МУЛЬТИКУЛЬТУРАЛИЗМ КАК ПАРАДИГМА ПОСТКОЛОНИАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ (БРИТАНСКАЯ МОДЕЛЬ)

Предлагаемый анализ британской мулыпикультурной модели показывает, что в случае Великобритании то, что многие исследователи имеют в виду под «мультикулътурализмом», является на самом деле «полиэтничностью», проводя водораздел между национальными меньшинствами и этническими группами. Британская полиэтничность представлена как наследие империи, как современное конструирование мультикультурной (полиэтнической) политики, т.е. как следствие постколониального развития. Британская модель является смесью ассимиляционистской и плюралистской политики. Ключевым пунктом ее является понятие «британскости», т.е. особого чувства коллективной идентичности, лежащей в исторических условиях колониализма, концепции империи во внутренней и международной политике. С течением времени Великобритания становится мультикультурной в строгом культурном смысле, но остается полиэтнической в смысле своей социальной и культурной политики.

The analysis of the British multicultural model is proposed. It shows that in the case of Great Britain the phenomenon that many researchers mean when they use the term "multiculturalism ", is actually "polyethnicity ", making distinction between national minorities and ethnical groups. British polyethnicity is presented as a legacy of empire, as a contemporary construction of multicultural (ethno-cultural) policy, that is, a postcolonial development. The British model is currently a mixture of assimilationist and pluralist policies, without a clear overall objective. The key point of the proposed model is the notion of Britishness, that means the peculiar sense of

Карнаухова Оксана Сергеевна –кандидат философских наук, старш ий преподаватель кафедры теории культуры, этики и эстетики факультета философии и культурологии Южного Федерального университета (Ростов-на-Дону).

collective identity, which lies in the historical conditions of colonialism, conception of the empire in the domestic and foreign affairs. Over time Great Britain have becorning multicultural in the strict cultural sense, but it remains polyethnic in the sense of its social and cultural policy.

Акцент современных социогуманитарных исследований на проблеме культурного многообразия в условиях глобализации указывает на повсеместное распространение и популяризацию мультикультурной парадигмы. Требование развития и распространения мультикультурализма стало общим местом. Между тем, после триумфа мультикультурных проектов в правительственных документах и политических практиках Канады, США, Австралии раздаются сильнейшие критические голоса. Основной аргумент противников данной политики заключается в том, что не существует универсального мультикультурализма в рамках глобализирующегося сообщества, но есть мультикулыурализмы [1].

Наша гипотеза заключается в том, что существуют уникальные муль-тикулыурные модели, соответствующие определенному типу государства и зависящие от исторического, социокультурного, политического и психологического контекста. В поисках адекватной модели для России важнейшей задачей является сравнительный анализ с существующими европейскими моделями, имеющими определенную степень сходства с российскими историческими и социокультурными реалиями. В данном контексте интерес вызывает так называемая британская мультикультур-ная модель, в которой важнейшим фактором современного развития и конструирования социокультурной политики явилось ее колониальное и постколониальное прошлое.

Как продемонстрировал Горан Терборн в своей работе «European Modernity and Beyond» (1995), можно выделить следующие типы мульти-культурных обществ:

- страны, чья история простирается за пределы эпохи модернизации (Россия, империя Габсбургов);

- страны Нового Света (Канада, США);

- колониальные и постколониальные сообщества, мультикультурные не по своей воле;

- постнациональное глобальное мультикультурное сообщество, включая Западную Европу.

Г. Терборн отмечает, что Западная Европа являлась монокультурной вплоть до XX в., за исключением Швейцарии. Исключительная позиция христианства, романское прошлое и построманские тенденции исторического развития, расовое единство сделали возможной европейскую

унификацию. В этой связи важнейшим источником межкультурных коммуникаций и тенденций к мультикультурализму стала европейская экспансия мира. Поэтому мы предполагаем, что в основе европейского мультикультурализма лежит ее колониальная и постколониальная история.

Первое упоминание термина «мультикультурализм» относится к конфликтной ситуации, сложившейся среди англо-французского населения Канады в 1960-х гг. К этому времени официальная политика ассимиляции была признана неадекватной, а социокультурная ситуация, соответствующая старой британской политической модели, – не отвечающей потребностям нового общества. В 1971 г. в ответ на доклад Королевского Комитета по билингвизму и бикультурализму был провозглашен курс на проведение политики мультикультурализма. Следует обратить внимание на то, что к тому времени большинство канадских культурных групп были моноэтническими и монорелигиозными, т.е. являлись европейцами и христианами. Однако именно это позволило многим исследователям утверждать, что «мультикультурализм работает» [3]. В случае США мультикультурализм получил старт в 1960-1970-х гг. в рамках борьбы за гражданские права и движения против сегрегации. По нашему мнению, можно говорить о мультикультурализме, когда мы обнаруживаем не только желание этнических групп адаптироваться к принимающему обществу, но и стремление принимающего общества и государства адаптировать (но не ассимилировать) этнические группы, сохраняя их культурную идентичность. Поэтому известная политика «плавильного котла» в США не может считаться мультикультурной. Канадская мультикультурная модель, также как и модель США, касалась групп единого расового и религиозного происхождения и, следовательно, означала «американскость» или «канадскость». В трансатлантической перспективе остается неясным, может ли найти применение философия мультикультурализма, как она видится в Северной Америке, в странах Европы. То есть первая проблема связана с тем, как соотносится термин «мультикультурализм» с европейским социальным и культурным контекстом.

Предварительный анализ показывает, что в случае с Великобританией то, что многие исследователи подразумевают под «мультикультурализмом», на самом деле является «мультиэтничностью», как заявляет У. Кимличка, репрезентируя тем самым различие между национальными меньшинствами и этническими группами [6]. Британская полиэтничность представлена в исследовательской литературе как «обязанность» империи, как современное конструирование мультикультурной (зтнокультурной) политики, т.е. как результат постколониального развития [1, 2, 5]. Согласно недавнему Отчету независимой негосударственной Ко-

миссии о будущем мультиэтнической Британии {Report of the Commission jn the Future of Multi-Ethnic Britain. London, 2000) история мультикультурной Великобритании состоит из локальных историй Шотландии, Уэльса Северной Ирландии. Следы этой широко распространенной в недавнем прошлом позиции обнаруживаются, например, в монографии «Постколониальный Уэльс», опубликованной в 2005 г. (Postcolonial Wales /ed. by Jane Aaron and Chris Williams. Cardiff, 2005). Но в конце XIX в. значительный процесс гомогенизации выразился в появлении унифицированной британской культуры, сильном чувстве британской принадлежности, подпитанной успехами колониальной империи за рубежом. Соответственно возникает второй вопрос: в чем причины такой стереотипиза-ции имперской истории? Почему представители колониальной и постколониальной империи были исключены из британского «мультикуль-турного» прошлого?

Отвечая на эти вопросы, мы видим причины такой ситуации в идеологии Просвещения и в особенностях имперской ментальное™. Формула Просвещения предполагала связь национальности с государством, т.е. нации и территории. По сути, постколониализм оказывается связанным с империализмом. Империализм представляет собой политический и экономический проект с особой динамикой развития, в то время как постколониализм указывает на некое статичное состояние, описывающее отношение метрополии к своим владениям. Колония оказывается не просто «другим», но особым другим — частью метрополии через антагонизм временной и пространственный. Территория британской империи первоначально ассоциировалась бывшими независимыми ее частями — Шотландией, Уэльсом, Северной Ирландией. Остальные британские колонии являлись предметом политики короны и объектом различного рода культурных проектов, но они были исключены из понятия «британскости» и «английскости» как центральной точки гражданства. Поэтому в исследовательской литературе и отчете Комиссии колонии империи упоминались отдельно от истории империи и только в связи с вопросом о происхождении мигрантов. Во второй половине XX в. Великобритания оставалась великой империи в глазах бывших колоний, которые по-прежнему чувствовали себя частью ее общей политики, однако для самих британцев метрополии ее колониальная история была окончена.

Где лежит водораздел между идентичностью Британии как монокультурного общества и ее настоящей идентичностью? На наш взгляд, это период 1500—1750 гг., когда «Англия» претерпела действительно значительные изменения. Именно в это время формируется взгляд британцев на новый мировой порядок, и этот взгляд являлся не просто результатом

внутреннего разнообразия и некоей внешней миссией, взятой на себя. Это было взаимоотношение между конструированием Англии изнутри и мира снаружи. Поэтому центральным символом, формирующим идентичность становится символ границы. Граница оказывается уже не столько метафорой, сколько универсальным культурным символом, за которым скрывается деятельность государства в целом (политика в отношении мигрантов экономическая и культурная политика по отношению к Другому).

Самосознание себя как Англии, перерастающее в снобизм, далеко не сразу переросло в чувство «Британии». Однако именно этот факт способствовал процессу колонизации. Следует вспомнить, например, что взаимоотношения с Северной Америкой являлись ничем иным, как колонизацией, и происходили по той же схеме, что и в случае с Ирландией. Отмечалось, что к 1750-м гг. у англичан было столь сильное чувство идентичности, что иностранцы видели в нем разновидность ксенофобии. Не последнюю роль в этом сыграла монархия, которая олицетворяла собой национальное прошлое, символическую и функционирующую структуру британского государства практически без изменений.

Между тем, империя к 1750-м гг. была весьма обширна, однако это было скорее многообразие территорий, чем их единство. Чувство империи было настолько хрупким, что до XIX в. почти полностью отсутствовало. Однако уже в XIX в. процесс экспансии был достаточно легким и «естественным». Так, несмотря на состояние войны между Британией и Америкой в 1776 г., а затем в 1812 г., Соединенные Штаты были более чем популярны в качестве колоний и объектов эмиграции британской империи (см. прим. 1).

С другой стороны, британская империя была морской державой, чье влияние распространялось через сеть торговых пунктов. Поэтому даже в середине XIX в. «Великая Британия» была скорее идеалом, чем реальностью. Расстояния и индивидуальное культурное и экономическое развитие привело к формированию различных идентичностей, de facto – к автономии колоний, a de jure — к независимости британских колоний. По сути, «британскость» оказывалась чем-то совершенно иным в Канаде или Австралии, чем в самой Британии. В результате это породило парадоксальную ситуацию. Британские поселения в колониях во многом были более британские, чем в самой Британии. К концу XIX в., несмотря на устоявшуюся британскую культуру и сильнейшую британскую идентичность, были существенные различия в том, как эта идентичность ощущалась. Все возрастающее убеждение, что не-белые должны занимать только положенное им место, и не могут выйти за пределы своего социального круга, привело к сепарации и поддержанию социального и куль-

турного барьера, и в то же время к тщательному соблюдению социальных конвенций и законов. Эти обстоятельства только усиливали разрыв между метрополией и колониями. То есть существовало напряжение между внутренней политической системой, основанной на «представительстве», и имперской системой, основанной на совершенно другом базисе.

В середине XX в. Великобритания переживает период деколонизации. В некоторых других европейских странах этот процесс сопровождался политической нестабильностью в метрополиях и даже революциями. Британию такие потрясения миновали. Тому есть несколько причин. Во-первых, Британия не имела эквивалента Алжира, территории с существенным процентом французского населения. Во-вторых, этот период обозначен как время присутствия консервативных кабинетов у власти. В-третьих, «империя» в реальности представляла собой собрание империй. То есть британская империя не была единой. Все эти факторы, с одной стороны, способствовали достаточно мягкому процессу деколонизации, с другой стороны, сохранению националистических настроений и возрождению некоторых викторианских образов и символов — варваров, террористов и т.д.

В 1958 г. произошли печально известные события в Ноттинг-Хилле, благодаря которым выявились факторы, повлиявшие на последующее исследование вопросов миграции и британской мультикультурной модели. Прежде всего, это культурный водораздел в репрезентации иных культур, а именно замкнутый круг, когда на интеллектуальные исследования оказывает влияние стереотипизация и «общественное мнение». А во-вторых, наделение иммигрантов социальными и прочими ролями, не позволяющими им занять положение выше предписанного им.

Первый сигнал изменившейся социокультурной и политической ситуации был дан в 1968 г., когда секретарь Министерства внутренних дел Британии Рой Дженкинс представил модель интеграции не как процесс унификации, а сохранение культурного разнообразия и равные возможности в атмосфере взаимной толерантности (см. прим. 2). Эта точка зрения может считаться основанием широкой политической идеологии мультикулыурализма.

С точки зрения континентальной Европы Британия представляла собой почти архетипическое мультикулыурное общество. Но реальность была далека от этого. Практически любая инициатива в области миграционной и социокультурной политики, исходящая из Палаты общин, былa ассимиляционистской, и, как следствие, общая политическая доктрина являлась пассивно плюралистской. Во-первых, ассимиляционизм требовал контроля социального неравенства. Во-вторых, выделялись осо-

бые формы этнического неравенства: глубоко укорененные стереотипы о социальных различиях процветали, так что оппозиция меньшинств по отношению к продолжающейся дискриминации редко приводила к плодотворному диалогу. Наконец, сама внутренняя политика демонстрировала скорее мираж культурного признания или обещание плюрализма чем была таковой в реальности. В 1976 г. был принят Акт о расовых отношениях, и была создана Комиссия Расового Равенства. Однако, по сущ эти шаги были ассимиляционистскими, но не мультикультурными. Британская политика видела только юридически обоснованные споры как проходящие между группами, имеющими «идентифицируемое» этническое происхождение.

До 1980-х гг. Великобритания считалась монокультурной страной. Этничность вообще долгое время была малозначимой в британской политической традиции. В значительной степени Британия не имела также и современной традиции оперирования религиозными дефинициями при определении позиций политических партий по сравнению со многими континентальными политическими системами (см. прим. 3). Поэтому проблема полиэтничности возникла только в 1980-1990-хгг. прежде всего как проблема иммиграции и этно-религиозного выбора мигрантов.

Сдвиг вопросов расовых отношений на периферию внутренней политики Британии был проявлением колониальной идеи непрямого управления применительно к новому иммиграционному контексту. Поэтому британская версия мультикультурной толерантности не была ограничена в пределах жестких рамок предопределенной национальной ответственности, базирующейся исключительно на старых колониальных связях. То есть начиная с 1960-х гг. мы фиксируем попытку построения «муль-тикультурализма одной нации» (стоит вспомнить политику «закрытия дверей» в 1960, 1970, 1980 гг.). Аргументы в пользу мультикультурализма в Британии относились, прежде всего, к религиозным свободам и в меньшей степени к проблеме специальных школ на религиозной основе. Во-вторых, обращались к проблеме социального исключения, и только, в-третьих, к проблеме общественного мнения по этим вопросам. Такая расстановка сил объяснялась серьезным лобби со стороны мусульманского населения Британии, чьи религиозные традиции были по-прежнему малознакомы основной массе британцев.

Недостаточное управление религиозным многообразием рождает сомнение и в степени мультикультурной открытости, предлагаемой новым этническим меньшинствам. Однако в целом, присутствие ислама в Британии достаточно стабильно, поэтому на официальном уровне обнаруживается «зарезервированность» этой религии. Представители ислама

часто приглашались и приглашаются для разработки стратегии мультикультурной политики на локальном уровне.

Британия долгое время продолжала считаться гомогенной этнически и культурно, и хотя не было крайних проявлений непримиримости к новым культурам мигрантов, существовали жесткие ограничения степени культурных и этнических различий, т.к. этнокультурное различие воспринималось как «угроза» единству национального государства.

Как можно охарактеризовать мультикультурную модель Британии? Первый ответ будет — такой модели не существует. Фактически нет ни одного официального документа, кроме весьма общего «Стратегия правительства по усилению расового равенства и единения сообщества», которая зафиксировала структурные элементы такой модели, как она представлена в Северной Америке. Как подсказывает Стивен Кастлс, британская модель — это смесь ассимиляционистской и плюралистской политики, без ясной и объединяющей идеи [4]. Если корнем мультикуль-турализма является требование полного участия членов всех групп в экономической, политической и культурной жизни общества, то Британия никогда не исповедовала мультикультурную модель. А понятие «социальной интеграции» является самым слабым компонентом британской социокультурной модели.

Следует отметить, что мультикультурализм и плюрализм не являются синонимичными понятиями в конструировании политики. Более того, политика плюрализма может иметь «этнокультурную» окраску. Поэтому ключевой вопрос заключается не столько в содержательном аспекте муль-тикультурной модели, сколько в ее основных тенденциях. Анализируя стенограммы парламентских дебатов по поводу пунктов об этнической принадлежности и идентификации анкеты Census, последних отчетов Runnymede Trust и обширного корпуса теоретических и прикладных работ по данной тематике, можно заключить следующее. Ключевым пунктом в мультикультурной модели Великобритании является понятие «британскости», т.е. особого чувства коллективной британской идентичноети. Однако эта идентичность происходит из имперского самосознания и саморепрезентапии в мировой истории. Поэтому столь труден путь трансформаций от ассимиляционистских принципов политики к мультикультурным, что означает признание не только культурного многообразия и равенства культур, но уникальной культурной идентичности каждой этнической группы, проживающей на данной территории, и ее нужд, столь же уникальных, как и сама этническая группа. Кроме того, следует указать, что восприятие и развитие британской мультикультурной модели было поздним по сравнению с другими постиндустриальными странами

и было связано с историческими условиями колониализма, как и британской концепцией империи во внутренней ее политике. С ускорением процессов глобализации Великобритания становится мультикультурной в строгом культурном смысле этого слова, но остается полиэтнической в смысле ее социальной и культурной политики.

ЛИТЕРАТУРА

1. Barry В. Culture and Equality: An Egalitarian Critique of Multiculturalism. Cambridge, 2001.

2. BennetD. Multicultural States. Rethinking Difference and Identity. London, 1998.

3. Berry J. W. Sociopsychological Costs and Benefits of Multiculturalism. Economic Council ofCanada, 1991.

4. Castles S. The Age of Migration: International Movements in the Modern World. London 1993.

5. Joppke Ch. Ethnic Diversity and the State // The British Journal of Sociology. 2004. Volume 55. Issue 3.

6. Kymlicka W. Citizenship in the Culturally Diverse Societies: Issues, Contexts, Concepts. Citizenship in Diverse Societies / Ed. by Will Kymlicka, Wayne Norman. Oxford, 2000.

Примечания

1. Об этом см.: Robbins К. Great Britain. Identities, Institutions and the Idea of Britishness. London, 1998.

2. Цит. по: Vertovec S. Multi-multiculturalisms // Multicultural policies and the state: a comparison of two European societies / Ed. by M. Martiniello. Utrecht University, the Netherlands, 1998.

3. См. об этом: Saggar Sh. Ethnic minority political mobilization in Britain: competing claims and agendas // Multicultural Policies and the State: a Comparison of Two European Societies / Ed. by M. Martiniello. European Research Centre on Migration and Ethnic Relations. The Netherlands, 1998.

ЛИЧНОСТЬ. КУЛЬТУРА. ОБЩЕСТВО. 2007. Вып. 4(39)

Е.А. КОЖЕМЯКИН

«ДИСКУРСИВНЫЙ ПОВОРОТ» СОВРЕМЕННЫХ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ

В статье дается краткое описание актуального состояния социально-гуманитарных исследований в аспекте онтологического конфликта, присутствующего практически во всех «человековедческих» науках, а также рассматривается попытка разрешения данного онтологического конфликта ресурсами теории и методологии дискурс-анализа.

The article deals with the brief description of the actual state of social sciences and humanities in the aspect of an ontological conflict which is observed in all mentioned sciences. Also the author regards an attempt to solve such ontological conflict by resources of theory and methodology of discourse-analysis.

В свете заявленной в названии статьи темы, во-первых, необходимо дать краткую сущностную характеристику такому относительно новому научно-исследовательскому явлению, как социально-гуманитарные науки. Это связано с тем, что анализ смещения исследовательских интересов предполагает с неизбежностью анализ поля позиционирования данных интересов; а поскольку уж нам не приходится слышать о, например, «дискурсивном повороте» естественнонаучных исследований, а только об изменении объекта анализа социально-гуманитарных наук, то представляется целесообразным уточнить определение и охарактеризовать сущностные позиции социально-гуманитарных наук.

Во-вторых, мы обратим внимание на природу и характер онтологического конфликта в социально-гуманитарных исследованиях, представленного как дихотомия «механическая онтология — антропоцентричес-

Кожемякин Евгений Александрович— кандидат философских наук, доцент кафедры социальной работы Белгородского государственного университета (Белгород).

кая онтология», основанная на основании разграничения объекта анализа, его локализации и его внутренних отношений.

В-третъих, мы рассмотрим современное состояние, потенциал и специфику методологии дискурс-анализа в контексте разрешения рассматриваемого онтологического конфликта в социально-гуманитарных науках, Итак, категория «социально-гуманитарные науки» прочно утвердилась в истории науки как обозначение исследовательской области, предполагающее наличие собственного объекта анализа, равно как его локализацию и его сущностные внутренние отношения. Сразу же подчеркнем, что сам термин «социально-гуманитарные науки» является распространенным в основном в отечественной академической практике, в то время как на другие языки традиционно переводят этот термин, как «социальные» («social sciences», «les sciences socials», «Sozialwissenschaften») или «гуманитарные» науки («humanities», «les humanités»). Таким образом, очевидной является тенденция разграничивать социальные и гуманитарные традиции в иностранной литературе, равно как столь же очевидным является стремление унифицировать их в отечественной академической практике. Этот факт имеет ряд предпосылок, среди которых исторический дисбаланс в развитии описываемой сферы знаний в России (бывшем СССР) и за рубежом. Однако, не останавливаясь на характере данных предпосылок, отметим, что четкой границы между социальными и гуманитарными науками не наблюдается; отличие составляет предмет исследований: если социальные науки проблематизируют связи между человеком и сообществами, другими людьми, «социальным миром» как производной taken-for-granted реальности метасообшеств, то гуманитарные науки обнаруживают сферу собственных интересов в поле взаимодействия «человек — человеческая деятельность». Так, для социальных исследований крайне важным является вопрос о соотнесении индивидуального и коллективного, а для гуманитарных – вопрос о смыс-лообразующей деятельности человека, а также о возможностях, перспективах и ограничениях этой деятельности. К социальным наукам принят⁰ относить социологию, психологию, право, социальную психологию, социальную антропологию и пр.; к гуманитарным – филологию, лингвистику, логику, культурологию и др.

Несмотря на указанные отличия (а точнее — взаимодополнения, поскольку изучение социального мира предполагает аналитический учет смыслообразующих механизмов, а изучение смыслообразования предполагает анализ механизмов «коллективного консенсуса» относительно смыслов), социально-гуманитарные науки конца XX – начала XXI вв. базируются на следующих концептуальных положениях:

1) «человеческое пространство-время» является доминантным объектом изучения по отношению к «механистическому, природному пространству-времени»;

2) «человеческое пространство-время» обладает коммуникативно-социальными характеристиками и только через них может быть изучено (при этом характер взаимоотношений между людьми может рассматриваться и как диалогичный, процессуальный, динамичный (что предполагается в рамках социального конструкционизма, символического интеракционизма, феноменологических концепций общества), так и монологичный, структурный, статичный (что предполагается, например, в рамках структурализма));

3) «поведение людей адаптивно, оно может реагировать на попытку наблюдения, что заметно повышает эвристическую роль конструирования и интерпретации «образа себя» как исследователя, так и информанта [3,21].

Перечисленные исходные положения социально-гуманитарных наук с неизбежностью предполагают ряд теоретических, методологических и эвристических следствий:

1) если «человеческое пространство-время» нерелевантно «природному, механистическому», то, стало быть, (а) речь идет о новой онтологии (назовем ее «атропоцентрической», находящейся в оппозиции «механистической») и (б) эти онтологии различны по своим сущностям, локализации объекта и его внутренним отношениям. Сущностями «антропоцентрической» онтологии являются взаимоотношения между людьми, их поведение, а также значения, смыслы и представления, релевантные взаимодействию и поведению. Сущностями «механистической» онтологии являются «вещи», бессознательные факты и предметы материального мира. Объект анализа «антропоцентрической» онтологии локализован в поле актуальной практической деятельности, в «социальном мире», в то время как локализация «механистической» онтологии представлена материальным временем и пространством. Внутренние отношения в «антропоценрической» онтологии представлены вероятностными зависимостями между сущностями (например, между значениями и объектами), а в «механистической» — каузальностью и детерминативностью. Ром Харрэ и Грант Жилет условно обозначают «антропоцентрическую» онтоло-

гию как «онтологию Выготского», а «механистическую» — как «онтологию Ньютона» [11, 29-30];

2) если категорию «человеческого» можно познать исключительно на основании коммуникативно-социальных параметров, то язык (как максимально абстрактная система кодов) и речевые акты, а также их эф-

фекты имеют крайне важное значение при попытках описания, интерпретации и понимания как категории «человеческого», так и производных категорий («общество», «социальная реальность», «деятельность", «творчество», «наука» и т.д.)· Соответственно, возникает необходимость наделить статусом сущностей ряда категорий — таких, как «речевой акт», «дискурс», «коммуникативная компетентность», «дискурсивный порядок», «идеология» и т.д.;

3) адаптивность и рефлексивность объекта исследования предполагает, что он обладает сознанием, по большому счету, не отличающимся от сознания исследователя. В данном случае парадоксальным, но крайне важным представляется вопрос о возможности вычленения такого объекта исследования, как человек, если он же является и субъектом. Иными словами, вопрос звучит следующим образом: можно ли рассматривать онтологию как истинно-человеческую, как «антропоцентрическую» если это требует расщепления между онтологией исследователя и объектом исследования.

Вышеизложенные следствия основных положений современных социально-гуманитарных наук предполагают обращение внимания исследователей к знаковым явлениям, символическим формациям, к языку и дискурсу как важнейшим методологическим основаниям любого социально-гуманитарного исследования. Язык и дискурс важны как (1) базовые категории новой, «антропоцентрической» онтологии; как (2) сущности, составляющие объект научного анализа; и как (3) инструменты самого научного исследования, модификация и «усовершенствование» которых позволяет, как предполагается, минимизировать методологический разрыв между человеком как объектом и человеком как субъектом исследования.

В большинстве случаев подобная «разорванная методология» является причиной формирования и развития «конкурирующих» парадигм в рамках социально-гуманитарных наук. Так, попытки ответа на вопрос о природе объекта анализа привели к разделению социологической методологии на «качественную» и «количественную»; в культурологии -противостоянию структуралистских и постструктуралистских концепций; в лингвистике – к борьбе функционализма и прагматических школ.

Наиболее ярким примером переломного (если не сказать – критического) состояния современных социально-гуманитарных наук являются активные споры о научности в контексте новой исследовательской парадигмы: поскольку действующие критерии научности (верифицируемость, систематичность, методичность, критичность, достоверность, каузальность и т.д.) относятся к полю «старой», «механистической» онтологии-

то насколько правомерно применять их к оценке состояния новых «антропоцентристских» парадигм?

Действительно, в контексте новых, в частности, постструктуралистской, методологий знания о мире понимаются как результат классификации реальности посредством категорий, что категорически противоречит постулатам «механистических» парадигм, согласно которым знание о мире есть результат функционирования самого мира. Язык как базовая категория, как объект анализа и как инструмент представляется с точки зрения механистической онтологии сущностью второго порядка, системой кодов сущностей первого порядка. А стало быть, верификация результатов «лингвоантропоцентрических» исследований априори невозможна, как невозможна оценка достоверности интерпретации кодов, по своей природе являющихся интерпретацией «вещей». Однако, в данной статье мы не станем подвергать детальному анализу возможные и актуальные ответы на поставленный вопрос; мы ограничимся лишь схематичным описанием положения дел относительно возможностей и перспектив дискурсной методологии как своего рода «стержня» современного социально-гуманитарного знания.

Итак, можно констатировать, что появление, автономизация и развитие социально-гуманитарных наук спровоцировало онтологический конфликт, выражающийся в поиске релевантного объекту анализа корпуса принципов, сущностей и внутренних связей сущностей, причем отвечающего критериям «научности». Подобный конфликт неизбежен: «возвращение человека» в систему наук меняет природу объекта и предмета наук; исследователь теперь имеет дело не с абстрактными конструктами, равнодушными к сознанию исследователя, а с практической деятельностью, с реальностью, наполненной сознаниями, ничем не отличающимися от его собственного; а это, в свою очередь, требует качественной переоценки методологии всех социально-гуманитарных дисциплин. Таким образом, язык, выбранный исследователями в качестве базовой категории, базовой единицы и базового инструмента анализа, так же приобретает новое исследовательское видение. Язык в его классическом понимании (система кодов, инструмент общения) более не отвечает требованиям современных социально-гуманитарных наук и не представляется адекватным объектом анализа. Язык приобретает теперь актуальность, исследовательское значение лишь в контексте его использования, применения. Общим местом является полагать, что язык не обслуживает некоторую внешнюю деятельность (такое допущение предполагает автономное существование языка даже не как конструкта, а как независимой сущности), а сам собой является непосредственной деятельное-

тью. Иными словами, в контексте современных парадигм язык принято рассматривать как «то, что люди делают» [14; 12: 201-220; 6: 84-114].

Общим допущением является также и то, что язык — это не то, с помощью чего мы создаем представление о реальности, а то, что самой реальностью является. Реальность как «человеческое пространство—время» представлено исключительно набором значений и смыслов. Это «пространство-время» наполнено не только кодами, но и физическими объектами, но они приобретают значение лишь благодаря языку. Подобное существование человека в двух параллельных плоскостях — реальной (физической) и виртуальной (языковой, знаковой) — допускается современными исследователями [1; 2; 10, 58-63] как естественное и закономерное, основанием чему служат как специфика культурных трансформаций, так и трансформация самого научного знания, поскольку «линг-воантропоцентрический» анализ предполагает моделирование так называемой лингвоантропоцентрической реальности. Наиболее радикальной точкой зрения является классическое парадигмальное изречение Жака Дерриды: «нет ничего вне текста».

Подобное переосмысление ключевых положений «механистической» онтологии, наделяющей ряд категорий (в том числе категорию языка) автономной сущностью, характерно практически для всех социально-гуманитарных дисциплин. Так, в лингвистике постструктуралистским эффектом является стирание различий между langue и parole в том их понимании, которое было сконструировано Ф. де Соссюром в начале XX в. В социологии на основе идей социального конструкционизма утвердилось положение, что мир есть таков, каким мы его описываем. В психологии категория гештальта как целостной кодовой формы заменила собой категории психических фактов как «вещей первого порядка».

Подобные онтологические и методологические трансформации в социально-гуманитарных науках неизбежно привели к необходимости выработки единой методологии, позволившей бы (а) преодолеть онтологический конфликт, (б) разрешить методологический парадокс отношений между объектом и субъектом исследования и (в) выработать единый терминологический корпус.

На сегодняшний день в качестве наиболее перспективной методологии позиционирует себя методология дискурс-анализа; и в следующей части нашей статьи мы обратим внимание на современное состояние, возможности и перспективы указанной методологии.

Итак, современное состояние социально-гуманитарных наук принято трактовать в терминах не «языкового», но «дискурсивного» поворота в силу, в первую очередь, «неудобной» для современных социально-

гуманитарных парадигм коннотации термина «язык» в его ставшем классическом соссюровском определении. Язык как структурная, «оторванная от человека» категория не способна отвечать запросам современных представлений об объекте анализа. Категория «дискурса» призвана, по общему мнению, заполнить методологические и онтологические бреши, поскольку категория дискурса, во-первых, предполагает практическую человеческую деятельность в качестве объекта изучения, во-вторых, снимает методологические различия между объектом и субъектом исследования, в-третьих, помогает преодолеть методологическую оппозицию «факт – конструкт».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: