ДЖИНН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПУТЬ

«Я слышу то, что обоняю. Я мыслю то, что вижу. Я взбираюсь по музыкальным аккордам. Я впитываю орнамент...»

«.. Я понял истинное значение любви. Некоторые на­зывают это богом, и мне это нравится... Бог есть лю­бовь, и поэтому любовь есть бог...»; «я не могу объяс­нить словами, что со мной происходило, как я не могу разъяснить звучание высокого «до» человеку, глухому от рождения».

«Представ перед троном, выглядевшим как в суд­ный день... я впал в паническое состояние. Внезапно я почувствовал, что меня заводит слишком далёко, хотя и в область большой красоты и более глубокого зна­чения».

«Я распадаюсь по швам. Я раскрываюсь, как краси­вый желтый-желтый апельсин! Какая радость! Я никог­да не испытывал подобного экстаза! Наконец я вышел из своей желтой-желтой корки апельсина. Я свободен! Я свободен!»

«Все разваливается на куски. Я разваливаюсь. Сей­час случится что-то ужасное. Черное... Черное... Моя го­лова разваливается на куски. Это ад. Я в аду. Возьмите меня отсюда! Возьмите!»

Это записи впечатлений нескольких здоровых людей, познакомившихся с синтетическим королем современ­ных психотомиметиков — ЛСД (диэтиламид лизергино-вой кислоты).

Все то же химическое семейство индолов. И однако, ."ЛСД так же относится... к другим древним и совре­менным веществам, влияющим на мозг... как атомная ^•омба... к древнему тарану... Он выглядит по сравне-мию с ними как пик Гималаев на фоне песчаного холма».

ЛСД открыл тот же Гофман. Выскочив из пробир­ки, джинн, как водится, в первую очередь напал на своего освободителя. В течение нескольких часов он убедительно демонстрировал Гофману его собственный труп из пространства, где в это время витал другой Гофман, живой, а затем удалился, оставив после себя ненадолго лишь видимые звуки, и отправился путеше­ствовать.

ОДИН ИЗ ЗАХОДОВ

Английский психолог Гарри Ашер был одним из тех, кого побудило принять ЛСД здоровое любопытство к нездоровым явлениям психики.

«Я уселся в кресло, и мне дали мензурку с жидко­стью, в которой была одна тридцатимиллионная грам­ма ЛСД. Спустя полчаса препарат должен был начать действовать.

Прошло 30 минут, и врач спросил меня, чувствую ли я что-нибудь.

— К сожалению, ничего, — отвечал я. — Ужасно меня тошнит, но это, видимо, ничего не значит.

Кстати, именно тошнота — первое проявление дей­ствия ЛСД.

— Может быть, мы отправимся погулять по пар­ку, — предложил я через несколько минут. — Време­ни у нас много, и делать нечего.

Лишь потом, когда я стал анализировать свои ощу­щения, я сообразил, что не выношу прогулок, и в са­мом предложении прогуляться уже сказалось действие-препарата.

Шли минуты.

— Нет ли у вас каких-нибудь необычных зритель­ных ощущений? — спросили меня.

Я выглянул в окно.

— Ничего особенного. Правда, вон у той фабричной трубы посредине что-то вроде солнечного зайчика, слов­но я смотрю на нее сквозь призму, но это неважно, — отвечал я.

Сейчас я чувствовал себя превосходно, был полон энергии, находился в состоянии подъема, хотелось сме­яться, и я смеялся так неудержимо, что у меня начали болеть мышцы шеи и груди.

Потом появились нелады со зрением, особенно в том, что касалось глубины пространства. Весьма позаба­вил меня вид одного из ассистентов, который носил оч­ки. Они казались мне далеко выдвинутыми вперед, а лицо отодвинутым назад.

— Вы понятия не имеете, как вы смешно выгляди­те, — сообщил я ему, лопаясь от смеха.

Неожиданно хорошее настроение у меня исчезло. Тошнота усилилась, зрительные нарушения стали мучи­тельными. Я был болен.

Мне казалось, что ноги мои очень маленькие и на­ходятся страшно далеко, словно бы я смотрел на них в перевернутый бинокль. Но тут же они оказывались где-то под самой шеей и выглядели огромными. Ходь­ба в таких условиях была трудным искусством, к тому же у меня были трудности с сохранением равновесия, поскольку изменения в размерах ног и их расстояний от меня происходили все быстрее и бы­стрее.

Я направился по коридору в туалет. Путешествие оказалось недолгим. Длина коридора менялась несколь­ко раз в минуту. Расстояние до моих подошв тоже. Кроме этого, менялись мои собственные размеры. Все растягивалось и сокращалось, как мехи гармошки. И все-таки я продвигался вперед.

Когда я вернулся в лабораторию, меня подвергли новому эксперименту: усадили в кресло, а напротив установили источник света, который с помощью механического устройства можно было зажигать и гасить через любые интервалы времени. Лампа эта мигала до­вольно быстро, что не было болезненным, но все же до­статочно неприятным. Меня спрашивали, что я вижу. Я видел разные вещи, но больше всего меня поразила чья-то белозубая улыбка в самом центре лампы. Мне ка­залось, что оттуда выглядывал и глаз.

Мне велели лечь и закрыть глаза, а весьма симпа­тичная медсестра начала светить мигающей лампой на мои прикрытые веки, попросив говорить о своих ощу­щениях. Когда мы дошли до скорости 23 вспышки в минуту, появились очень приятные галлюцинации. Я на­ходился на пляже, рядом были три милые девушки. Когда я вернулся к действительности (это случилось лишь после того, как погасили свет), то был удивлен, что рядом сидит только одна медсестра.

Затем меня исследовали при помощи электроэнцефа­лографа — прибора, записывающего биотоки мозга. Для этого пригласили молодого человека, который про­бовал укрепить электроды у меня на голове.

— Пожалуйста, не вертитесь так, — попросил он меня.

— Да ведь я лежу, как колода, — обиделся я. — Чуть-чуть плаваю в воздухе, но очень спокойно, и вам это не должно мешать.

Оказывается, я немилосердно вертелся, и лишь с большими усилиями мне удалось заставить себя про­лежать без движения около четверти часа. Позднее мне говорили, что я лежал относительно спокойно лишь с минуту.

Потом я начал без отдыха болтать. Сознавал это, по не мог остановиться.

Меня вывели в коридор. Там обнаружилось, что я состою из двух людей. Главный, который находился примерно там, где и мое обычное «я», и другой, кото­рый был от меня слева. Мы могли общаться друг с другом с помощью передачи мыслей, но не голосом. Тот, что в середине, мое лучшее «я», был прекрасным человеком, сильным, решительным и ловким. Второй был, несомненно, человеком неприятным.

«Может быть, выскочишь в окно?» — предложил он мне.

Мысль показалась мне стоящей, и я как раз соби­рался ее осуществить, когда мое более сильное «я» вмешалось и ответило: «Не выдумывай. Не будь таким иди­отом».

— Прошу отвезти меня домой, — потребовал я вдруг от экспериментаторов. Молодая женщина-врач согласи­лась отвезти меня на своей машине. Я никому не го­ворил, что нас было двое. Женщина сказала, чтобы я говорил, куда ехать. Как потом оказалось, мы ехали по моим указаниям невероятно странным путем, хотя я знал дорогу наизусть. Ехали мы очень долго, но мне было все равно. Наступала новая фаза действия ЛСД — фаза полного безразличия и апатии.

Дома нас встретили жена и дети. Врач предупредил жену, что длительное время я буду невыносимо болт­ливым.

— Пойду прогуляюсь, — сказал я жене. — Держи детей от меня подальше, прошу тебя.

Я не сказал ей, что у меня было непреодолимое же­лание обижать детей.

— А можно отпускать тебя одного? — спросила меня жена, которая была, видимо, поражена случив­шимся.

— Я не смог бы в таком состоянии перейти на дру­гую сторону улицы, — оправдывался я, — потому что совершенно не могу оценивать расстояния, так что меня сразу собьет машина. Но я намереваюсь обходить по кругу наш квартал по одной и той же стороне, все время сворачивая влево, и ты время от времени будешь видеть меня.

Я отправился в путь. Эффект «гармошки» все еще сказывался, но мышцы функционировали нормально. Я не мог бы усидеть спокойно на месте, поэтому пред­почитал ходить и имел, кстати, надежду, что прогулка ускорит мое возвращение к нормальному состоянию. Все это время я говорил сам с собой вслух.

Вечером жена склонила меня к возвращению домой и даже к тому, чтобы я сел у кровати младшего сына и почитал ему. Мне казалось, что я здорово читаю, но позднее выяснилось, что читал я страшно медленно и невыразительно. После этого мы отправились к нашим знакомым ужинать.

У меня все еще продолжались неприятные галлюци­нации, но болтал я, как нанятый, и забавлял всю ком­панию. За десертом я заметил на крыше дома на про­тивоположной стороне улицы маленького человечка

— Там торчит маленький человечек, — сказал я. — Он держит в руке термометр. Мерит температуру ды­ма в трубе. Говорит, что она очень высокая. Мерит также массу дыма и горячего воздуха — словом, все, что выходит из трубы. Таким способом он может под­считать количество тепла, которое достается небу.

Хозяин слушал очень вежливо и с большим инте­ресом.

Затем жена отвезла меня домой, и я лег в постель.

На следующее утро мне не хотелось вставать. Я на­ходился в состоянии апатии и время от времени плакал, хотя и не чувствовал себя уж очень несчастным. Так себе. Коллеги приходили ко мне с визитами. Все были совершенно зеленые с ног до головы. Очень хо­телось выскочить в окно, но не с целью самоубийства, а ради самого прыжка. Во мне уже не было двух лю­дей. Увы, оставался лишь тот, неприятный, и всячески искушал меня.

Я оставался в постели длительное время и только через две недели почувствовал, что уже здоров, хотя довольно апатичен и нервен. И уже было думал, что действие ЛСД прошло, как вдруг однажды утром по­явилось насекомое. Оно сидело на краю раковины, в ванне, огромное и грозное, а когда я дунул на него, начало делать странные движения и шипеть. Я был по­ражен и лишь спустя некоторое время понял, что это кусочек сгоревшей бумаги.

Результаты ЛСД сказывались еще несколько меся­цев. Я должен был принимать снотворное, хотя прежде спал как сурок. Мои нервы были в плачевном состоянии.

Но сейчас почти все прошло. И если состояние, в котором я оказался, приняв одну тридцатимиллионную грамма ЛСД, было действительно шизофреническим со­стоянием, то сочувствие мое к людям, страдающим от этой болезни, возросло стократ».

ЭКЗОТИКА И РЕАЛЬНОСТЬ

Да, сказано вполне точно: ЛСД — это психическая ядерная бомба, и не зря, очевидно, им всерьез заин­тересовались военные ведомства США и некоторых дру­гих стран. Килограмм галлюциногена — и сходит с ума 100-миллионная армия.

Колоссальная проникающая способность, огромное избирательное тяготение к нервной ткани. Райские и ад­ские переживания в причудливейшем смешении. Пред­видеть реакцию на ЛСД невозможно: от нескольких ми­нут до нескольких лет, от полного отсутствия действия до фантастических психических катаклизмов. Сколько людей, столько и разных реакций на ЛСД — вариа­ций на тему безумия. Пожалуй, главное общее пере­живание — ощущение изменения «я», то грандиозно-мистическое, с чувством огромной внутренней мощи, то жутко-катастрофическое. Может быть, это то чувство разобранности, которое испытывал бы, умей он чувство­вать, магнитофон, если бы какой-нибудь юный техник начал переделывать его в телевизор.

А наблюдатель видит лишь обычного человека, ве­дущего себя с той или иной степенью странности или даже без оной.

Одна из причин ажиотажа - • химический самооб­ман. Как раз у тех людей, у которых ЛСД вызывает впечатление необычайного обострения чувств, невероят­ной мощи мышления, постижения неземной красоты, — как раз у этих людей при обследовании все объектив­ные показатели оказываются не повышенными, а пони­женными. Художники, например, под воздействием ЛСД рисуют не лучше, а хуже, хотя им кажется, что ЛСД открывает им тайну искусства. Такая самопереоценка — просто один из симптомов психоза, похожий на те, что приходится наблюдать у настоящих душевнобольных. Но такое состояние запоминается и вызывает некри­тический энтузиазм. Есть целые группы энтузиастов, в основном среди зарубежных деятелей искусства и литературы и особенно среди американских студентов, которые серьезно уверовали, что ЛСД разрешит их проблемы и откроет новые горизонты.

Навряд ли. Вся экзотика разворачивается в мозгу и только в мозгу. Реальность остается реальностью. В луч­шем случае прием психотомиметика может быть встря­ской, равносильной хорошему путешествию. В худ­шем — привести к психической инвалидности. Пожа­луй, более обоснован энтузиазм психиатров.

В отдельных случаях ЛСД, как и другие галлюци­ногены, улучшает состояние душевнобольных. У других больных, которых, казалось, ничто не может вывести из однообразного состояния, ЛСД вызывает обострение, после чего наступает некоторое просветление. Некото­рым невротикам галлюциноген помогает выговориться, сбросить с себя груз прошлого...

Больные с типичными формами шизофрении обычно устойчивее к влиянию ЛСД, чем здоровые люди. Это снова наводит на мысль, что у больных в мозгу есть собственные галлюциногены, которые не пускают при­шельца, как ключ, вставленный в замок, не пускает ключ с другой стороны. Некоторые из препаратов, при­меняемых для лечения тяжелых психозов, препятствуют и действию ЛСД.

Замена одного атома ЛСД бромом превращает мощ­ный психотомиметик в хорошее успокаивающее. Если дать его перед введением настоящего ЛСД, психоза не будет, замок закрыт!

ЛСД и другие психотомиметики, действительно, мо­делируют «естественные» психозы. Но и при этих тя­желых отравлениях мозга картина психоза не опреде­ляется одной химией. Ее рисуют множественные слои личности, в ней преломляется весь психический склад, судьба, ситуация...

В одной американской лаборатории наблюдали за действием ЛСД на двух группах добровольцев. В одной из них мотивом согласия на эксперимент было жела­ние больше узнать о науке, о сумасшествии, о себе (ко­роче, все то же здоровое любопытство) и стремление принести пользу людям, науке (бескорыстное самопо­жертвование). Мотивом второй группы было денежное вознаграждение (здоровая необходимость).

И что же?

Вторая группа при той же дозе дала гораздо более бледные психические нарушения. Одно из двух: либо материальная заинтересованность служит психическим предохранителем, либо в платной группе собрались лю­ди, более непробиваемые.

Эксперимент доктора Лапина из Ленинграда впе­чатляюще вскрывает некоторые интимные связи мозго­вого химизма с общением. Сидевшие каждая в своей клетке мыши, которым вводили возбуждающее веще­ство (фенамин), становились активнее, развивали ин­тенсивную ориентировочно-исследовательскую деятель­ность, но и только. Все кончалось благополучно. Те же мыши, при той же дозе того же средства, помещенные в общую клетку, впадали в настоящий психоз и воз­буждались настолько сильно, что через некоторое вре­мя почти все погибали.

Вряд ли одна биохимия сможет распутать все при­чинно-следственные цепочки множества разных болез­ней, объединяемых ныне под названием «шизофрения». Что только не делали с шизофренической кровью, с мо­чой, со спинно-мозговой и прочими жидкостями. И раз­лагали на сотни компонентов, выпаривали, экстрагиро­вали и вводили уже, кажется, всему миру: и растениям, и паукам, и собакам, и кошкам, и здоровым доб­ровольцам — людям. И конечно, находили все призна­ки отравленности: горох замедлял рост, пауки забыва­ли плести паутину, головастики не хотели превращать­ся в лягушек, собаки застывали в каталепсии, кошки начинали бояться мышей, мышам не нравился шизофре­нический пот, а люди... Да и здоровые добровольцы в некоторых экспериментах после введения «шизофрени­ческого экстракта» на короткое время проявляли симп­томы психоза, их даже снимали в кино.

Да, кажется, что-то есть. Но что-то неуловимое, не­четкое, ненадежное...

Эксперименты на людях похожи пока на миражи: в контрольных независимых опытах их не удается воспро­извести. Сенсационный шизофренический «тараксеин» — особый белок крови, выделенный американцем Хисом, возбудил массу надежд. Но вот ставит опыты исследо­ватель, настроенный скептически: тот же тараксеин, но никакого психоза у подопытных нет. Зато — и это, мо­жет быть, самое интересное — у некоторых испытуе­мых, когда им вводили обыкновенный физиологический раствор, развивалось кратковременное психотическое со­стояние. Нет ли здесь какого-то косвенного внушения желаемого результата?

ГВОЗДЬ ПРОГРАММЫ

Осевая линия эволюции — наращивание мозговой мо­щи. Огромные чудовища с малым мозгом, властвовав­шие в отдаленные времена, в конце концов низвергались в небытие. Эволюция их растаптывала.

Большой, сильный мозг — самый главный, самый надежный козырь в ставке на жизнь.

Где же тот переходный момент, тот скачок, кото­рый позволил физически слабой обезьяне подняться над царством животных?

«Мозг пятимесячного человеческого зародыша... есть мозг обезьяны, подобной мартышке...» — писал Дарвин.

Это верно. Верно и то, что мозг новорожденного че­ловека не слишком отличается от мозга новорожденно­го шимпанзе.

Но дальше начинается решающее расхождение. При­мерно к пяти годам мозг обезьяныша уже совершенно созрел и дальше не развивается. Человек же оказы­вается существом с поразительно затянутым детством. Мозг его окончательно созревает анатомо-физиологиче-ски лишь годам к восемнадцати. Как прирожденные баскетболисты достигают своего гигантского роста бла­годаря тому, что у них задерживается окостенение хря­щей ног, так и мозг человека обязан своей мощью не­спешности созревания. У человека возник изолирован­ный гигантизм мозга.

Откуда?

Может быть, некоторый свет на это проливает один недавний эксперимент.

Профессор Калифорнийского университета Стефан Замменгофф вводил беременным крысам гормон роста. Новорожденные крысята не отличались по своим раз­мерам и весу от обыкновенных. Но мозг этих крысят оказывался на 20 процентов богаче нервными клетка­ми! И уже в первых опытах эти крысята оказывались «умнее», чем им положено, они гораздо быстрее обуча­лись проходить лабиринт.

Не произошло ли когда-то в наследственности наших предков особого изменения чувствительности мозга к гормонам роста? И не служит ли этот эксперимент про­возвестником будущих способов усиления мозга людей?

Весьма вероятно, что человечество придет к необхо­димости усовершенствования мозга и психики не только с помощью техники, хитроумных приемов воспитания, образования и разумной организации общества — одним словом, не только «сверху», но и «снизу», со стороны биологического фундамента. Поднять биологический по­толок мозга, увеличить его мощь.

Рабы, строившие пирамиды для египетских фараонов, обладали мозгом, ничуть не лучшим и не худшим, чем современные литераторы. Мозг сегодняшнего специалиста по квантовой механике, видимо, ничем существенным не отличается от мозга охотника-кроманьонца, жившего около сорока тысячелетий назад, тем более от мозга де­да, неграмотного крестьянина. На одном и том же био­логическом инструменте история уже давно разыгрывает пьесы эпох, в чем-то разительно непохожие, в чем-то разительно сходные. Видимо, у природы был «сезон» из­готовления мозговых инструментов, растянутый на мил­лионы лет. Наконец она создала инструмент, способный заново пересоздать ее и себя.

Уже сейчас сплошь и рядом наша природа приходит в конфликт с требованиями прогресса; чтобы убедиться в этом, не нужно иной раз выходить из своего дома. А что будет дальше, при проникновении в чужие миры? Почему самое лучшее — это оставаться такими, как есть?

В сущности, медицина уже давно объявила войну ошибкам наследственности. Но мало только исправлять ошибки, надо двигаться вперед. Благородная идея евге­ники («евгений» — по-латыни «хорошо рожденный»), изуродованная в свое время фашизмом, опошленная вульгарными биологизаторами, должна, несмотря ни на что, жить и развиваться. От нее нельзя отказываться лишь потому, что ею страшно, жестоко злоупотребили. Было бы большим неразумием считать, что человек до­стиг пределов биологического совершенства. Эти преде­лы навряд ли вообще существуют, ибо жизни необхо­димо вечное движение.

Скорее всего вначале придется пойти по пути хими­ческой перестройки. Конкретные методы усиления воз­можностей мозга скорее всего окажутся до обыденности простыми. Как сейчас женщинам, готовящимся стать матерями, дают витамины для предупреждения у мла­денцев рахита, так, может быть, в будущем им начнут давать особые, прежде всего совершенно безвредные стимуляторы развития мозга плода. Особые мозговые стимуляторы будут получать дети, подростки, юноши. Люди, вступающие во вторую половину жизни, станут принимать вещества, препятствующие изнашиванию моз­га... Еще через какое-то время, может быть, найдут воз­можность задавать мозгу нужные свойства, воздействуя особым образом прямо на генетический код половых клеток.

И вот появится поколение, умственное превосходство которого станет сказываться уже с первых дней жиз­ни. И эти новые умницы, представители вида Homo Sapientissimus (человек разумнейший), конечно же, не остановятся на достигнутом. У них будет больше воз­можностей, и они, если все пойдет хорошо, наверняка найдут способы усилить их в степени, которая нам и не снилась. Они ринутся к бесконечности совершенства, а мы останемся у подножия их восхождения.

Теперь вспомним неприятное. На улице иногда мож­но встретить людей какого-то странно нескладного обли­ка, с некрасивыми дегенеративными лицами. У них кос­ноязычная речь, иногда явно неправильное поведение, они могут быть и опасными и до предела безобидными. Увы, их не так уж мало, несчастных дефективных, не дотянувших до средней умственной нормы, и все они, ка­жутся' на одно лицо

Но нет, тренированный глаз специалиста различает среди них множество типов, множество разных ошибок, приведших к одинаково печальному социальному исхо­ду. Вот мальчик с болезнью Дауна, с характерным раз­резом глаз, коротким приплюснутым носом и маленьки­ми, будто обрубленными ушами: весь облик его, и эмо­циональный склад, и интеллектуальный дефект произ­вела маленькая лишняя хромосомка. Вот жертва ран­ней травмы, сбившей мозг с рельсов правильного со­зревания. А этот, белесовато-блондинистый, с тусклым взглядом и плохо сформированным лбом, — это со­всем другое...

Аминокислота фенилаланин — фундаментальный строительный кирпич для множества систем организма: она входит в белки разных тканей, она же — полуфаб­рикат многих видов нервного топлива. Словом, вещь в высшей степени нужная.

Но кирпич надо обработать.

Новорожденный фенилкетонурик решительно ничем не отличается от своих сверстников: так же сосет, так же требовательно пищит. Но простой реактив обнаруживает предвестие трагедии: в моче повышено содержание фе-нилпировиноградной кислоты. Этот ребенок обречен на умственную отсталость: фенилаланин окисляется у него плохо — врожденный дефект фермента, — через два-три года избыток аминокислоты затормозит развитие мозга.

Так было и так происходит до сих пор, если дефект просматривается, так развиваются дефективные дети, в большинстве белесовато-блондинистые... Но наступил день, когда биохимики нашли препарат, способный за­менить недостающий фермент, и разработали диету, предохраняющую от отравляющего избытка.

Ребенок развивается, как все нормальные дети. Про­ходит критический период, вступают в действие новые системы окисления. Диету можно отменить, дальше все идет хорошо.

Одна ласточка не делает весны. Но вот наконец первый реальный образец того, как химия обезврежи­вает минные поля наследственных заболеваний. Я почти не сомневаюсь, что очень скоро из мусорной корзины наследственных шизофрении, маниакально-депрессивных психозов, эпилепсии и так далее одна за другой начнут извлекать подобные мины и поступать с ними сходным образом. Выбить решающее звено, выдернуть зловред­ный гвоздь, сидящий в программе генов. Позаботиться о потомстве.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: