Сделай Сам Свою Работу на 5

Глава 7. Удивительное – рядом





(Анджа, 1996 год )

 

Сначала я ее просто не узнала. Таращилась некоторое время на миловидную, высокую, сексапильную, как теперь говорят, девушку, и соображала, за кого она пришла агитировать (что, в общем-то, странно, потому что вроде бы и выборов никаких нет, да и агитаторы обычно – мордастые тетки или гонористые, но потертые мужички, а чтоб вот такие крали по квартирам ходили…).

– Что ж вы, Анжелика Андреевна, не спросив, дверь открываете? – по-голливудски улыбнулась девушка, сообразив, что я не знаю, кто она, и почему-то страшно довольная этим фактом. – Знаете же, какая сейчас криминальная обстановка. А вдруг я наводчица?! – она дурашливо вытаращила глаза и выпятила губы, сделавшись похожей на добродушную лягушку, и именно в этот миг я вспомнила…

– Женя! – ахнула я. – Женя Сайко! Как же ты, девочка, похорошела!

Женя Сайко цвела пунцовеющими ланитами и благоухала на всю площадку не слишком дорогим и тонким, но весьма мощным парфюмом. Мое удивление ей было явно приятно, более того, она его, по-видимому, прогнозировала и предвкушала заранее. Не оправдать ее надежд я не могла, поэтому старалась и удивлялась во всю силу. Да и было чему! Я помнила Женечку как невзрачное тонконогое и круглощекое существо, похожее одновременно на отощавшую лягушку и кузнечика с водянкой головного мозга. И без того невысокий лоб закрывала обесцвеченная челка, под которой Женечка прятала неувядающие прыщи, со щек вечно сыпалась «перламутровая» пудра, обнажая крестьянский пятнистый румянец, невозможно усиливающийся, когда девочка волновалась. Особыми способностями Женечка не блистала, но училась всегда ровно и старательно. В девятом и десятом классах Женя исправно посещала все бдения Детей Перуна, но мне казалось, что причина этого не столько интерес к истории, сколько преимущественно мужской, точнее мальчишеский состав клуба. В выпускном классе у повзрослевшей девушки появились какие-то другие интересы, она стала появляться реже, а там подоспел скандал, от которого Женечка, видимо, блюдя интересы характеристики, держалась категорически в стороне. О дальнейшей ее судьбе мне было ровным счетом ничего не известно. И вот – поди ж ты! Сколько же лет прошло?



– А я, Анжелика Андреевна, к вам с просьбой, – смущенно потупив глазки, произнесла девушка, заметив, что мои восторги естественным образом исчерпались. – Можно с вами поговорить?



– Разумеется, можно! Проходи, пожалуйста, Женя, раздевайся, – пытаясь сообразить, сколько же сейчас лет Женечке Сайко (девятнадцать, двадцать?), я искренне радовалась ее преображению из лягушки в принцессу. Но вместе с тем не могла не заметить и мутного осадка на дне собственной души, в котором копошилось какое-то малосимпатичное существо. Существо это, как ни крути, тоже в какой-то степени было мной, и желало оно прямо противоположного – чтобы Женечка и дальше оставалась невзрачным лягушонком, а я – стареющая училка Анжелика Андреевна, напротив, вдруг стала бы такой же молодой, красивой и привлекательной особой… Впрочем, встреча учительницы со своими повзрослевшими ученицами – это вообще психологически тонкая тема, и особо рефлектировать в этом направлении я себе не позволяю. В целях сбережения оставшихся нервных клеток…

Ободренная моим радушием девушка зашуршала ярким пакетом и извлекла из него внушительных размеров шоколадное ассорти. Поискала взглядом зеркало, не найдя, привычно взлохматила явно уложенные в парикмахерской волосы.

– Ну Женька, ты с ума сошла! – на правах бывшей учительницы заворчала я. – У тебя что – деньги лишние – такие шикарные конфеты покупать!

– Да вы не думайте, Анжелика Андреевна, я могу! – розаном заполыхала девушка. – Я же работаю теперь. У меня зарплата хорошая.

Я оценила кожаную мини-юбку, английскую блузку, не в киоске купленные полусапожки и решила – не врет. Действительно, получает немало, и действительно, зарабатывает сама. Интересно, как?! В девятнадцать-то лет?! – ворохнулось в донном осадке малосимпатичное существо.



– Ладно, проходи в комнату. Сейчас я чайник соображу. Потом ты мне все и расскажешь.

Рассказ у Женечки получился короткий и бесхитростный. Сразу после школы пробовала поступать на истфак (Ну надо же! А я думала – мальчики!). Сдала все на тройки, естественно, недобрала баллов. Закончила курсы секретарей. Работала сначала в какой-то конторе по продаже колбас и сосисок, параллельно училась на компьютерных курсах и курсах личного имиджа. Денег колбасники почти не платили, но отпускали на курсы, к тому же – опыт работы по специальности. Потом сменила сосисочную фирму на совместное русско-турецкое предприятие. Там платили больше, но, чтобы работать, надо было спать с начальником. Наконец, подвернулась нынешняя фирма, которая тоже работает с заграницей (Но это же Европа, не Турция – сами понимаете!), делает что-то компьютерное, а главное, сотрудники – солидные, порядочные люди, бывшие инженеры, и все к Женечке по-человечески относятся. И все бы хорошо, но – надо же о будущем думать! И вот Женечка решила хорошенько подготовиться и предпринять еще одну попытку штурма цитадели питерской науки. А от меня она хочет ни больше, ни меньше – чтобы я ее подготовила к поступлению в Университет. Естественно, по предмету история.

– Женечка! – попыталась объяснить я. – Чтобы сдать в Университет историю, как профилирующий предмет, лучше иметь репетитора из Университета же, с исторического факультета. Я же вообще биолог по образованию. К тому же программы по истории ежегодно перекраиваются, а у университетских умников наверняка есть собственная концепция…

– Ну и что! – Женя капризно надула губки, и я невольно посочувствовала добивающимся ее благосклонности кавалерам. – А я не хочу других! Вы только, пожалуйста, согласитесь, Анжелика Андреевна, а я все буду делать, и у меня все получится! Вот увидите! Вы же мне первая про историю рассказывали. Я через ваши уроки и интересоваться ей стала. И Дети Перуна! Вы думаете, я забыла? Я же все-все помню! И я не хочу всю жизнь секретаршей! Я бы раньше пришла, но у меня раньше денег не было. А теперь я могу… могу платить как надо… вы только не обижайтесь… то есть, согласитесь, пожалуйста… Вы же очень хороший учитель! И я так хотела, чтобы вы…Я столько думала, представляла себе… И можно же на вечернем учиться, туда поступить легче… – смятение и румянец были поистине устрашающи.

– Что-то слишком уж она волнуется! – мелькнула на мгновение мысль. Мелькнула и погасла, словно устыдившись сама себя. Наверное, девочка и в самом деле мечтала об этом своем триумфе. Вернуться прекрасным, платежеспособным, прочно стоящим на лапах лебедем к той, что помнит тебя гадким утенком, принести дорогие конфеты, рассказать о блестящих перспективах…

– Ну, ладно, Женя, давай попробуем, – вздохнула я. – Только, сама понимаешь, гарантировать я ничего не могу. И… право слово, лучше бы ты поискала кого-нибудь из университетских…

– Не хочу, не хочу, не хочу! Спасибо, спасибо, спасибо! – затараторила Женечка, и опять в ее чрезмерной для ситуации экзальтированности и явном стремлении закрыть тему почудилась мне некая недоговоренность. – Давайте, пока вы согласились, скорее чай пить.

– А мне чаю можно? – раздался вкрадчивый голос из коридора и на пороге во всей своей красе воздвиглась Антонина. – Ой, а что это у вас тут вкусненькое есть? – с насквозь фальшивым удивлением пропела она.

Нюх на сладкое у моей дочери феноменальный. Аппетит тоже. Однажды в новогоднюю ночь она съела семь шоколадок. Без малейших последствий.

– Это ведь Тоня, да? – искренне удивилась Женечка. – А я тебя помню. Ты тогда еще совсем маленькая была. А сейчас уже совсем взрослая. И рост – прямо фотомодель.

– Да, расту помаленьку, – меланхолично заметила Антонина. – Так я конфетку возьму? И еще вот эту, ладно? Чтоб потом не ходить…И вам разговаривать не мешать. Вы у мамы учились, да? – светски-равнодушно поинтересовалась она у Жени.

Многие коллеги учительницы рассказывали мне, что их собственные дети ревнуют мам к ученикам. В нашей семье ничего подобного не наблюдалась. Всех моих учеников, попадающих в ее поле зрения, Антонина расценивала с позиций сугубо материальной выгоды, которую можно с них поиметь. Сначала это были конфеты, цветная проволока, стеклянные шарики и прочая детская муть, ценность которой забывается вместе с детством, потом – жвачки, в последнее время – кассеты, диски, журналы и другая сопроводиловка молодежных музыкальных увлечений. Никаких иных чувств и мыслей по поводу маминой профессии до сих пор на горизонте не наблюдалось.

– Да. Тебе очень повезло, что у тебя такая мама, – серьезно сказала Женя.

Лицо Антонины скривилось в неописуемой гримасе. Пока мы с Женей пытались ее (гримасу) расшифровать, дочь шулерским движением цапнула из коробки еще одну конфету, крокодильски улыбнулась Жене и растворилась в полутьме коридора.

– Да-а… Дети растут… – философски заметила Женя. Я не выдержала и расхохоталась.

 

* * *

 

Количество бумаг, которые производит и бережно хранит любое казенное учреждение (например, школа) превосходит всяческое воображение. Кто сам не видел – не поверит. Я знакома с оптимистами, которые считают, что компьютеризация все изменит. Не знаю, почему, но мне в это как-то не верится. В бумажке, подколотой скрепочкой, подшитой в скоросшиватель или попросту сложенной в папочку, есть что-то успокаивающе-архитипическое. Намек на вечность. Выцветшие чернила, загнутый уголок, неистребимый мышиный запах… Серый ящик компьютера, черт знает как и на какой основе работающий – на такое пока не тянет…

Я и сама от этого не свободна. После двух недавних разговоров (с Вадимом и Женечкой) мне вдруг захотелось прикоснуться, подержать в руках свои, когда-то почти заветные папки, вновь услышать и увидеть то, что встает с изрядно пожелтевших страниц… «Неужели история Полоцкого княжества?! – с ноткой издевки спросила я сама себя. – Или все-таки твоя собственная молодость?»

Дверцы старого шкафа заскрипели и распахнулись, клубы нежной, тончайшей бумажной пыли полетели мне в лицо. Откуда-то сверху прямо мне на голову спланировала картонная картина, посвященная восстанию Спартака. Вернув ее на место, я зажмурилась, так как глаза уже щипало от подступающей аллергии и, не глядя, протянула руку туда, где лежали папки с материалами о Полоцком княжестве.

Некоторое время с тупым недоумением изображала Иоланту и вслепую шарила по шершавой (но чистой!) поверхности полки.

Потом открыла глаза и поморгала ими.

Папок не было.

Нигде.

В течение двадцати минут (большая перемена) я обшаривала шкаф, в общем-то ни на что не надеясь. Три разноцветные пухлые папки – не иголка в стогу сена, не имеют собственной воли к передвижению и окончательно потеряться даже в очень большом шкафу не могут – все это было ясно изначально.

Но куда же, черт побери, они подевались?!

После, во время двух оставшихся уроков я безуспешно пыталась вспомнить, когда видела папки в последний раз. Давно. Не помню. Год, два назад? Еще раньше? Позже? Все бесполезно…

Жалко пропавших материалов было так, что едва ли не слезы к глазам подступали. Как будто бы потеряла кусок себя. Да так, в сущности, и было. Никакие разумные утешения («да зачем они тебе теперь? Ну и что бы ты с ними стала делать? и т.д.») – не помогали. Вика Крылова (вот удивительно – от кого бы не ожидала!), уже уходя из класса после урока, вдруг остановилась у моего стола и сказала в нос (последние недели она говорит только так – либо хронически простужена, либо подражает какому-то неизвестному мне секс-символу):

– Анжелика Андреевна, может, у вас голова болит? Могу цитрамону дать…

– Спасибо, Вика, не надо, – удивленно поблагодарила я. – Голова у меня не болит, просто…

– Ну и ладно, – не дослушав, пробурчала Вика и покинула класс.

Я осталась наедине со своими переживаниями.

Поскольку здравых объяснений произошедшему не находилось, в голову лезла какая-то исключительная чепуха.

Особенно привязчивой оказалась мысль о том, что вот, Вадим почему-то интересовался моим увлечением, и тут же папки исчезли. Опять в голову полез Штирлиц и шифровки от Мюллера. На этот раз было не смешно, а злобно. Попробовала представить себе, как Штирлиц-Вадим тайком, никем не замеченный проникает в кабинет истории (через окно, что ли? Но ведь четвертый же этаж) и похищает папки с материалами по Всеславу (да зачем они ему сдались-то?!)… Убедилась, что представить себе подобное решительно невозможно, но ничего более разумного в голову тоже не лезло, и от безысходности ситуации я злилась все сильнее…

На всякий случай опросила уборщицу и Александра Евгеньевича – молодого преподавателя истории, который работал в нашей школе чуть меньше года. Оба клятвенно заверили меня, что злополучный шкаф даже не открывали. Я им, разумеется, поверила. Другим членам педколлектива картинки про Спартака и таблицы по развитию промышленного производства в Новом времени нужны еще меньше.

Дома не удержалась и позвонила единственному знакомому мне милиционеру – Ленке. Просто пожаловаться.

Ленка, как я и надеялась, внимательно меня выслушала. И утешать тем, что пропавшие папки все равно никакой объективной ценности не имели, не стала. За что я ей была ощутительно благодарна.

 

– Понимаешь, я принесла их в школу, – рассказывала я, возбужденно бегая вокруг телефона, как телок на привязи. – Показывала своим обормотам из клуба. Им Всеслав очень понравился, они разыгрывали сцены из его жизни. Потом, уже после прекращения деятельности клуба они лежали в кабинете, в моем шкафу, вместе со всей другой документацией и учебными материалами. Иногда я что-то добавляла туда. Собиралась отнести их домой, но все было как-то несподручно, да и в школе я провожу гораздо больше времени, чем дома. Кроме того, всегда есть ребята, которые по настоящему интересуются историей, им можно показать, рассказать… И вот сейчас полезла – их нет. Сначала не верила, грешила на себя, перерыла все, у всех спросила. Потом поняла – стащили. Но кто, а главное – зачем?! Я понимаю, дети залезли в учительскую, могли взять личное дело, вещественные доказательства каких-нибудь школьных «преступлений», журнал с двойками (это у нас обычное дело), магнитофон, в конце концов… Но ведь ничего же больше не пропало!

– Хочешь обратиться в милицию?

– Да не смеши меня! У них на убийства-то времени не хватает, а тут они кинутся разыскивать папки с хобби какой-то учителки! И главное, понимаешь, там же ничего секретного не было! Все только из открытой печати, да из летописей, которые в БАНе, в Публичке…

– Может быть, кто-нибудь из твоих учеников-»историков»? Чем самому трудиться, собирать, можно воспользоваться готовым?

– Нет, нет. Нет у меня таких, да и что он с этим будет делать? Ни показать кому, ни похвастаться, даже самому взглянуть – и то страшно. Родители же могут догадаться, что взял чье-то чужое… Конечный смысл любого хобби – в возможности показать, поделиться с другими.

– Но что-то ты все-таки подозреваешь… – прозорливо заметила Ленка.

Я, стесняясь, рассказала про Вадима, состоявшееся свидание, поход в концерт, и, под конец, про его странный интерес к моим увлечениям. Ожидала вполне, что Ленка высмеет меня, и даже того хотела. Но Ленка отнеслась к сообщению совершенно серьезно.

– Непонятно, зачем ему это могло понадобиться… – задумчиво протянула она. – Но… в принципе, весьма возможно. Что-то в нем такое есть – мне сразу показалось… У тебя его телефон имеется?

– Нет, – смутилась я. – Он обещал сам позвонить.

– Сколько прошло времени?

– Две недели…

– Вполне возможно, что – он! – неожиданно припечатала Ленка. – Как, для чего конкретно – пока не знаю, но не без него… Значит, так: бери у Любаши телефон и звони сегодня же. Говори все, как есть. Жалуйся, не скрывай подозрений. Потом мне перезвонишь. Жду.

 

* * *

 

До половины одиннадцатого никого не было дома. Потом чем-то взбудораженный голос (может быть, отловила человека прямо на пороге) ответил:

– Да, я у телефона. Слушаю вас. Анджа?.. Простите?… Ах, да… Здравствуйте. Чем могу?…

Почувствовала я себя, мягко говоря, странно. Потому что человек на том конце провода явно с трудом вспомнил, кто я такая, и как бы совсем уж не мог сообразить, что мне от него могло понадобиться. Но голос, несомненно, принадлежал Вадиму и никаких ошибок быть не могло. Что у него, старческий склероз, что ли? Да вроде бы еще рано… Или болезнь Альцгеймера? Чепуха какая-то! Я взяла себя в руки. В конце концов, у меня совершенно деловой, а не романтический интерес к этому разговору.

– Вадим, вы обещали мне позвонить… С тех пор, как мы с вами расстались… произошла одно поистине удивительное событие, и я…

– Ах, да, да… Вы знаете, Анджа, как-то так завертелся и не успел… То есть, в общем-то, я собирался, конечно… А о каком, собственно, событии вы говорите?

Я рассказала сухо и кратко, сама слыша в своем голос шорох сминаемой бумаги.

Вадим ответил. Окончание реплики звучало приблизительно так:

– Знаете что, Анджа? Ведь вы сами говорили, что ничего такого недоступного в этих бумагах не было. То есть, что-то вы наверняка помните, что-то можно восстановить… И, вы сами мне говорили, что уже, пожалуй, переросли все это. Заведите себе следующее хобби. А это выбросите из головы и… и живите спокойно… Извините, ради бога, я только что пришел, и мне нужно сделать срочный звонок и покормить кота… Мы обязательно еще созвонимся… Извините…

Я опустила трубку на рычаг, а руки сами собой опустились вдоль тела. В голове было гулко и звонко, как в опустошенной копилке. Надо признаться, что кормежка кота меня почему-то почти доконала.

– Он с трудом вспоминает, что со мной знаком, – сообщила я Ленке. – И одновременно помнит наш с ним разговор о папках и Всеславе почти дословно. Заверил меня, что бумаг не крал. При этом все время мерзко подхихикивал, так, знаешь, как только мужчины умеют… Ну, представь любовника, которого муж отыскал в шкафу в своей спальне. Он разумеется, в курсе всех дел, но одновременно не ожидал попасть в такую ситуацию, и ему мучительно неловко. Понимаешь? Я бы сказала, что он очень удивился и даже расстроился, узнав, что папки украли, но вместе с тем – что-то об этом знает. И еще: ему как будто жутко неудобно, что я оказалась такой дурой, и он хочет побыстрее от меня отделаться, чтобы я не путалась под ногами…

– Почему ты – дура? Потому что заподозрила его? Или потому, что рассказала ему о своих подозрениях? – уточнила Ленка.

– Не знаю…

– Звони Любаше и спрашивай, где он сейчас работает, – распорядилась Ленка. – И вообще, все подробности, откуда этот Вадим взялся, как оказался на твоем дне рождения и так далее…

После всех своих и ленкиных умозаключений, и того, как Вадим со мною обошелся, я была слегка на взводе. И потому с Любашей особенно не церемонилась. Но, честно говоря, строгим голосом задавая вопрос:

– Ответь мне немедленно, где теперь работает твой приятель и бывший шеф Вадим? – я отнюдь не ожидала той реакции, которая последует.

Любаша тихо заплакала в трубку.

– Любаша, ты что?! – ошеломленно спросила я. Ответа не было. – Да что у тебя там?! – заорала я. – С Мишкой?… Что?!!

– С Мишенькой… все в порядке… – всхлипнула Любаша.

 

* * *

 

Когда я снова набирала ленкин телефон, руки у меня слегка дрожали. Последействие.

– Ничего, что поздно?

– Ничего. Правильно. Я Леночку уже уложила, и все о тебе думаю… Ну, что там?

– Бред и полная ахинея. Этот Вадим, судя по всему, ушел из их проектного института прямо в органы. Прости, не знаю, как они на текущий момент называются, тебе виднее, все-таки в некотором смысле твои коллеги (в этом месте Ленка многозначно фыркнула в трубку). Любаша ничего точно не знает, и Вадима никогда напрямую о работе не спрашивала, но слухи, сама понимаешь… После его ухода они действительно изредка перезванивались, поздравляли друг друга с новым годом и даже пару раз встречались – пили кофе и ели пирожные в кафе и ходили в концерт. Еще он устроил Мишке какое-то редкое обследование, и с Любаши даже не взяли за него деньги. Легенда, которую Вадим в последний раз, накануне моего дня рождения навешал Любаше: развелся с женой, холодно, одиноко, хочется семейного праздника. Сама понимаешь, наша сентиментальная Любаша тут же растаяла и притащила его «отогреваться»… Говорит, хотела как лучше, и подумать не могла, что он на работе и будет меня использовать… Но, Ленка, ты можешь себе хоть как-то представить, на хрена органам мои папки?! Там же все из библиотеки, с полок открытого доступа! Да и не мог он незамеченным попасть в нашу школу и взять их! Никаким образом! И подкупить кого-нибудь из учеников не мог! Я бы про это наверняка узнала! – говоря последние фразы, я постепенно повышала голос, и в конце почти кричала.

Из комнаты высунулась всклокоченная голова Антонины.

– Мам, ты чего орешь на ночь глядя? – протяжно, в зевке спросила она. – Что, твой 8б наконец-то поджег школу?

– Уйди! – я истово махнула рукой.

Антонина в пижаме, которая была ей мала, похожая на видение героев Набокова, проследовала в туалет.

– Девочка права, – спокойно сказал в трубке Ленкин голос. – Мы можем хоть всю ночь орать и всех близких перебудить, но ничего не решим. Слишком мало информации. Завтра я после работы отведу Леночку к бабушке и к тебе зайду…

– Ты зайдешь? – удивилась я.

Я знала, что Демократ, возвращаясь с работы, предпочитает, чтобы Ленка ждала его на пороге с подносом горячих пирожков, в крахмальном передничке. Ленка же старается по мере возможности соответствовать (пирожки, впрочем, она покупает в подвальной кафешке, но Демократ об этом не догадывается).

– Вот вы все такие эмансипированные, интеллектуальные, самопроявившиеся, – объясняла она нам в ответ на наши возмущенные фырканья. – Но где же оценившие все ваши достоинства мужики? Либо днем с огнем не сыщешь, либо пьют горькую. Результат – дети без отцов, вокруг глаз морщины, к тридцати пяти – половина головы седая. У меня другая точка зрения. Приличного мужика надо приманить, приручить, прикормить и каждый день кидать ему, как хищнику в клетке, ма-аленькие подачки. Тогда он будет собой доволен, не сопьется и никуда не убежит.

Все, что говорит Ленка, верно на сто процентов. Демократ вообще не пьет, и вот уже восемь лет никуда убегать не собирается. Жаль только, что он и ему подобные мне даром и даже с приплатой не нужны…

– Я приду, – подтвердила Ленка. – Помнишь, я сама еще на дне рождения хотела с тобой поговорить. Ты в ментовскую интуицию веришь?

– Безусловно, – сказала я.

Про ментовскую интуицию я ничего не знаю, а вот лично ленкину с детства ценю очень высоко. Она всегда безошибочно угадывала, когда будет самостоятельная по математике и часто – даже какой вопрос будет в билете.

– Я принесу сладкое, – сказала Ленка. – Так что ты этим не заморачивайся, деньги не трать. Кофе у тебя есть?

– Есть. Ты же знаешь, я покупаю для гостей. С дня рождения еще осталось. Буду ждать.

 

* * *

 

Когда Ленка приходит прямо с работы, у нее всегда слишком яркий макияж. Она поправляет его перед зеркалом в моей комнате, еще до кофе. Снимает излишки и меняет тон. Вообще-то у Ленки совсем другой стиль.

– Почему ты на работу так красишься? – спрашиваю я.

– Мои подопечные не всегда умеют читать, но не хуже Шекспира знают, что мир – театр. Они через одного – гениальные актеры. И воспринимают маски лучше, чем все другое. Я должна быть такой, чтобы они меня увидели и думали, что – разгадали. Только тогда у меня есть шанс войти с ними в контакт и чего-то добиться в своей работе.

Кто бы мне объяснил: как это Ленка живет с Демократом и, по-видимому, вполне с ним счастлива? Он же глуп, как павлин…

– Ты помнишь Кешку Алексеева? – едва ли не с порога спросила Ленка. – Ребенок-маугли. Ты видела его на Белом море, а потом ты же встретила его на улице уже в городе, и он тебя узнал…

– Ну разумеется, – почти не удивилась я. – И в последнее время вспоминаю неожиданно часто. Снежный мальчик. Я о нем почти позабыла, когда рассталась с биологией. И вдруг увидела его… И эти глаза… Умные, несмотря ни на что… До сих пор не могу понять, как он сумел добраться до Ленинграда, выжить тут… Но ты же сама им потом занималась, должна помнить. Он ездил с нами на выезды вместе с Детьми Перуна, потрясающе подражал голосам зверей, умел тявкать, как лиса, выть по-волчьи… По моей просьбе ты устроила его в хороший детский дом. Но почему ты спрашиваешь? С ним что-то случилось?

– Не знаю. Мне вдруг показалось, что мы с тобой в разных местах одновременно ухватились за разные звенья единой длинной цепочки… И одно событие имеет отношение к другому…

– Что – к чему?

– Скажу сразу: что нынче происходит с Кешкой и где он теперь, я не знаю. Из обоих детдомов, в которые я пыталась его пристроить, он удрал практически сразу же. Но дело в том, что и Кешкино личное дело недавно исчезло из моего кабинета…

-Удивительный случай, – согласилась я. – Но какую ты видишь связь между нашими двумя проблемами? Кешка Алексеев уехал в Полоцк? Поступил в КГБ осведомителем?.. И, кстати, откуда у него взялась фамилия? Он ее вспомнил?

– Нет, все не то. Я же говорила тебе: просто ментовское чутье. Про него много пишут в детективах. Поверь, оно иногда и в жизни случается. Вот, повинуясь ему, я и… ну, можно сказать, провела небольшое расследование, потрясла начальство. Сама понимаешь, у нас же все-таки сейф, ментовка, а не шкаф у вас в учительской. Оказалось, что Кешкино дело тихой сапой забрали «соседи». И после звонили лично начальству и велели аккуратно у меня выяснить, не упоминал ли Кешка в процессе общения со мной чего-нибудь, связанного с городами Полоцком или Могилевым, а главное, с их историей… Я заверила начальство, что Кешка вообще плохо и мало говорил, а уж историей Полоцка и Могилева не интересовался совершенно… Ну как, все еще ничего не маячит?

– Просто дух захватывает! Как в настоящем детективе, – подтвердила я. – Глубоко внедренные агенты спецслужб гоняются за слабоумным ребенком и вырезками из газет, собранными учительницей истории… Но что же стало с самим мальчиком? Мне он, несмотря на его дикость, нравился, тем более, что я принимала участие в его судьбе. Где он, хотела бы я знать? В лапах КГБ? Погиб? И что кому бы то ни было может понадобится от тяжело больного ребенка? И от меня?

– Я тоже хотела бы это знать! – Ленка пожала плечами и аккуратно отхлебнула кофе.

Я пила чай, так как кофе не люблю. Он кажется мне попросту невкусным. Особенно черный и крепко заваренный. Когда я только поступила в университет, чувствовала себя по этому поводу ужасной плебейкой. Представьте: очередь в буфет из таких позолоченных студиозисов. За стойкой немолодая женщина в наколке, которую все почему-то зовут Зиночкой. Заказывают жеманно, оттопырив мизинчик:

– Зиночка, мне как всегда, без сахара…

– Маленький двойной, Зиночка, пожалуйста.

Моя очередь. Я – крупная, сильная, некрасивая, выше многих ростом и шире в плечах. Абсолютно не утонченная.

– И компот… – говорю я. Смотрят через плечо.

Чувствовала себя удивительно неизящной, но пить для престижа откровенную гадость и тратить на нее деньги отказывалась наотрез. Характер.

– Что ты сама помнишь про этого Кешку? Как вы с Антониной его приручали? Что он делал потом? Он рассказывал тебе о себе, когда ты его встретила здесь, в городе, возила в лес? Может быть, говорил о себе с кем-нибудь из твоих школьников? С Антониной?

– Ты должна помнить, Кешка вообще-то молчалив, стесняется своей неполноценной, неправильной речи. Впрочем, про Антонину он спросил меня в первую же встречу. Как ни крути, но вообще-то именно ей Кешка обязан своим вторым рождением. Он не боялся ее и на станции она часами о чем-то беседовала с ним, рассказывала, учила его говорить. Благодаря ей в нем снова проснулось что-то человеческое. Не удивительно, что он все время помнил о ней. Но в городе у них что-то не сложилось. Они виделись несколько раз, но, насколько я сумела понять, почти не разговаривали. Подростки…

Мне он тоже кое-что рассказывал, но довольно странные вещи. Как-то, мне показалось, в его рассказах внешние события мешались с внутренними. Слушая его, я не всегда могла отличить, где реальность, где выдумки, или, скорее, работа подсознания, но… Но прогресс у него колоссальный. Причем, похоже, в речи даже меньше, чем в мышлении в целом. Многое он, конечно, вспомнил, но все равно… Мне показалось, что он даже научился читать…

– Я думаю, нам с тобой следует попробовать в этом разобраться… Слишком уж дикая какая-то история получается, – задумчиво говорит Ленка, щурит глаза и закуривает тонкую папироску. Дым вьется нежной спиралькой. Даже ментовка и Демократ ничего не сумели сделать с Ленкиной утонченностью. Что есть, то есть. Я ей завидую.

– Попробуй теперь рассказать мне, – просит Ленка. – Как помнишь, как он говорил, не отделяя внешнее от внутреннего. Пусть это будут просто обрывки. Ты – очень талантливый рассказчик, медиатор. Я попытаюсь через тебя увидеть его глазами. А потом мы вместе попытаемся отыскать самого Кешку.

– С помощью ментовской интуиции?

– Да пошла ты, подруга… Рассказывай!

 

Глава 8. Побег

(Кешка, 1993 г )

 

Даже если бы в его распоряжении были слова, все равно невозможно было бы описать ими ЭТО. Но слов не было. Был жар, живущий в середине груди, чуть повыше острой, нависающей над впалым животом косточки. И было еще что-то, скручивающее кишки в тугой, пульсирующий узел. И были сны, в которых происходило, жило и говорило то, чего он не помнил наяву.

Очень трудно решить что-нибудь, когда сам процесс принятия решения тебе неизвестен и непознан тобой. Очень трудно заставить себя усидеть на месте, когда все внутри рвется куда-то бежать, нестись, сломя голову, чтобы ветер обдувал разгоряченное внутренним огнем тело, чтобы, отшатнувшись в испуге, убегали назад деревья и скалы, чтобы что-то менялось вокруг…

Бежать… Это он понял, сумел ухватить бешеным напряжением всех своих умственных сил и вычленил из слепой круговерти чувств, которая сводила его с ума, делала больным и слабым.

Не раз в сумерках он приплывал к острову, почти никогда не пользуясь лодкой и остужая в льдистой осенней воде разгоряченное тело. Поднимался от причала по узкой, крутой тропе, усыпанной опилками, на что-то надеясь, окидывал цепким взглядом покинутый деревянный дом. Все было на месте и ничего не менялось с того хмурого, туманного утра, когда «Нектохета», натужно пыхтя, увезла в Чупу биологов вместе с их скарбом. Опрокинутое продырявленное ведро, забытый на веревке зеленый шерстяной носок, консервная банка с окурками у крыльца, розовый обмылок в выдолбленной колоде под умывальником…

Он опускался на четвереньки и нюхал крыльцо и порог, стараясь уловить знакомые запахи. Осенние дожди смыли их и ничего не осталось. Может быть, острый нюх Друга и сумел бы уловить что-нибудь, но люди – чужие и враждебные для Друга существа и он никогда не появляется на обжитых ими островах.

А кто люди для него – Кешки? Кто он? Человек? Но тогда почему живет отдельно от всех? Что произошло там, в темной глубине полустертых мыслей и воспоминаний?

Несчетное количество раз Кешка, просыпаясь, обхватывал голову руками, стараясь удержать разбегающиеся, как мыши из потревоженного стога, сны. Но сны все равно исчезали, оставляя лишь тоскливое, граничное недоумение. Что-то есть, было. И это что-то спрятано внутри Кешки, живет в нем и приходит по ночам. Но как его поймать? Какие силки можно поставить внутри собственной головы?

 

* * *

 

Сквозь щель неплотно задвинутой двери вагона можно было смотреть. Дома сейчас ночи еще совсем светлые; тут – не так. Густо-фиолетовое небо казалось темнее из-за дорожных огней, которых становилось все больше. Высокие и низенькие, они медленно уплывали назад. Высокие венчики долгоногих сочились ярким светом, иногда – уютным и желтым, иногда – холодным, мертвенно-голубым. Где-то под колесами всполохами возникали низенькие синие фонарики и быстро исчезали из поля зрения. Высокие издали походили на чудные цветы с длинными толстыми стеблями, низенькие казались цветами на воде, теми, что быстро уплывают, вкрадчиво прошелестев по борту лодки.

Поезд снова дернулся и медленно, натужно потащился вперед. Кешка во все глаза смотрел на меняющийся за дверью мир. Мимо проплывали невероятно огромные темные сараи, а множество рельсов, сходящихся и расходящихся, напоминали блестящие ручейки густой соленой воды, текущие во время отлива из запутанных черно-зеленых мотков водорослей. Гигантские мотки водорослей были впереди, в их недрах горели, мерцая, разноцветные светляки.

Потом само небо стало угольно-черным, чужим. На нем красовалась чужая, круглая, розовато-желтая луна. Замаслившийся бурьян, столбы, штабеля и заборы отбрасывали причудливые перекрещивающиеся тени. Неясный гул, который чуткое Кешкино ухо уже некоторое время улавливало сквозь грохот колес, стал распадаться на металлические скрежещущие звуки и резкие выкрики.

Вагон сильно тряхнуло, и он встал. Кешка сидел на корточках в наступившей тишине и прислушивался к далекому прибою города. Яркий свет луны плотной полосой прочертил металлическую пыль у его ног.

 

* * *

 

Кешка хотел есть. Дома он оставался голодным по нескольку дней, но тогда обильные трапезы обычно предшествовали и чаще всего следовали за вынужденной голодовкой. А теперь он почти четыре дня питался одними черствыми лепешками и здорово проголодался. Постоянное напряжение еще больше растравляло в животе тупую, сосущую, голодную боль.

Чуть пригнувшись, Кешка помедлил у вагона, решаясь. Сортировочная станция ночью безлюдна, но огромное существо города невдалеке глухо ворчало и ворочалось сбоку на бок.

И Кешка направился прямо к нему в логово.

Дыхание города опаляло ночное небо, его багряные отблески то притухали, то снова разгорались. Голод становился все сильнее и постепенно заглушал осторожность, тем более, что разлив рельс оставался пустынным.

Кешка перестал скрываться и перешел на ровный бег, далеко обойдя прозрачный, ярко освещенный кузовок станции, остро пахнувший людьми. В нем никого не было, но от него веяло опасностью. До города оставалось еще несколько километров.

 

* * *

 

Вдоль крашеного забора выстроились в ряд большие рундуки со стеклянными спереди стенками. Многие из них были темными, но в нескольких горел свет, а в одном Кешка сразу увидел за стеклом буханки хлеба и пироги.

Хлеб притягивал, голодное брюхо предательски урчало, Кешка не успевал глотать горькую, скапливающуюся во рту слюну.

Кешка сунул руки в карманы и с независимым видом пошел вдоль рундуков, стараясь унять дрожь в коленях. Миновав их ряд, прислонился к забору. В ящике зловонных отбросов энергично копалась худая, глухо урчащая кошка. Кешка, скользнув взглядом по содержимому ящика, увидел кусок заплесневелого хлеба. Оглядевшись, протянул руку и вытащил его. Хлеб оказался тонкой размокшей коркой, выеденной крысами с другой стороны. Кешка не выдержал и в один присест проглотил его. Вкус был отвратительным: корка пропиталась чем-то едким, явно несъедобным. Кешку тут же вывернуло наизнанку. Отдышавшись, он решил еще раз проведать хлебный рундук.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.