хайнзу, как только он приказал. Но она не вернулась.

Это произошло во время одной из нововведенных прогулок. Лесси, как всегда, послушно шла за Хайнзом, держась у его ноги. На Лесси был ошейник, но она не натягивала поводок, забегая вперед, и не отставала настолько, чтобы он сам на ней натягивался. Она шагала, как положено благовоспитанной собаке, держась у левой пятки, а головой почти касаясь Хайнзова колена.

Все шло отлично, лучше и пожелать нельзя, но только Хайнз не забывал своей досады на то, что он и сам принужден совершать моцион, чтобы Лесси была в надлежащем состоянии. Ему хотелось вовремя прийти домой к чаю, и еще ему хотелось показать Лесси, «кто тут хозяин».

И вот он ни с того ни с сего, безо всякой надобности натянул поводок.

— А ну, иди живей! — гаркнул он.

Лесси почувствовала, что ее дернуло за шею, и приостановилась. Она просто была несколько озадачена. По давней выучке она знала, что делала все в точности так, как от нее ждали.

И все же этот человек, очевидно, ждал чего-то еще. Она не знала твердо, чего именно.

И вот в эту секунду нерешительности она чуть замедлила шаг. Хайнз это отметил чуть ли не с радостью. Он обернулся и дернул поводок.

— Иди ж, иди. Иди, раз тебе говорят! — закричал он.

Лесси попятилась перед угрозой в его голосе. Хайнз дернул опять. Лесси поступила так, как поступила бы каждая собака: уперлась на поводу и опустила голову.

Хайнз потянул еще крепче. Ошейник соскользнул через узкую голову собаки.

Лесси была на свободе!

В ту долю секунды, когда Хайнз это увидел, он повел себя согласно своей природе — и вразрез своим знаниям опытного собачника. Он сделал прыжок, чтобы схватить Лесси. А этого-то и не следовало делать. Потому что она инстинктивно отскочила, чтобы увернуться от него.

Своим поведением Хайнз достиг только одного: для Лесси стало ясно, что она хочет держаться от него подальше. Заговори он с ней в обычном тоне, она, может быть, подошла бы к нему. В самом деле, если бы он просто сказал ей: «К ноге!» — она, может быть, пошла бы за ним обратно в свою клетку, ничем не связанная, лишь на поводу привитого ей навыка подчиняться человеку.

Все же Хайнз был опытным собачником и все понял — понял, что сделал грубую ошибку и что, если позволит себе еще одно угрожающее движение, он еще больше отпугнет собаку. И тут он попробовал сделать то, с чего должен был начать.

— Сюда, Лесси. Ко мне! — сказал он.

Лесси стояла в нерешительности. Один из ее инстинктов подсказывал ей подчиниться. Но память о внезапном наскоке была слишком свежа. Хайнз это видел. Он затянул самым своим высоким голосом в том заискивающем тоне, который ему самому представлялся обольстительным:

— Лесси. Хорошая. Собачка моя хорошая. Ну же, хорошая собачка… стой теперь на месте. Теперь не двигайся. На месте.

Он пригнул колени и защелкал пальцами, чтобы привлечь внимание собаки. А сам незаметно, пядь за пядью, подползал ближе.

— Тихо, ни с места! — приказал Хайнз.

Навык, привитый Лесси Сэмом Керраклафом, навык всей жизни, казалось, должен был сделать свое дело. Потому что, хоть Лесси и не любила Хайнза, ее научили правилу, что она должна подчиняться человеку, если он ей говорит слова команды.

Но тут в ней зашевелился, хоть и очень слабо, другой импульс, который тоже был навыком всей ее жизни. То было чувство времени.

Это начало смутно, туманно пробуждаться в ней. Она этого не сознавала, не думала, не обсуждала, как мог бы человек. Это постепенно нарастало в ней. Это было только слабое побуждение.

Уже время… время… время…

Она следила, как Хайнз подползает все ближе. Она подняла чуть выше голову.

Время… уже время… время идти…

Хайнз подбирался ближе. Еще секунда, и он будет так близко, что сможет схватить собаку, запустить пальцы в ее густую, тяжелую гриву и, крепко уцепившись, опять надеть ей через голову ошейник с поводком.

Лесси следила за человеком. Побуждение становилось ясней.

Время… уже время идти за…

Хайнз напружился. Как будто почувствовав это, Лесси метнулась. Она отпрянула на два шага от подползавшего человека. Она хотела быть на свободе.

— У, проклятая! — взорвался Хайнз.

И тут же, как будто поняв свою ошибку, снова затянул:

— Ну же, Лесси, хорошая моя. Стоять на месте. Стоять. На месте.

Лесси, однако, уже не слушала его. Только малой частью своих чувств она следила, как человек подбирается ближе. Все остальное в ней насторожилось на внутреннем побуждении, которое становилось все ясней и ясней. Надо ловить мгновение. Она как-то по-своему чувствовала, что, если этот человек ее схватит, она снова испытает разочарование.

Она отпрянула еще на шаг. И в тот же миг Хайнз сделал прыжок. Лесси увернулась.

Хайнз выпрямился в досаде. Он пошел прямо на нее, говоря улещивающие слова. Лесси отпрянула. Она неизменно держала ту же дистанцию между собой и Хайнзом — дистанцию, так хорошо знакомую животному, дистанцию, которая ставит его вне достижения для врага.

Инстинкт говорил ей:

«Сторонись его. Не давай ему настигнуть тебя. Потому что есть… есть нечто еще. Время… время идти… время идти за…»

И тут вдруг, в эту самую секунду, Лесси поняла. Она теперь знала твердо и точно, как если бы стрелки часов указали, что сейчас без пяти четыре.

Время идти за мальчиком!

Она повернулась и побежала прочь — побежала трусцой, как будто ей предстояло сделать ярдов двести. Не было ничего такого, откуда она могла бы узнать, что место свидания, куда она хочет честно явиться, лежало в сотнях миль и в нескольких десятках дней пути. Было только простое, неприкрашенное знание, в чем состоит долг, который нужно исполнить. И она пошла, чтоб исполнить его как сумеет.

Но тут она услышала за собою Хайнза. Он бежал вслед за ней и звал. Она сменила трусцу на галоп. Она не испугалась. Она будто знала наверняка, что этому существу о двух ногах ее никогда не догнать. Ей даже незачем было прибавлять ходу. Ее откинутые назад уши говорили ей, близко ли Хайнз или нет. К тому же у собаки, как у большинства животных, глаза посажены на голове не спереди, как у человека, а по бокам — ей довольно чуть-чуть повернуть голову, и она уже видит, что происходит позади нее.

Лесси, как видно, не беспокоилась из-за Хайнза. Она просто бежала и бежала ровным галопом по дорожке, пересекая зеленую лужайку.

Была секунда, когда у Хайнза заколотилось сердце в радостной надежде. Должно быть, он подумал, что Лесси повернет назад, на герцогскую псарню.

Но псарня, где ее держали на цепи и на запоре, не была для Лесси домом. Она была ей ненавистна. И надежда Хайнза умерла, как только он увидел, что колли свернула по усыпанной гравием дорожке к въездным воротам.

И вновь у Хайнза радостно заколотилось сердце: ворота всегда бывали заперты и ограда вокруг усадьбы была высока — угрюмая гранитная стена. Может быть, удастся загнать собаку в угол.

Присцилла с дедом ехали верхом с прогулки к рыбачьему поселку и остановились перед железными воротами у въезда в усадьбу.

— Я открою, дедушка, — сказала внучка.

Она легко соскочила с седла, так как герцог что-то уже забубнил, протестуя. Но Присцилла знала, что может и соскочить и вскочить на коня куда проворней деда. Потому что, сколько бы он ни возражал, а все-таки он был старик, и садиться в седло даже на самого смирного коня было для него тяжелой задачей, и он ее выполнял пыхтя, и кряхтя, и охая.

Перебросив поводья через согнутую руку, девочка отодвинула засов и всем своим весом надавила на чугунные створы, которые медленно подались назад, качнувшись на петлях.

Только теперь она услышала шум. Глянув вперед, она увидела на дорожке Хайнза. Он бежал к ней со всех ног. Впереди него бежала красавица колли. И Хайнз кричал:

— Закройте ворота, мисс Присцилла! Закройте ворота! Колли вырвалась. Не выпускайте ее на дорогу! Закройте ворота!

Присцилла огляделась. Перед нею были большие распахнутые ворота. Ей только нужно было их захлопнуть, и Лесси оказалась бы запертой на территории усадьбы.

Девочка подняла глаза на деда. Он остался глух ко всему этому шуму. Глух даже к громким крикам Хайнза.

Присцилла стала сдвигать ворота. Она опять навалилась было всем своим весом на створку. До нее донесся голос деда, что-то оравшего в недоуменной досаде. Но она тотчас же забыла о старике, она видела только картину, вставшую в ее уме.

Картина была такая: деревенский мальчик чуть повыше ее ростом стоит у проволочной сетки выгула и говорит собаке: «Останься здесь навсегда, а нас… а нас забудь… и больше никогда не приходи домой». Она еще тогда поняла, что, когда мальчик это говорил, все внутри него кричало, требовало, чтобы он сказал обратное.

И вот она стояла и мысленно видела пред собой эту картину и вслушивалась в эти слова, как если бы ей говорили их сейчас. Ворота она так и не закрыла.

А дедушка все еще кипятился, зная, что что-то произошло, чего его старые глаза и уши не могли ухватить. А Хайнз все вопил:

— Закройте ворота, мисс Присцилла! Закройте же!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: