РОЖДЕНИЕ И СМЕРТЬ СУТЬ ТЕ ПРЕДЕЛЫ, ЗА КОТОРЫМИ ЖИЗНЬ НАША СКРЫТА ОТ НАС

Смерть и рождение два предела. За этими пределами одинаковое что-то.

Смерть есть то же, что рождение. С рождением младенец вступает в новый мир, начинает совсем иную жизнь, чем жизнь в утробе матери. Если бы младенец мог рассказывать, что он испытывал, когда уходил из прежней жизни, он рассказал бы то же, что испытывает человек, уходя из этой жизни.

Я не могу отрешиться от мысли, что я умер, прежде чем родился, и в смерти возвращаюсь снова в то же состояние. Умереть и снова ожить с воспоминанием своего прежнего существования, — мы называем обмороком; вновь пробудиться с новыми органами, которые должны были вновь образоваться, значит родиться.

Лихтенберг

Можно смотреть на жизнь, как на сон, а на смерть, — как на пробуждение.

Когда люди умирают, куда они уходят? А туда, наверное, откуда приходят те люди, которые рождаются. Приходят люди от Бога, от Отца нашей жизни, — от Него всякая жизнь и была, и есть, и будет. И уходят люди к Нему же. Так что в смерти человек только возвращается к Тому, от Кого исшел.

Человек выходит из дома, и работает, и отдыхает, и ест, и веселится, и опять работает, и, когда устанет, возвращается домой.

Так же и во всей жизни человеческой: человек выходит от Бога, трудится, страдает, утешается, радуется, отдыхает и, когда намучится, приходит домой, туда, откуда вышел.

Разве мы не воскресли уже однажды из того состояния, в котором мы о настоящем знали меньше, чем в настоящем знаем о будущем? Как наше предшествующее состояние относится к теперешнему, так теперешнее относится к будущему.

Лихтенберг

Ты пришел в эту жизнь, сам не зная как, но знаешь, что пришел тем особенным я, которое ты есть; потом шел, шел, дошел до половины и потом вдруг не то обрадовался, не то испугался, и уперся и не хочешь сдвинуться с места, идти дальше, потому что не видишь того, что там. Но ведь ты не видал также и того мира, в который ты пришел, а ведь пришел же ты. Ты вошел во входные ворота и не хочешь выходить в выходные. Вся жизнь твоя была только в том, что ты шел все вперед и вперед в телесной жизни. Ты шел, торопился идти, и вдруг тебе жалко стало того, что случается то самое, что ты не переставая делал. Тебе страшна большая перемена, какая будет при смерти в твоем теле. Но ведь такая большая перемена случалась с тобою и когда ты родился, и из этого для тебя не только не вышло ничего плохого, но, напротив, вышло такое хорошее, что ты и расстаться с ним не хочешь.

СМЕРТЬ ОСВОБОЖДАЕТ ДУШУ ИЗ ПРЕДЕЛОВ ЛИЧНОСТИ

Смерть — это освобождение от односторонности личности.

От этого-то, по-видимому, и зависит выражение мира и успокоения на лице у большинства покойников. Покойна и легка обыкновенно смерть каждого доброго человека; но умереть с готовностью, охотно, радостно умереть — вот преимущество отрекшегося от себя, того, кто отказывается от воли к жизни, отрицает ее. Ибо лишь такой человек хочет умереть действительно, а не по-видимому, и, следовательно, не нуждается и не требует дальнейшего существования своей личности.

Шопенгауэр

{В гранках на полях против этой мысли написано: Как хорошо! Я заменил бы только слова: от воли к жизни, словами — от жизни личности — отрицает ее.} Л.Толстой

Сознание всего, заключенное в пределы тела отдельного человека, стремится расширить свои пределы. В этом первая половина жизни людей. Человек в первой половине своей жизни все больше и больше любит предметы, людей, то есть, выходя из своих пределов, переносит свое сознание в другие существа. Но как бы много он ни любил, он не может уйти из своих пределов и только в смерти видит возможность разрушения их. Как же после этого бояться смерти? Совершается нечто похожее на развитие бабочки из гусеницы. Мы здесь гусеницы: сначала родимся, потом засыпаем в куколку. Бабочкой же мы сознаем себя в другой жизни.

Наше тело ограничивает то божественное, духовное начало, которое мы называем душою. И это-то ограничение, как сосуд, дает форму жидкости или газу, заключенному в нем, дает форму этому божественному началу. Когда разбивается сосуд, то заключенное в нем перестает иметь ту форму, которую имело, и разливается. Соединяется ли оно с другими веществами? Получает ли новую форму? Мы этого ничего не знаем, но знаем наверное то, что оно теряет ту форму, которую оно имело в своем ограничении, потому что то, что ограничивало, разрушилось. Это мы знаем, но не можем знать ничего о том, что совершится с тем, что было ограничено. Знаем только то, что душа после смерти становится чем-то другим и таким другим, о чем мы в этой жизни судить не можем.

Говорят: «То только настоящее бессмертие, при котором удержится моя личность». Да личность моя и есть то, что меня мучает, что мне более всего отвратительно в этом мире, от чего я всею жизнью своей старался избавиться.

Если жизнь есть сон, а смерть — пробуждение, то то, что я вижу себя отделенным от всего существом, есть сновидение, от которого я надеюсь пробудиться, умирая.

Только тогда и радостно умирать, когда устанешь от своей отделенности от мира, когда почувствуешь весь ужас отделенности и радость если не соединения со всем, то хотя бы выхода из тюрьмы здешней отделенности, где только изредка общаешься с людьми перелетающими искрами любви. Так хочется сказать: «Довольно этой клетки. Дай другого, более свойственного моей душе, отношения к миру». И я знаю, что смерть даст мне его. А меня в виде утешения уверяют, что и там я буду личностью.

Под ногами морозная, твердая земля, кругом огромные деревья, над головой пасмурное небо, тело свое чувствую, занят мыслями, а между тем знаю, чувствую всем существом, что и крепкая, морозная земля, и деревья, и небо, и мое тело, и мои мысли — случайно, что все это только произведение моих пяти чувств, мое представление, мир, построенный мною, что все это таково только потому, что я составляю такую, а не иную часть мира, что таково мое отделение от мира. Знаю, что стоит мне только умереть, и все это для меня не исчезнет, но видоизменится, как бывают превращения в театрах: из кустов, камней сделаются дворцы, башни и т.п. Смерть произведет во мне такое превращение, если я только не совсем уничтожусь, а перейду в другое, иначе отделенное от мира, существо. И тогда весь мир, оставаясь таким же для тех, которые живут в нем, для меня станет другим. Весь мир такой, а не иной только потому, что я считаю собой такое, а не иное, так, а не иначе отделенное от мира существо. А способов отделения существ от мира может быть бесчисленное количество.

В СМЕРТИ РАСКРЫВАЕТСЯ ТО, ЧТО БЫЛО НЕПОСТИЖИМО

Всякому человеку, чем дольше он живет, тем больше раскрывается жизнь: то, что было неизвестным, становится известным. И так до самой смерти. В смерти же раскрывается все, что только может познать человек.

Для умирающего человека раскрывается что-то в минуту смерти. «Ах, так вот что!» — говорит почти всегда выражение лица умирающего. Мы же, остающиеся, не можем видеть того, что раскрылось ему. Для нас раскроется после, в свое время.

Все открывается, пока живешь, как будто все выше и выше равномерно подвигаешься по равным ступеням. Но наступает смерть, и вдруг или перестает открываться то, что открывалось, или тот, кому открывалось, перестает видеть то, что открывалось прежде, потому что он видит что-то новое, совершенно другое.

То, что умирает, отчасти причастно уже вечности. Кажется, что умирающий говорит с нами из-за гроба. То, что он говорит нам, кажется нам повелением. Мы представляем его себе почти пророком. Очевидно, что для того, который чувствует уходящую жизнь и открывающийся гроб, наступило время значительных речей. Сущность его природы должна проявиться. То божественное, которое находится в нем, не может уже скрываться.

Амиель

Все бедствия открывают нам в нас то божественное, бессмертное, самодовлеющее, которое составляет основу нашей жизни. Главное же, по людскому суждению, бедствие — смерть — открывает нам вполне наше истинное я.

XXXI. ЖИЗНЬ — БЛАГО

Жизнь человека и благо его во все большем соединении души, отделенной телом от других душ и от Бога, с тем, от чего она отделена. Соединение это делается тем, что душа, проявляясь любовью, все больше и больше освобождается от тела. И потому, если человек понимает то, что в этом освобождении души от тела и жизнь и ее благо, то жизнь его, несмотря ни на какие бедствия, страдания и болезни, не может быть ничем иным, как только ненарушимым благом.

Сделать возможно лучшим каждое мгновение жизни, из какой бы руки судьбы, благоприятной или неблагоприятной, оно нам ни выпадало на долю, это и есть искусство жизни и истинное преимущество разумного существа.

Лихтенберг

Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив.

Достоевский

Нельзя сказать, чтобы служение Богу составляло назначение жизни. Назначение жизни человека всегда есть и будет его благо. Но так как Бог хотел дать благо людям, то люди, достигая своего блага, делают то, что хочет от них Бог, исполняют Его волю.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: