Сделай Сам Свою Работу на 5

Страничка из исчезнувших папок Анжелики Андреевны 5 глава





Сначала Кешка вне дома ничего не ел, только пил, осторожно сжимая в пальцах хрупкие прозрачные чашки на ножках, но потом, используя острую лесную наблюдательность и тщательно копируя окружающих, научился пользоваться вилкой, ножом и салфетками, после чего прекратил поститься и принялся потихоньку отъедаться, явно предпочитая мясную пищу и избегая острых, наперченных блюд.

Алекс, не открыто, но внимательно наблюдавший за своим «питомцем» (сам Кешка отлично знал об этом наблюдении и учитывал его), как-то заметил, наполовину в шутку, а наполовину, вроде бы, и всерьез:

– Ты и вправду лесной зверь, хищник к тому же. Не загрызешь меня как-нибудь ночью, а?

– Я не хищник, я человек, – как всегда в разговоре с Алексом, Кешка тщательно подбирал слова. – Даже зверь своего зверя загрызть нет. Зачем спрашиваешь?

– У зверей все так и есть, – серьезно согласился Алекс. – Но у людей, Придурок, все по-другому. У людей, если человек зазевается, или там слабину даст, его тутже свои же и загрызут. И потому надо всегда настороже быть. Ты это запомни.

– Я запомнить. Но я не понимать, – упрямо мотнул стриженной головой Кешка. – Зачем человек человека загрызть будет? У людей много еда.



– Да, Придурок, ты прав. У людей очень много всего. Гораздо больше, чем нужно. Но всегда у кого-нибудь чего-нибудь больше, чем у других. Еды, одежды, самок, машин, денег, домов… Понимаешь? – Кешка кивнул. Алекс редко объяснял ему что-либо отвлеченное от места и происходящего действия, и поэтому сейчас Кешка слушал особенно внимательно. – И всегда кому-нибудь чего-нибудь не хватает. Или им кажется, что не хватает. И тогда они стараются отобрать у тех, у кого много. Это же и у зверей происходит, ведь так?

– Да. Отбирать – да. Но загрызть – нет.

– Ну, людей много, и они друг с другом особенно не церемонятся. Они вполне могут… ну, пусть не загрызть, но убить другого, чтобы выжить самим. Вот если кто-нибудь хочет убить тебя, что ты сделаешь?

– Убегу, – уверенно ответил Кешка.

– А если бежать некуда или тот, кто хочет тебя убить, закрывает выход? – Алекса явно интересовал ответ.

– А зачем тот хочет меня убить? – схитрил Кешка. – У меня ничего нет. Если есть еда, я могу дать, пусть тот будет есть тоже.



Алекс недовольно поморщился:

– Господи, откуда это у тебя такая блажь, Придурок? Кто это с тобой поделился? Человек человеку – волк, дашь палец – откусит всю руку. Помни об этом все время, иначе пропадешь.

Неожиданно Кешка выпрямился, перестал заглядывать Алексу в глаза и вдруг оказался с ним одного роста.

– Я жил в лесу, я жил в Городе, – твердо сказал он. – Мне давали есть, мне давали пить. И другое. Ты тоже давал. Ты говорил не как есть. Зачем?

Алекс дернул гладковыбритой щекой, скривил на сторону нижнюю губу и явно хотел обругать Кешку, но в последний момент передумал, собрался с мыслями и сказал вразумительно и совершенно спокойно:

– Пока ты грязь подзаборная, с тобой поделятся – так. Даже пожалеют тебя. И еды тебе дадут, и тряпья какого. Но как только ты в гору пошел, из грязи высунулся, тут-то тебя все и начинают по башке лупить, стремятся обратно загнать. И вот тут уж с тобой делиться никто не захочет, не надейся…

Вслух Кешка ничего не сказал, но откровения Алекса подействовали на него, как плохая погода. Снова захотелось домой, к Другу, в лесную избушку.

 

Новая жизнь была непонятна и утомительна для нетренированного Кешкиного мозга. Он снова не понимал почти ничего из услышанных разговоров, и снова его память фиксировала целые блоки из фраз, с которыми сам Кешка рассчитывал разобраться позднее. Новые слова вливались в его голову неостановимым потоком, и, в отличие от предыдущей волны, состав которой он по большей части просто вспоминал, были почти сплошь незнакомыми совершенно.

Речь Кешки, которая во время житья в каморе развивалась на удивление быстро, сейчас, несмотря на обилие новых слов, почти не совершенствовалась. Шел очередной период накопления. Именно в это время в Кешкиной жизни появилась Гуттиэре.



Как-то после совместной тренировки (Кешка так и не увидел смысла в перекидывании железяк, но сопровождая сначала Поляка, а теперь Алекса, попросту привык к этому времяпрепровождению), душа и сауны, Алекс с привычной внимательностью оглядел обнаженную Кешкину фигуру и спросил:

– Слушай, Придурок, а тебе бабы не нужны?

– Как? – не понял Кешка.

Первое, о чем он подумал, были ромовые бабы, которые продавались в киоске на блиновском вокзале. Блин, а вслед за ним и Кешка, считали их очень вкусными.

– Ну бабы, женщины, самки? – нетерпеливо повторил Алекс.

Теперь, со второго раза, Кешка понял все правильно.

– Не знаю. Не думать. Наверно, нет.

– Ну, это надо проверить, – Алекс задумчиво покачал головой, покусал нижнюю губу – самую выразительную и подвижную часть своего в общем-то невыразительного лица. – Поначалу-то ты был глиста-глистой, а теперь вон какой бугай. Отъелся да накачался. Пора бы и гормонам заиграть…

Кешка ничего не понял из того, что сказал Алекс, но мысленно приготовился к очередному повороту событий.

 

* * *

 

Небольшая квартирка, в которую привел его Алекс на следующий день, была очень непохожа на те, которые Кешка нюхал до сих пор. Для зрения и слуха все было обычным: уютный, слегка потертый диванчик, столик с журналами, беззвучные взрывы и перекошенные рожи в приглушенном видеомагнитофоне, чашки с остатками кофе на дне, лампа с розовым шершавым абажуром, склонившаяся над разбросанными на полу подушками и освещающая угол одной из них и три четверти кружка старого, дубового, потрескавшегося от долгой жизни паркета. В этом же освещенном кружке беспомощно раскинулась пудреница, похожая на выпотрошенную беззубку. Но запах… Смесь искусственных, вымученных ароматов и живого, настоящего тепла, терпкий, но незнакомый запах человеческой кожи, букет бумажно-тряпочного, мучительно женского уюта и неуюта в какой-то дьявольской болезненной смеси, и еще что-то дурманящее, опасное…

Какие-то глубинные воспоминания заметались у Кешки в голове, как всегда скапливаясь в затылке и в висках сверкающей, разрывной болью. Этот теплый женский запах… Кешка до хруста стиснул зубы, зажмурил глаза и задышал ртом. Перед закрытыми глазами поплыли справа налево желтые тусклые бублики, потом отпустило. Продолжая дышать через рот, и тем спасаясь от запахов, Кешка открыл глаза и осторожно огляделся. Тут только заметил свернувшуюся в неглубоком кресле тоненькую, голубоватую, словно полупрозрачную девушку – источник так поразивших Кешку запахов. На ней были узкие черные брючки и неестественно яркая красная короткая маечка, едва прикрывающая грудь. Девушка смотрела на Алекса с тяжелым, сложным и непонятным Кешке чувством. Когда шарящий взгляд девушки касался самого Кешки, он становился почти невесомым и исполненным любопытства. В который уже раз Кешка убеждался в том, что, хотя сам себе он кажется сейчас неотличимым от «чистых и опасных», последние легко выделяют его из своих рядов и ясно видят его «инаковость».

– Вот, Гуттиэре, это Кешка-Придурок, – Алекс несильно, но внятно толкнул Кешку между лопатками, и явно удивился, когда плоское на вид кешкино тело без усилий поглотило толчок и даже не шелохнулось. – Он у тебя пару дней поживет. То есть переночует. Днем у него дела. Ты не бойся – он вроде бы неопасный. Тебе ничего делать не надо. Смотри только. Но дури ему чтоб – ни-ни! Узнаю, что предлагала – пожалеешь.

Все понятно?

– Ты кого проверяешь-то? – хрипловато осведомилась Гуттиэре. – Меня или его?

– Да никого, – отмахнулся Алекс. – Так, мыслишки есть.

– А он-то что за гусь? Эй, Кешка-Придурок, ты с какой планеты? А что это в глазах-то у него, а, Алекс? Дури, говоришь, ему не давать? Да я и не дам – мне и самой мало. А только он сам-то – что, ни на чем не сидит?

– Ну да, конечно, – усмехнулся Алекс. – Сучке в течке и велосипед – кобель. Ни на чем он не сидит – запомни это. А что до его странностей, так это не твоего ума дело…

– А ты мне денег дашь? – капризно спросила Гуттиэре. – Мне ж его покормить надо будет, попоить опять же… И крем твой любимый у меня весь вышел…

– Ну ты и сучка! – добродушно хохотнул Алекс. – Крем у нее, вишь ли, вышел! Опять студента своего нищего на мои деньги ублажать будешь? Брошу я тебя…

– А ты уйди! Ну, уйди! – неожиданно и некрасиво окрысилась вдруг Гуттиэре. – Брось меня! Может я через то опять человеком стану! Лечиться пойду! Танцевать опять буду!

– Как же! Как же! – проворчал Алекс, выкладывая на столик несколько разноцветных бумажек. – Я тебе дурь даю, кормлю тебя, пою, куда ты от меня денешься? А денешься – так тут же и сдохнешь где-нибудь под забором. А я себе другую найду, попокладистей…

– Алекс… – огромные глаза Гуттиэре, подчернутые синими подглазьями, наполнились слезами.

– Ладно, ладно! Хватит! – Алекс нетерпеливо махнул рукой. – Некогда мне. Вот я тебе Придурка оставляю, ему и пожалуйся на жизнь свою тяжелую, когда не делаешь ни хрена, а только бока на диване пролеживаешь, дурь нюхаешь, да ноги раздвигаешь. Может, он тебя и пожалеет…

Шаги Алекса затихли на лестнице, а девушка не пошевелилась и даже не моргнула, как будто наполнившие глаза слезы разом превратились в стекло, увеличивающее и без того огромные зрачки. Кешка, который, как известно, не испытывал от ожидания никакого неудобства, неторопливо осматривался и решал про себя, что он сейчас будет делать. Бордовый пушистый коврик с желтыми розами показался ему вполне пристойным местом для ночлега. Говорить с Гуттиэре Кешка не собирался. Зачем? Он все равно ничего не поймет, а, следовательно, и ничем не сможет помочь ей. Ему же, Кешке, ничего от Гуттиэре не надо. Мало ли что придумает Алекс! В том, что Алекс совершенно его не понимает – Кешка убеждался уже не раз. Ну и что ж тут такого? Кешка и сам себя понимает далеко не всегда. Каково ж другому? Лучше всех его, пожалуй, понимал Блин. А может быть, Антонина? Где-то под грудиной заныло сладкой болью, вспомнился покинутый деревянный дом, маленький зеленый носок на веревке. Не вспоминал уже много-много дней. Отчего же сейчас? Может быть, все дело в запахах? Наверное, нет, ведь от Антонины пахло совсем не так – хвойным мылом, морской водой, теплым зверушечьим запахом, который хоронится у всех людей где-то за пазухой…

Внезапно Гуттиэре волной поднялась в кресле, спрыгнула на пол, бесшумно ступая по полу узкими ступнями в красных махровых носках, подошла вплотную к стоящему Кешке. Взглянула снизу вверх расширенными, словно подсвеченными изнутри глазами.

– Ты кто-о? – протяжно спросила она. – Ты зачем сюда пришо-ол?

– Я – Кешка. Алекс сказал, – ответил Кешка. Ответил как мог, хотя и понимал, что Гуттиэре спрашивала о чем-то другом.

– Пусть Кешка, – Гуттиэре капризно оттопырила нижнюю губу и сразу стала похожа на олененка, который попробовал горькую траву. – Но – зачем? Алекс поймал тебя? На крючок? На что ловятся такие, как ты? Ты – стра-анный… – Гуттиэре вскинула руки и ее быстрые пальцы пробежали по Кешкиной груди, словно исследуя что-то.

– Я такой, – согласился Кешка, слегка ежась от прикосновений девушки и решая про себя, приятны они ему или нет. – Я плохо уметь говорить.

– Алекс сказал: придурок, – задумчиво заметила Гуттиэре и осторожно, как слепая, провела пальцем по кешкиному лбу, носу, губам, подбородку. Кешка едва сдержался, чтобы не отшатнуться или не перехватить тонкое запястье. Выручило, как всегда, любопытство. Ощущения от ее прикосновений рождались странные, ни на что не похожие. Гуттиэре сама по себе не была опасна вовсе. Опасность ходила где-то рядом с ней.

– Но ты ему не верь, – тихо продолжала девушка. – Ты – не придурок. Я вижу, знаю. Ты… Я не знаю, что…кто… Но ты не должен…

– Я буду спать. Вон там, – решительно сказал Кешка, указывая на коврик.

– Да-а? – вроде бы не на шутку удивилась Гуттиэре. – А я думала…

– Ты делать что хочешь, – уточнил Кешка. – Я – спать.

– Как интере-есно, – протянула Гуттиэре. – Таких Алекс никогда еще не приводил. А что он тебе сказал? Ты что, должен охранять меня? Следить за мной? Сколько тебе лет?

– Не знаю. Не знаю. Ничего не сказал, – ответил Кешка на все вопросы разом, мягко отстранил Гуттиэре, отошел к коврику, аккуратно свернулся на нем и прикрыл глаза.

Гуттиэре замерла в удивлении с поднятыми руками. Поза ее была необыкновенно пластична и напоминала какую-то известную всему миру статую. Потом руки плавно, словно повинуясь собственному разуму, опустились, и девушка, ступая по прежнему мягко и бесшумно, отошла к дивану, села, подогнув под себя длинные ноги, и принялась наблюдать. Через несколько минут дыхание Кешки стало медленным и ровным и Гуттиэре с удивлением осознала, что он и вправду спит.

Тогда она пошла на кухню, заварила себе кофе, и долго крутила в тонких пальцах большую шоколадную конфету в блестящей обертке. Потом решительно открыла дверцу кухонного шкафчика, достала из жестянки с надписью «греча» маленький белый пакетик, вскрыла его и осторожно высыпала содержимое на острый, ярко-красный язык. Глотнула кофе, обожглась, закашлялась, закусила конфетой. Глотнула еще, вспомнила про свернувшегося на коврике Кешку, и долго и беззвучно смеялась, скаля испачканные шоколадом зубы…

 

* * *

 

Когда Кешка окончательно проснулся, было уже утро. Гуттиэре спала на диванчике, укрывшись пледом, желтым и пушистым, как шерсть болотного котенка. В приоткрытую форточку видимо и аккуратно, лишь слегка колыхая светло-зеленую занавеску, вливался холодный зимний воздух. Будучи тяжелее теплого, он сразу же скапливался на полу и именно его холодное и вкрадчивое прикосновение разбудило Кешку.

«Наверное, форточка открылась от сквозняка,» – подумал Кешка и отправился на кухню готовить завтрак.

Впрочем, готовить было особенно нечего. Порывшись на полке и в холодильнике, Кешка отыскал сахар, конфеты, одно яйцо, кусок масла, половинку черствого батона и засохший кусок сыра, который по всей видимости просто забыли в углу полки, предназначенной для хранения посуды, а вовсе не продуктов. Поджарив на сковородке сыр, хлеб и яйцо, и вскипятив чайник, Кешка пошел в комнату с намерением разбудить Гуттиэре и преложить ей позавтракать. Намерению его не суждено было осуществиться. Гуттиэре взглянула на него, словно не узнавая, а потом, с трудом разлепив потрескавшиеся губы, пробормотала с шипящей в голосе ненавистью: «Пошел вон, козел!»

Кешка пожал плечами и пошел завтракать. Уже в кухне он неожиданно обнаружил, что его бьет крупная дрожь и есть ему совсем не хочется. Проанализировав ситуацию, он понял, что опасность, которая все время ходила вокруг Гуттиэре, теперь подобралась совсем близко и смотрит из ее глаз и говорит ее губами. От этой мысли стало совсем жутко, и захотелось как можно скорее уйти отсюда. Буквально заставив себя съесть два куска хлеба с сыром, Кешка быстро оделся и выбежал из квартиры, аккуратно захлопнув за собой дверь. Шнурки он завязывал уже на лестнице, под пристальным взглядом какой-то суровой бабки и ее ободранного кота, которого она кормила селедочной требухой.

Едва дождавшись окончания разминки, во время которой следовало сосредотачиваться на дыхании и перетекании куда-то потоков какой-то совершенно невразумительной для Кешки энергии, Кешка спросил Виталия:

– Гуттиэре – кто?

– Гуттиэре? – удивленно переспросил Вадим. – Знать не знаю. А в чем дело? – и, подумав, добавил еще. – Алекс знает?

– Алекс сам привел меня, – пояснил Кешка. – Ничего не сказал. Гуттиэре – так, нормально. Там опасность. Жизнь, смерть, не знаю, как сказать. Я ее носом чую, запахи.

– Запахи? Опасность? – Виталий ковырнул палас большим пальцем босой ступни, задумчиво почесал переносицу. – То есть, в прямом смысле – опасный запах? – Кешка кивнул. Виталий, может быть, из-за собственной немногословности, понимал его лучше, чем другие.

– Прямо и не знаю, что сказать. Может быть – наркотики? Попробуй, поговори все же с Алексом. Мое дело здесь, сам понимаешь, сторона. А Гуттиэре я не знаю.

– Наркотики? – переспросил Кешка, как всегда делая стойку на незнакомое слово.

– Дрянь! – утвердил Виталий и для верности прихлопнул ладонью по жилистому бедру, прикрытому, как всегда во время перерыва, черным халатом. – Слушай меня и больше никого не слушай, если будут говорить другое. Жрут что-то или нюхают, или колют, ну, шприц, иголка, вводят внутрь, под кожу, в кровь, понимаешь? – Кешка опять кивнул. Он уже видел шприцы и знал, как их используют. – И тогда кажется, что ты – это не ты. Что все здорово, и проблем никаких, и ты самый сильный и крутой, и жизнь интересная и вовсе не трудная. Но это все обман, ложь, на самом деле ничего этого нет. Понимаешь?

– Да, – сказал Кешка. Он слушал очень внимательно и старался запомнить. – Я знаю. В лесу зимой, когда замерзал, видел поляну с земляникой, и шмели над ней летать и ж-ж-ж… Это не было. Была зима. Правильно?

– Ну да, что-то вроде этого. Не обязательно галлюцинации, как у тебя в лесу, может быть просто ощущение, но также опасно. Потому что потом ты уже без этого жить не можешь. Тебе нужно еще раз, и еще, и еще… А эта жизнь, здесь, уже становится неинтересной. Это болезнь, и от нее нельзя вылечиться. То есть можно прекратить все это на время, или даже надолго, если сильно стараться, но ты уже все равно на всю жизнь отравленный, меченый. Я учу тебя видеть ауру человека. Ты видишь ее?

– Что-то видеть есть, – честно признался Кешка. – То, что ты говоришь, или не то – не знаю.

– Так вот у наркомана в ауре увидишь такие черные пятна, вот здесь, возле сердца, на лбу, над бровями и еще на сгибах рук и ног. Может быть и еще где-то. Так что, если впрок тебе моя наука, посмотри внимательно на эту Гуттиэре, может, и поймешь что без всякого Алекса. А вообще – держался бы ты от всего этого подальше…

– Подальше – от всего? – перефразировал в вопрос Кешка.

– Да ладно… – Виталий сокрушенно опустил подбородок. – Это я так… Куда ты пойдешь… С такой речью, без документов. Разве что в интернат какой, для умственно-отсталых. Лучше уж так…

 

* * *

 

У Алекса Кешка ничего спрашивать не стал.

Вечером снова был у квартиры Гуттиэре, помедлив, надавил стертую с одного бока кнопку звонка. Подумал, что хорошо бы, если б никто не открыл, тогда можно было бы пойти переночевать в камору, повидаться с Дурой.

Гуттиэре открыла почти сразу, в тех же черных брючках, только блузка на этот раз была белая, да на ногах пушистые розовые шлепанцы. Глаза смотрели остро и тревожно, но, узрев Кешку, сразу потеплели и как бы обмякли.

– А Кешка-Придурок пришел! – радостно сказала Гуттиэре и сразу же за руку потащила его на кухню. – Сейчас я тебя кормить буду. А то с утра я, наверное, была не больно-то… – она помедлила и как-то нехорошо усмехнулась. – гостеприимная, скажем так…

За столом в кухне, положив локти на стол, и как-то неловко вжавшись в небольшую нишу между стеной и холодильником, сидел светлоглазый русоволосый парень, чем-то напомнивший Кешке весеннего гуся, только что вернувшегося с южных зимовий.

– Познакомтесь, – небрежно сказала Гуттиэре, метая на стол тарелки из посудного шкафчика. – Это Федя. А это – Кешка.

– Очень приятно, – негромко сказал Федя.

Кешка кивнул головой, ожидая следующей реплики. Исходя из обстоятельств, он рассчитывал на что-нибудь вроде: «А ты, сопляк, чего здесь, в натуре, делаешь? Не пора ли тебе канать отсюда? Лег, отжался, и чтоб я тебя больше не видел!»

Федя молчал. Кешка решил, что Алекс провел с ним индивидуальную разъяснительную работу, присел к столу и принялся хлебать невкусный, но очень наперченный и соленый суп. Гуттиэре явно готовила его сама. Федя, по-видимому, поел раньше.

– Нравится? – спросила Гуттиэре.

– Нет, – ответил Кешка, налегая на хлеб, и дипломатично добавил. – Перца много. Нюх отбивает.

– Ну и черт с тобой, – равнодушно отмахнулась Гуттиэре, потом вдруг заинтересовалась. – А зачем тебе нюх? Тебя Алекс что, вместо ищейки держит?

– Так мальчик тоже от Алекса? – обнаружил себя Федя. – И в каком же качестве он его к тебе э-э-э… приставил?

– Не твое собачье дело! – огрызнулась Гуттиэре.

– Ира, ради всего святого… – начал Федя, молитвенно сложив руки перед грудью.

– Никакая я не Ира! – взвизгнула Гуттиэре. – Нету больше Иры, нету, слышишь?! И катись отсюда! Мы с Кешкой спать будем.

Федя послушно поднялся, а Кешка лишь изумленно крутил головой. Вообще-то, по тем законам, которые он усвоил в последнем из наблюденных им миров, Феде сейчас полагалось стукнуть кулаком по столу и заорать что-нибудь вроде: «Заткни пасть, сука! И слушай, как все сейчас будет! Иначе я тебе…»

Но Федя, похоже, не был насельником этого мира. Он оделся в прихожей, застегнул до самого подбородка куртку-пуховик, из которой кое-где торчали жалкие и одинокие перышки, и уже на пороге тихо сказал Гуттиэре, которая вышла его проводить:

– Ира, я прошу, я умоляю тебя! Брось все это! Вернись домой! Давай попробуем еще раз! Я помогу тебе всем, чем смогу!

– Чем смогу! – негромко, но визгливо передразнила Гуттиэре. – А что ты можешь-то! Ни-че-го! Денег у тебя нет, домой мне ход закрыт, сам знаешь, у тебя жить тоже нельзя – мамочка не пустит! Ах-ах-ах! – тоненьким, непохожим на свой собственный голосом заахала девушка. – Дюшенька, кого это ты привел?! Господи, да ты посмотри на нее внимательно! Она же конченный человек… А что? – Гуттиэре как-то разом сникла и последние ее слова Кешка уловил только благодаря нечеловечески острому лесному слуху. – Я же и вправду конченная. Все правда…

– Ирочка… Иришка… – задохнувшись, прошептал Федя и, склонившись, поцеловал отчаянные глаза. – Давай попробуем. Все наладится…

– Иди отсюда, – по-змеиному прошипела Гуттиэре, уперевшись ладошками в федину грудь и выталкивая его на площадку. – Иди! Навязались благодетели… на мою голову…

Когда девушка вернулась в комнату, Кешка стоял у окна и, отодвинув занавеску, внимательно смотрел вниз. На жестяном подоконнике лежала голубоватая подушечка снега с рассыпанной по ней лузгой от семечек. Наверное, кто-нибудь, может быть, даже сама Гуттиэре, зачем-то высыпал шелуху в форточку. Внизу по окоему помойного бака расхаживали едва видимые в темноте кошки.

– Ну, и чего ты там увидел? – спросила Гуттиэре, останавливаясь за кешкиным плечом, и пытаясь поглядеть поверх. Ее дыхание щекотало ему мочку уха.

– Зима. Ночь. Город. Кошки на помойке, – спокойно ответил Кешка.

– Ночь. Улица. Фонарь. Аптека, – в тон Кешке продекламировала Гуттиэре и добавила задумчиво. – Ты – удивительный. Ведь ты наверняка даже не слышал о Блоке. Где это Алекс откопал тебя?

– В интернате, – зачем-то соврал Кешка и сам себе удивился. Зачем он соврал? И что скажет, если Гуттиэре начнет расспрашивать дальше?

Но Гуттиэре не стала расспрашивать. Она просто кивнула и почесала щеку об жесткое кешкино плечо.

– Ну что, Кешка, будем спать?

– Да. Спать, – согласился Кешка и направился к уже знакомому коврику.

Гуттиэре, как и вчера, проводила его удивленным взглядом, но ничего не сказала.

Очередной раз проснувшись, Кешка уже знал, что Гуттиэре на диванчике нет. Осторожно приоткрыв глаза (снаружи это было абсолютно незаметно), он обвел комнату внимательным взглядом. Его ночное зрение сильно уступало зрению Друга, но все же значительно превосходило возможности обычного человека.

Девушка стояла у окна. Кешка видел ее словно нарисованный на стекле профиль. На ней было короткое красное платье без рукавов, с глубоким вырезом спереди и сзади. В голубоватом свете уличного фонаря платье казалось почти черным, а кожа Гуттиэре струилась матовым серебристым светом. Волосы подняты в замысловатую прическу, босые узкие ступни с чуть подогнутыми пальцами осторожно, словно пробуя воду, переступают на холодном полу.

– Ты не спишь, я знаю, Кешка-Придурок, – звенящим шепотом произнесла Гуттиэре, и Кешка увидел, как шевельнулись ее губы. Шепот странным образом слышался как будто из другого угла комнаты. – Я сейчас буду танцевать. Тебе не нужно ничего говорить. Смотри и молчи. Это луна. Ты ее не видишь. Никто в городе не видит луну. А я ее чувствую. Она управляет всем. Я танцую для Луны. И для тебя.

Танец Гуттиэре Кешка мысленно сравнил с прибоем. Такой же бегучий, изменчивый, и одновременно остающийся на месте, как будто бы из себя самого порождающий все новые и новые волны, похожие и в то же время непохожие на предыдущие. Хрупкое тело Гуттиэре неправдоподобно гнулось в ночном обманчивом свете, серебристые руки взлетали над головой в древнем жесте не то проклятия, не то благословения. Кешка, абсолютно ничего не знающий о мире танца, тем не менее легко догадался о том, что, чтобы танцевать так, как танцует Гуттиэре, нужно много и долго учиться. В ночном воздухе старой комнаты, спертом и морозном одновременно, тоненькой нитью звучала неслышная, но ясно ощущаемая музыка. Когда прибой, вызванный танцем Гуттиэре, утих, Кешка мигнул и снова открыл глаза. Девушка склонилась в вычурном, но необыкновенно грациозном поклоне, касаясь вытянутыми руками босой ступни. Растрепавшиеся во время танца волосы смутной волной упали на обнаженные предплечья, закрывая лицо.

– Я сказал тебе не есть правда, – тихий Кешкин голос словно расколол бокал тишины. Почти невидимые пылинки сверху вниз пересекали фонарный луч. Едва слышно звякнули фужеры в буфете. Неощутимый сквозняк колыхнул шифоновую занавеску. Комната успокаивалась. – Я не человек Города. Я тоже вижу Луну . Только я забыл ее имя.

– Ты забыл имя Луны… – эхом откликнулась Гуттиэре, выпрямляясь и прячась в тень старого шкафа. – Из какой сказки ты попал сюда? Почему не уйдешь назад?

– Я пришел узнать… Найти себя… Я…Мне не можно уйти, пока я не узнать… Кто я? – слова, как всегда , давались Кешке с трудом, но привычного ощущения плотины, затора в мозгах почему-то не возникало. Мысли накатывали и неслись свободно, как приливная волна на литорали.

– Ты пришел, чтобы узнать… – во тьме влажно блеснули не то глаза, не то зубы Гуттиэре. – А ты думаешь, здесь кто-нибудь знает? Ты думаешь, я знаю, кто я? Где мне себя искать? Может быть, в твоей сказке?

– Я не из сказки, – подумав, возразил Кешка. – Лес. Море. Оттуда.

– Я очень люблю море, – сказала Гуттиэре. – Мы ездили туда с мамой и папой. Мне было семь лет. У меня был красный резиновый бассейн с белым дном. Мы наливали туда воду и папа ловил для меня крабов под скользкими камнями. Он пускал их в бассейн, а они, как ошалелые, носились по белому дну и искали, где бы спрятаться. Меня почему-то очень смешило то, что они всегда ходили боком. Я тоже стала так ходить и на все натыкалась. Мама с папой очень смеялись.

– Мама с папой… – повторил Кешка, и всегдашняя хрипотца в его голосе заметно усилилась.

– А где твои родители? Ты знаешь?

– Родители?

– Ну, мать и отец вместе называются – родители, – неуверенно пояснила Гуттиэре и до хруста сжала пальцы. – Да откуда ты такой взялся?!

– Я не знаю, – Кешка опустил голову, плотно уперев подбородок в межключичную ямку, и шумно задышал через нос, как учил его Виталий. На какое-то мгновение пронзительная затылочная боль отпустила, отошла куда-то в глубину мозга и затаилась там, готовая к новой атаке. – Я буду спать теперь. Как назвать то, что ты делаешь здесь, у окна?

– Это танец, Кешка, – тихо ответила Гуттиэре. – Я училась танцевать. У меня не хватило сил.

Кешка осторожно помотал головой.

– Нельзя так сказать «не хватило». Ты и танец – есть сейчас. Ты живать в Городе – не знать, как делать слова, – в голосе Кешки прозвучала легкая тень тщеславия.

– Спасибо, – Гуттиэре горько улыбнулась в ответ и больше ничего не сказала. Кешка подождал еще немного, потом пошел к своему коврику и осторожно лег, стараясь не потревожить голову.

На следующий день к вечеру Алекс, глядя куда-то мимо Кешки, вымолвил с явной неохотой:

– Больше туда не ходи. Будешь ночевать у меня, как раньше. Не знаю уж, чем ты с твоими двумя десятками слов сумел так ее очаровать… Это правда – у вас ничего не было?

– Мы говорили. Гуттиэре танцевает. Очень хорошо, – счел нужным сообщить Кешка. Ему почему-то казалось важным похвалить Гуттиэре перед Алексом.

Алекс нахмурился.

– Вот оно как. Ну ладно. Можешь навещать ее, если захочешь. Вреда не будет. Студента видел?

– Федя? – догадался Кешка. – Да, он ушел. Он и Гуттиэре ругались. Я не понял.

– Очень хорошо, – усмехнулся Алекс. – И нечего тебе там понимать. Не лезь в чужие проблемы – целее будешь. Иди к машине. Заедем сейчас по делу, потом – в ресторан. К Виталию пойдешь завтра с утра…

Кешка молча кивнул. Он знал, что Гуттиэре в беде, и что с Алексом говорить об этой беде бесполезно. Может быть, с Федей? Но где его найдешь?

Обучение у Виталия закончилось также неожиданно для Кешки, как и началось. Однажды вместо знакомого подвала Алекс привез его куда-то на окраину города. Большие дома-муравейники по-прежнему пугали Кешку. Он представлял себе, как день за днем, зиму за зимой люди живут в маленьких, освещенных одинаковыми лампочками ячейках, отделенные друг от друга стенкой толщиной в две ладони, спят на расстоянии вытянутой руки , храпят, едят, смотрят в ящик-телевизор, ссорятся …

– Алекс! Люди в этих домах… Они знать друг друга?

– Нет, конечно, – усмехнулся Алекс. – Посмотри, сколько окон. Соседи, те, что рядом живут, может, и знакомы. А так – нет. Муравьи, они и есть муравьи, – презрительно добавил он.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.