XI. ХРИСТИАНСТВО И РЕЛИГИОЗНОСТЬ

Те, для кого вера -- бог, не знают Бога веры. Томас Эрскин из Линлатена Устранив недоразумения, связанные с тем, что мы не упоминалисоотношения мысли, воображения и речи, вернемся к основной нашей теме.Христиане утверждают, что Бог творит чудеса. Современный мир, даже веря вБога, даже видя беззащитность природы, с этим не согласен. Прав ли он? Намой взгляд, тот бог, в которого теперь обычно верят, чудес творить не сталбы. Но правильно ли верят теперь? Я намеренно употребил слово "религиозность". Мы, защитникихристианства, ударяемся снова и снова не о неверие, а о веру, о религиюнаших слушателей. Заговорите об истине, добре и красоте, или о великойдуховной силе, или о всеобщем сознании, в которое мы входим, и никто вамслова не скажет. Однако дело пойдет хуже, если вы помянете Бога, Которыйчего-то хочет и требует, делает одно и не делает другого, выбирает,властвует, ставит запреты. Собеседники ваши растеряются и рассердятся, сочтяэто грубым, диким и даже кощунственным. Обычная нынешняя религиозностьотрицает чудеса, ибо она отрицает Бога Живого и верит в такого бога,который, конечно, не станет творить чудес, да и вообще ничего. Условно мыназовем ее пантеизмом и рассмотрим, что же она предлагает. Она основана, главным образом, на весьма произвольной историичеловеческих верований. Теперь считают, что люди сперва выдумывали духов,чтобы объяснить явления природы, и представляли этих духов похожими на себя.Но по мере того как люди умнели и просвещались, духи становились все менее"антропоморфными". Человеческие свойства спадали с них одно за другим -- ониутратили человеческий облик, потом страсти, потом волю и в конце концовкакие бы то ни было качества. Осталась чистая абстракция -- разум кактаковой, духовность как таковая. Из определенной личности со своим нравомБог стал "просто всем" или чем-то вроде точки, в которой сходятся линиичеловеческих чаяний, если вывести их в бесконечность. А поскольку теперьсчитают, что со временем все улучшается, эта религия признана болееглубокой, духовной и просвещенной, чем христианство. На самом деле все не так. Пантеизм действительно удобен длясовременного сознания, но это не значит, что он нов, -- если туфля оченьудобна, это значит скорее, что она старая. Он удобен именно потому, что онстар, как человечество. Быть может, с него и начиналась вера, и божкидикарей воспринимались как "всепроникающий дух". В Индии он царит снезапамятных времен. Греция поднималась над ним лишь изредка, в лице Платонаи Аристотеля, чьи последователи вновь соскользнули вниз, к учению стоиков.Европа избегала его, пока держалось христианство, и вернулась к нему вместесо Спинозой и Джордано Бруно. Гегель сделал его почти единственнойфилософией интеллектуалов, а кто попроще, довольствовался пантеизмомУордсворта, Карлейля и Эмерсона. Пантеизм -- не последнее слово духовнойутонченности, а постоянный фон человеческого сознания, его первый этап, егоднище, ниже которого могут загнать жрецы и суеверия, повыше которого нам недано подняться самим на мало-мальски долгий срок. Платонизм, иудаизм ивпитавшее их христианство явили нам то единственное, что может емупротивиться. Само по себе человеческое сознание неизбежно впадает в него:как же нам не считать его соприродным нашей мысли! Если "религия" -- это то,что человек говорит о Боге, а не то, что Бог делает с человеком, пантеизм иесть религия, а враг у него один -- христианство¹. Нынешняя философияотвергла Гегеля, нынешняя наука ничуть не думала потворствовать религии, нони та, ни другая не удержали людей от пантеизма. Он почти так же силен, какв древней Индии или в древнем Риме. И теософия, и поклонение жизненной силе-- его разновидности; и даже германский культ расы -- пантеизм, обрубленныйи обработанный так, чтобы угодить варварскому вкусу. Как ни странно, каждыйраз, когда мы впадаем в древнейшую из религий, мир считает ее последнимсловом нашего духовного освобождения. ¹ Когда министр просвещения всячески восхваляет религию и одновременноборется с христианством, не надо думать, что он лицемер или просто дурак (вобычном, мирском смысле слова). Он искренне ценит религиозность и видит, какхристианство мешает ей. Уподобим это другому явлению. Люди долго верили в атомы, когда это ещеникак не подтверждалось опытом. По-видимому, эта вера людям свойственна, намсвойственно верить в маленькие и твердые шарики, недоступные зрению. Такоепредставление рождается само собой по аналогии с зерном, песком или солью.Оно многое объясняет, и нам это удобно, потому что это нетрудно представить.Так бы и думали, если бы дотошные ученые не стали выяснять, каковы атомы насамом деле. Нам в тот же миг стало хуже -- атомы, как оказалось, ничуть неудобны для нашего сознания. Они даже не состоят из "материи" в том смысле, вкотором мы ее воображаем, они непросты, они неодинаковы, их нельзя себепредставить. Старое представление об атомах подобно пантеизму -- этонормальная человеческая догадка, кое в чем верная, но не во всем.Христианское богословие и квантовая физика куда сложнее, суше, неприятней,нам с ними труднее. Так всегда бывает, когда луч истинного познания прорежетнаши безответственные мечты. Не ждите от Шредингера Демокритовой ясности --он слишком много знает. Не ждите от св. Афанасия Великого легкости БернардаШоу -- он тоже знает слишком много. Истинное положение дел затемняется тем, что мы часто сравниваемпантеизм, усвоенный во взрослые годы, с христианством, которое знали сдетства; и нам кажется, что христианство учит нас чему-то очевидному ипростому, а пантеизм -- высокому и загадочному. В действительности всенаоборот. Пантеизм потому так и симпатичен, что он целиком состоит изсамопроизвольных образов; никакой особой сложности и глубины в нем нет. Ипантеисты, и христиане полагают, что Бог вездесущ. Но пантеист считает, чтоОн скорее некая всепроникающая среда, чем конкретное существо, ибо имвладеет образ газа, жидкости или даже самого пространства. Христианин жесознательно изгоняет этот образ. И пантеист, и христианин согласны с тем,что все мы зависим от Бога и связаны с Ним. Но христианин вводит понятиеТворца и твари, а пантеист (во всяком случае -- обычный) говорит, что все мыслиты с Богом, что Бог -- целое, а мы -- Его части, и на ум нам приходиткакая-то большая масса, которую можно разрезать. По вине этих представленийпантеист делает вывод, что Бог присутствует и в дурном, и в хорошем (то естьв том, что дурно или хорошо с нашей, человеческой точки зрения), и потому неразличает добра и зла. Христианам приходится отвечать, что все это слишкомпросто. Присутствие Божие бывает разным: в материи Он присутствует не так,как в человеке, и в разных вещах Он присутствует по-разному, и ни в ком излюдей Его нет в том смысле, в каком Он был в Иисусе. Наконец, и пантеист, ихристианин считают, что Бог выше личности, но мы имеем в виду, что у Богаесть определенная структура, которую мы никогда не угадаем сами, точно также, как никакое изучение квадратов не поможет вообразить куб. Во всякомслучае, в Боге -- три Лица, как у куба -- шесть квадратов, хотя он -- однотело. Нам не понять такой структуры, как не понять куба плоским существам.Но мы хотя бы понимаем наше непонимание, а пантеист, говоря, что Бог "вышеличности", мыслит Его ниже, как если бы плоское существо представило себекуб в виде линии. Христианству на каждом шагу приходится поправлять пантеиста ипредлагать ему сложности, как приходится Шредингеру поправлять Демокрита. Онто и дело должен уточнять определения и устранять ложные образы. По мереэтих уточнений пантеист начинает обвинять нас уже не в дикости и детскости,а в головоломном и сухом педантизме. И мы его понимаем. Христианскоебогословие много утомительнее религиозности. На расплывчатые утверждениярелигиозных людей оно снова и снова отвечает: "не совсем так" или "мы бысказали иначе". Конечно, утомительное не всегда истинно, но истинное всегданелегко. Настоящий музыкант утомит вас, если вы захотите побаловатьсямузыкой; настоящий историк сильно помешает тому, кто хочет почитать "простарые добрые дни" или "про этих, древних". Правда о том, что действительноесть, всегда мешает сначала нашим естественным мечтаниям, педантично,настырно, противно врываясь в беседу, которая так легко шла. Однако и религиозность ссылается на опыт. Ведь и мистики (которых всеочень любят, хотя их трудно определить) утверждают обычно, что Бог ближе ктому, каким Его мыслят "религиозные", ибо о Нем ничего нельзя сказатьположительно. Что бы мы ни предложили им, они ответят: "Нет, не это". Сейчася попытаюсь объяснить, что означают такие отрицания; но сперва расскажу,почему мне не верится, что их надо понимать так, как обычно понимают. Все согласятся, что на свете есть конкретные, определенные вещи --скажем, фламинго, генералы, влюбленные, ананасы, хлеб, кометы или кенгуру.Как бы они сюда ни попали, теперь они есть, ибо это не идеи, не образы, непринципы, а совершенно конкретные предметы, лица, факты. Можно даже сказать,что их существование непрозрачно -- в них во всех есть что-то, чего нам непонять. Пока они иллюстрируют принципы, законы, идеи, наш ум ихпереваривает, но ведь они -- не картинки. В каждом из них есть эта грубая,непрозрачная конкретность, которую не учитывают ни законы природы, ни законымысли. Всякий закон можно свести к "если A, то B", и в законах перед намипредстает мир этих "если" и "то", а не наш, настоящий мир. Из законов мыузнаем лишь связи, но ведь что-то должно в эти связи вступать, какие-топлотные реальности должны вставляться в выемки узора. Если мир создан Богом,то именно Он, Бог -- источник этих вещей. Но если Бог -- последний источниквсего конкретного. Он и Сам конкретен и неповторим в самой высшей степени.Отвлеченному никогда не передать конкретного -- бухгалтерия не создастмонеты, ритм не напишет поэмы. Нужны реальные деньги, вложенные людьми, иреальные слова, вложенные поэтом, чтобы появилась прибыль и возникли стихи.Источник бытия -- не принцип и не умозрение, не "идеал" и не "ценность", апоразительно, невероятно конкретный факт. Быть может, ни один разумный человек не станет так многословнодоказывать, что Бог конкретен и индивидуален. Однако не все разумные люди,тем более -- не все религиозные люди четко сознают, как Он индивидуален иконкретен. Профессор Уайтхед сказал, что мы сплошь и рядом "метафизическильстим" Богу. Например, мы говорим, что Бог бесконечен. Это верно, ибо Егомудрость и власть охватывают не "кое-что", а совершенно все. Но если слово"бесконечный" порождает в нас представление о чем-то расплывчатом ибесформенном, лучше нам его забыть. Лучше дерзко сказать что Бог -- "вполнеконкретная штука". Когда-то Он и был единственно конкретным, но Он --Творец, и Он создал все остальное. Он не это "остальное". Он не "всеобщеебытие". Он -- бытие абсолютное, вернее -- Он и есть Абсолютное Бытие в томсмысле, что лишь Он один, как говорится, "в своем праве". Но Он далеко не"все на свете". В этом смысле Он вполне определенен; так, Он праведен, а невнеморален, деятелен, а не инертен. Ветхий Завет удивительно точно сохраняетэто равновесие. Один раз Бог говорит: "Я есмь Сущий", провозглашая тайнуСвоего бытия, но бесчисленное число раз Он говорит: "Я -- Господь", то есть"Я именно такой, а не иной". И люди должны были "познать Господа", то естьоткрыть и разумом и чувством Его определенные свойства. Сейчас я пытаюсь выправить одно из самых достойных и честныхзаблуждений -- я так почитаю его, что мне самому было очень неприятно писать"Бог -- конкретная штука". Чтобы выправить этот перекос, напомню, что все,от атомов до архангелов, просто не существует по сравнению с Божьим бытием.Ведь начало их -- не в них, а в Боге, Его же начало -- в Нем Самом. Бог --центр всех даров и существований. Он просто есть. Он -- источник реальности.Однако слова наши не бессмысленны. Мы не умалили бесконечного различия междуНим и всем прочим; напротив, мы признали в Нем положительное совершенство,смазанное пантеизмом, -- совершенство Творца. Бог так переполнен бытием, чтооно, переливаясь через край, дает бытие вещам. И потому неверно считать, чтоОн просто "все на свете". Конечно, не было времени, когда "ничего не было": тогда бы и сейчас небыло ничего. Но "быть" -- понятие положительное. То, что всегда было (Бог),всегда обладало и Своими положительными свойствами. Всю вечность одниутверждения о Нем верны, другие -- нет. Более того, из самого факта нашегосуществования и существования природы мы более или менее можем вывести, чтоверно, а что нет. Мы знаем, что Бог создает, действует, изобретает. Хотя быпоэтому нет причин заранее решать, что Он не творит чудес. Почему же мистики так говорят о Нем и почему столько народу так охотнопринимает на веру, что, каким бы Бог ни был, Он не похож на живого,любящего, властного Бога Библии? Мне кажется, вот почему. Представим себемистически одаренную устрицу, которой приоткрылось в экстазе, что такоечеловек. Повествуя об этом ученикам, она неизбежно употребит немалоотрицаний. Она скажет, что у человека нет раковины, что он не прилеплен кскале и не окружен водой. Ученики, кое-что видевшие и сами, поймут ее. Нотут явятся устрицы ученые, которые пишут книги и читают доклады, а виденийне видят. Из слов устриц-пророчиц они сделают вывод, что кроме отрицаний имсказать нечего, и смело решат, что человек -- некий студень (у него нетраковины), нигде не обитающий (не прилеплен к скале) и ничем не питающийся(ведь пищу приносит вода). Человека они уважают, повинуясь традиции, ипотому выводят, что студень и есть высший вид бытия, а учения, приписывающиелюдям облик, структуру или образ жизни, грубы и первобытны. Мы примерно в таком же положении, как ученые устрицы. Великие пророки исвятые чувствовали весьма позитивного и конкретного Бога. Коснувшись краяЕго одежд, они узнавали, что Он -- полнота жизни, силы и радости, и толькопотому говорили, что Он не вмещается в рамки, которые мы зовем личностью,страстью, изменениями, материальностью ит. п. Но когда мы пытаемся построить"просвещенную религию", мы берем отрицания (бесконечный, бесстрастный,неизменный, нематериальный и т. д.), не подкрепляя их никакой позитивнойинтуицией. Мы совлекаем с Бога, одно за другим, человеческие свойства, носовлекать их можно лишь для того, чтобы заменить свойствами Божественными. Кнесчастью, заменить их нам нечем. Пройдя через роковые образы бесконечногоокеана, пустых небес и белого свечения, мы приходим к нулю и поклоняемсяпустоте. Дело в том, что разум сам по себе ничем здесь не поможет. Вотпочему философски безупречно христианское утверждение, что правоверен лишьтот, кто выполняет волю Отца. Воображение помогает чуть-чуть больше, чемразум, но лишь нравственность, а тем более -- благочестие дают намвозможность коснуться той конкретности, которая заполнит пустоту. Секундасамого слабого раскаяния или бледной благодарности выводит нас, хотя быненамного, из бездны умозрения. Сам разум учит нас не полагаться здесь наразум; он знает, что для работы необходим материал. Когда вы уразумели, чтопутем размышления вам не выяснить, забралась ли кошка в шкаф, разум шепчет:"Пойди и взгляни. Тут нужен не я, а чувства". Так и здесь. Разуму нераздобыть материала для своей работы, он сам скажет вам: "Да вы лучшепопробуйте". Зато ему нетрудно догадаться, что даже негативное знание, стольлюбезное ученым устрицам, -- лишь след на песке, оставленный Господнейволной. "И дух, и видение, -- пишет Блейк, -- не дымка и не пустота, какполагает нынешняя философия. Они беспредельно сложны, и наша тленная природане знает столь кропотливой упорядоченности"². Он говорит лишь о том, какрисовать души мертвых, которые, быть может, людям и не являются; но словаего истинны, если их перевести на богословский уровень. Если Бог есть, Онконкретней и личностней всего на свете, и "наша тленная природа не знаетстоль кропотливой упорядоченности". Мы зовем Его несказанным, потому что Онслишком четок для наших расплывчатых слов. Лучше бы называть Его не"бестелесным" и "безличным", а "сверхтелесным" и "сверхличным". По сравнениюс Ним и тело, и личность -- отрицательны, ибо они -- отпечаткиположительного бытия во временном и конечном. Даже наша любовная страсть, всущности, транспонированная в минор животворящая радость Господня. С точкизрения языка мы говорим о Нем метафорами; на самом же деле наши физическиеили психические энергии -- лишь метафоры Истинной Жизни. Богосыновствообъемно, наше здешнее сыновство -- его проекция на плоскость. ² "Описательный перечень" IV. И вот, мы видим в новом свете то, о чем говорилось в предыдущей главе.Христианская система образов охраняет положительную и конкретную реальность.Грубый ветхозаветный Яхве, мечущий громы из туч, ударяющий в камень,грозный, даже сварливый, дает нам ощутить нашего Бога, ускользающего отумозрения. Даже образы, которые ниже образов Писания -- скажем, индусскиймногорукий идол, -- дают больше, чем нынешняя религиозность. Мы правы,отвергая его, ибо сам по себе он поддерживает подлейшее из суеверий --поклонение силе. Быть может, мы вправе отвергнуть и многие библейскиеобразы; но помните: мы делаем это не потому, что они слишком сильны, апотому, что они слабы. Реальность Божия не прозрачней, не пассивней, неглуше -- она несравненно плотней, деятельней и громче. Тут очень навредило,что "дух" означает и привидение. Если надо, мы можем нарисовать привидение ввиде тени или дымки, ибо оно -- лишь получеловек. Но Дух, если можнорисовать его, совсем иной. Даже умершие люди, прославленные в Боге, непривидения, а святые. Скажите "я видел святого", а потом "я видел духа", ивы сразу сами почувствуете, как сверкает первая фраза и едва мерцает вторая.Если нам нужен образ для Духа, мы должны воображать его весомей любой плоти. Если мы скажем, что старые образы мешают воздать должное нравственнымкачествам Бога, нас тоже подстерегает опасность. Когда мы хотим узнать олюбви и благости Господней из уподоблений, мы, конечно, обращаемся к притчамХриста. Но если мы захотим постичь их впрямую, "как они есть", мы не вправеих сравнивать с порядочностью или добродушием. Нас часто сбивает с толку,что у Бога нет страстей, а мы считаем, что бесстрастная любовь не может бытьсильной. Но у Бога нет страстей именно потому, что страсть предполагаетпассивность. Любовная страсть поражает нас, настигает, словно дождь, для нас"полюбить" -- как "промокнуть", и в этом смысле Бог полюбить не может, какне может промокнуть вода. Но думать, что Его любовь не так остра инапряженна, как наша тленная и произвольная влюбленность, по меньшей мереглупо. Могут не понравиться традиционные образы, затемняющие тот покой, тунедвижность, ту тишину, о которых говорят почти все, кто подошел к Немуближе. Наверное, здесь дохристианские образы наименее выразительны, но всеже есть опасность, что полуосознанную картину чего-то большого и тихого --океана в штиль, сияющего белого купола -- мы свяжем с инертностью,бездействием. Та тишина, в которой Его встречают мистики, ничуть не похожана сон или праздное мечтание. В мире физическом молчание сопутствуетпустоте. Но самый мирный Мир молчит, ибо он предельно полон жизни. В нем нетдвижения, ибо он действует не во времени. Если хотите, скажите, что ондвижется на бесконечной скорости -- это то же самое, но, может быть, болеенаглядно. Я ничуть не удивляюсь, что люди упорно не хотят перейти ототрицательного и отвлеченного Бога к Богу Живому. Нашу систему образовненавидят не за то, что Бог предстает в ней человеком, а за то, что Онпредстает в ней царем и даже воином. Бог пантеистов ничего не делает иничего не требует, он просто под рукой, как книга на полке. Он не погонитсяза нами, и от его взгляда не исчезнут небо и земля. Если бы так оно и было,мы бы смело признали, что все эти образы -- анахронизм, от которого надоочистить веру. Однако рано или поздно мы вдруг ощущаем, что они верны, ивздрагиваем от страха, как вздрагивали, услышав, что кто-то дышит рядом втемноте. "Смотрите, да он живой!" -- кричим мы и чаще всего отступаем. Я быи сам отступил, если бы мог. Хорошо при безличном Боге, неплохо и присубъективном Боге истины, добра и красоты, а при бесформенной и слепой силеи того лучше. Но Живой Бог, Который держит тебя на привязи или несется ктебе на бесконечной скорости, Бог-царь, Бог-ловец, Бог-возлюбленный --совсем другое. Люди, "ищущие Бога", умолкают, как умолкают дети, игравшие вразбойников, заслышав настоящие шаги. А может, мы нашли Его? Мы не думалидойти до этого! А может, упаси Господь, Он нас нашел? Вот Рубикон. Одни переходят его, другие -- нет. Но если вы его перешли,защиты от чудес не ждите. Готовьтесь к чему угодно. --------

XII. УМЕСТНЫ ЛИ ЧУДЕСА

Принцип определяет правила и в то же самое время превосходит их. Сили. Ессе Ноmо, гл. XVI Ели последняя реальность, факт фактов, начало начал -- не умозрение, аБог Живой, Он вполне может действовать, делать что-то. Он может творитьчудеса, но станет ли? Многие благочестивые люди думают, что не станет,потому что это Его недостойно. Лишь самодуры нарушают свои собственныезаконы, добрые и мудрые правители им следуют. Лишь неумелые подмастерьяделают то, что придется переделывать. Если и вы так думаете, вас не убедитглава VIII. Что ж, скажете вы, пусть чудеса и не нарушают законов природы,но они беззаконно врываются в размеренный и мудрый порядок вещей, болеечудесный, чем чудо. Глядя на ночное небо, вы сочтете кощунством веру в то,что Господь иногда нарушает лад Своего совершенного творения. Чувство этоидет из глубоких, чистых источников, и оно достойно уважения. Однако, мнекажется, оно основано на ошибке. Когда школьник начинает изучать латинское стихосложение, ему строгозапрещают употреблять так называемый "спондей на пятой стопе". Это хорошо --в обычном гекзаметре на пятой стопе нет спондея, а мальчики бы сталиудобства ради беспрерывно им пользоваться и никогда не услышали бы толкоммузыки латинского стиха. Но когда они откроют Вергилия, они увидят, что он-- не часто, но не слишком редко -- нарушает известное им правило. Точно также молодые стихотворцы удивляются, обнаруживая у поэтов "плохие рифмы". Ядумаю, что и у шоферов, и у плотников, и даже у хирургов мастер допускаетвольности, непозволительные новичку, -- новички, недавно узнавшие правила,очень боятся нарушить их. Еще суровей критики, которые вообще не делали деласами. Такой критик и глупый школьник могут подумать, что Вергилий и великиепоэты просто не знали правил. На самом деле и спондей, и "плохая рифма"нарушают внешний закон, повинуясь более глубокому и важному закону. Короче говоря, есть правила за правилами и единство, которое глубжеоднообразия. Истинный мастер не нарушит ни слогом, ни мазком, ни звукомглубинных законов искусства, но легко откажется от любого из техповерхностных правил, которые лишенные воображения критики принимают завысший закон. Эту творческую свободу отличит от промаха только тот, ктосхватил и понял суть всей работы. Если мы поймем дух и суть работы Господней(в которой, быть может, природа составляет лишь малую часть), мы сможемрешить, достойно ли мастера то или иное чудо. Но мы, как правило, еще их непоняли, и Божий разум отличается от нашего неизмеримо сильнее, чем разумШекспира от мнений самого скучного из критиков старой французской школы. Вправе ли мы считать, что действие Божие по сути своей, "изнутри",явило бы нам ту сложную сеть математических законов, которую составляетнаука? С таким же успехом можно думать, что поэт строит строфу из стоп, аговорящий исходит из грамматики. Лучше всего сказал об этом Бергсон.Представьте себе, пишет он, что некий народ видит всякую живопись каксовокупность цветных точек, вроде мозаики. Изучая в лупу полотно великогомастера, такие люди откроют новые соотношения между точками и выведут сбольшим трудом строгие закономерности. Труд их не напрасен. Правила верны ипокрывают немало фактов. Но если они решат, что любое отступление недостойноавтора, который не вправе нарушать свои законы, они ошибутся. Художник и недумал следовать открытым ими правилам: то, что они увидели, пристальнорассмотрев миллионы точек, для него -- лишь движение руки; глаз его виделвесь холст, целиком, а разум подчинялся законам, которые нашим кропотливымисследователям вряд ли можно постигнуть. Я не хочу сказать, что закономерности природы призрачны, нереальны. Длянадобностей нашей пространственно-временной природы водомет силы Божьейотвердевает, и потому тела, которые движутся в пространстве и времени, могутбыть уложены нашей мыслью в определенный узор. Знать эти узоры -- полезно,но не надо думать, что нарушение их -- ошибка. Если чудеса случаются, этозначит, что ошибкой было бы обойтись без них. Все это станет вам яснее, если вы читали "Разум Творца" Дороти Сэйерс.По мнению автора. Бог относится к миру, как писатель к книге. Не во всякойкниге уместны чудеса. Если в бытописательском романе герои зашли в тупик,нельзя разрешить дело внезапно свалившимся наследством; но вполнепозволительно взять сюжетом именно нежданное богатство. Странные событияуместны, если вы о них и пишете, и просто преступны, если вы тащите их врассказ, чтобы полегче выпутаться. Рассказ о привидениях законен, но нельзядля удобства вводить привидения в психологическую новеллу. Предубеждениепротив чудес в немалой степени основано на том, что их считают неуместными,словно в нормальную, реалистическую природу врываются события другого мира.Наверное, многим кажется, что Воскресение введено с горя, чтобы хоть как-тоспасти героя повести, когда автор завел его в полный тупик. Пусть читатель успокоится; если бы я думал так о чудесах, я бы в них неверил. На самом деле чудеса, как они ни редки, -- не исключение и невольность, на них и держится мир. Если бы у нас были глаза, мы бы увиделичудо Воскресения, поджидающее нас всюду и везде, в самых разных обличьях; онем толкуют даже такие третьестепенные персонажи, как растения (если,конечно, они третьестепенны). Быть может, вы не верите в чудеса, потому чтодумаете, будто вам известен сюжет, и вы видите его в пространстве и времени,в экономике, в политике. Но ошибиться легко. Один мой приятель написалповесть, герой которой болезненно боялся деревьев, но все время рубил их, ив конце концов они его убили. Там были, конечно, и другие вещи -- например,любовная линия. Немолодой человек, которому он послал повесть, написал ему:"Неплохо, только я бы выбросил эту чушь про деревья". Господь творит лучше,чем мой приятель, но пьеса Его длинна, сюжет ее непрост, а мы, наверное,читаем не так уж внимательно. --------

XIII. ВЕРОЯТНЫ ЛИ ЧУДЕСА

Предыдущая 1 2 3 4 5 678 Следующая

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: