Глава 5 Розы святого Валентина

Несколько дней Динка ходила в школу как зомби. Ни с кем не разговаривала, на уроках молча рисовала в тетрадке собачьи морды. Потом заштриховывала сверху вниз, перечеркивала падающим снегом. Минута – и получалось черное колючее пятно. В ее тетрадке шел черный снег.

Но жизнь не хотела ничего знать, текла себе дальше, подкидывала дел и проблем. Никита звонил по нескольку раз в день, задавал вопросы. Они вместе сходили в собачий магазин, выбрали два поводка, короткий и длинный, ошейник, миску, игрушки, витамины. Никита терпеливо возился со щенком, толок ему уголь и мел, полезные для зубов, покупал большие сахарные кости, чесал щеткой и пробовал обучать первым щенячьим командам. По телефону им никогда не хватало времени, чтобы обсудить все насущные собачьи вопросы. Джимка Никиту боготворил, как любая нормальная собака. Но и к Динке относился по-особенному. Словно чувствовал, что она тоже очень важный для него человек. Всегда бросался навстречу сломя голову, отчего она невольно начинала улыбаться.

Только тропинку на Строительный квартал обходила стороной.

Но время шло, заглушало боль, и Динка постепенно втягивалась в новый распорядок. Теперь она виделась с Никитой очень часто. Обычно шла к нему после школы. Никита необидно прикалывался над ней, заваривал чай, показывал свои последние фотографии, ставил отрывки из разных фильмов, кормил. А потом они шли гулять. Динка присмотрела хорошую полянку возле заброшенной стройки, где можно было спокойно позаниматься, и нещадно гоняла Джимку, вдалбливая ему в голову «фу», «ко мне» и «гуляй». Джимка оказался способным, но упрямым, как будто среди его предков затесалась парочка ослов.

Когда было время, они шли на городской пляж, пустой, огромный, в россыпях заснеженных валунов. Джимка носился между камнями, они разговаривали. О книгах, о собаках, о жизни, о фильмах… Динка читала больше Никиты, но зато он пересмотрел, кажется, все фильмы на свете. Сначала она нехотя брала у него диски, которые подолгу валялись потом на столе. Внутри что-то сопротивлялось, она не хотела следовать Никитиным советам. Но он всегда потом спрашивал, как ей понравился фильм, и Динке становилось неудобно. Постепенно она втянулась в просмотры. Теперь ей самой было непонятно, почему она так долго игнорировала мировое кино. Имена режиссеров перестали вызывать недоумение. Динка с удовольствием брала новинки, лазила по киносайтам, куда до этого в жизни не заглядывала, делилась впечатлениями.

Никита оказался простым парнем, куда проще Толика. И деликатным. Как-то он умел ее растормошить. Поначалу они держались на расстоянии, он был чересчур вежлив, она настороженно замкнута. Но после первой же игры в снежки вся неловкость исчезла, будто они с детского сада дружили. Оба любили длинные прогулки вдоль берега, а Никита еще постоянно искал, что бы такое щелкнуть. Они слепили целый отряд снеговичков, которых можно было фотографировать бесконечно, а потом выстроили за кустами настоящую снежную крепость. Эту крепость они уже несколько раз рушили, а потом отстраивали заново.

Джимка такие походы обожал.

А Никита… Никита, пожалуй, был похож на Егора. Динка все время ощущала его ненавязчивое внимание. Он подавал ей руку, вытаскивая из сугроба, придерживал дубленку, когда она одевалась, таскал специально для нее в кармане ириски. Иногда Динка списывала у него домашку, но чаще они встречались просто так, без корыстных целей. Конечно, в центре всегда был Джимка. Щенок так прямо уверился, что хозяев у него две штуки. Они порой над ним прикалывались, разбегались в разные стороны, Джимка отчаянно метался между, а потом начинал панически завывать, не в силах выбрать, к кому бежать. Они с хохотом валились в снег. Тут уже щенок торжествовал, налетал по-пиратски, хватал шапку или варежку, и беготня начиналась снова.

Записи в Динкином дневнике стали короткими и отрывистыми. «Были на озере, говорили о старых фильмах». «Удивительно, но Никите тоже нравится Гарри Поттер». «В жизни ни с кем так много не разговаривала», «…мы похожи, и, одновременно, абсолютно разные», «…я его совсем не стесняюсь», «Никита считает, что человек всегда свободен, как так?», «я ему верю», «…мне кажется, он тоже думает обо мне…».

Потом она вообще перестала вести дневник.

* * *

Иногда они приходили к Никите втроем. Если не было мамы, Динка сразу шла на кухню, а Нонна – в комнату, где обычно шушукалась с Никитой минут десять. Динка в такие моменты всегда слегка краснела, а Нонна вела себя абсолютно вольно и порой капризничала:

– Никита-а! Принеси мне ча-аю!

– Нонна, погоди, некогда. У меня статья, давай я допишу быстренько, перечитаю и поправлю. А ты пока сама завари, знаешь ведь, где чего.

– Фу, Никитос, ты такой скучный становишься, сил нет! К тебе девчонки пришли красивые, задвигай свою статью, потом допишешь. Радоваться надо. Вот Джимчик нам всегда рад, пушистый мой!

– Нонна, отвали, не могу. Я маме обещал.

– А я твоей маме обещала, что ты со мной не заскучаешь. Ну, покажи статью-то, оппа…

В квартире раздался рев раненого тираннозавра, и Динка, хоть и сидела на кухне, вздрогнула и пролила чай.

– Нонна! Я же просил! Черт возьми, почему ты всегда мешаешь мне работать?!

– Потому что я важнее работы. А будешь на меня орать, вообще все сотру, понял?

– Отдай мышку!!!

– А ты попрыгай, попрыгай. Ну, давай! Давай! Никиточка, ну не дуйся, зайчик. Какая статья? Пошли на кухню, там Динка, наверное, уже под стол залезла, ты ее пугаешь, когда так дергаешься.

– Нонна, сколько раз я тебя просил – не зови меня зайчиком…

– Ну, котик, мне нравится звать тебя зайчиком.

– И котиком не зови!!!

– А как? Симпампунчик? Никита, все, все, мир, бросай комп, считаю до трех. Раз, два-а…

– Ладно, только на полчаса, мне действительно важно…

– Я важнее. Ура, Динка, он выполз из своего рабочего логова! Я ж говорила, я его извлеку. А теперь, Никитос, налей мне ча-аю…

* * *

Что делают люди перед Днем святого Валентина? Некоторые срочно влюбляются. Некоторые, наоборот, поскорее ссорятся. А большинство пыхтит надо открытками, пытаясь придумать достойную события надпись.

Правильно надписать открытку – это уже большая литература. Хочется чего-нибудь эдакого, неземного, лучше всего в стихах, как у Пушкина, или, на крайний случай, у Льва Толстого. Но ведь всю «Войну и мир» на сердечке не уместишь, даже четверть не влезет, вот и приходится все укладывать в три слова. По нынешним временам и три слова – это вполне приличное послание. «Я тя лю сонц!» – оцените, сколько в этой краткости душевного трепета. А уж если совсем Шекспир в душе распоясался, можно добавить: «И чмоки!» Это уже как второй том «Войны и мира», как контрольный выстрел в голову. А можно классически, сдержанно: «Я тебя цалую всю, как писал поэт Басю».

Но для этого надо быть мастером. А Динка была обычной девчонкой и очень мучилась, не зная, что кому надписать, чтоб коротко, поэтично и романтично.

Открытки, кстати, она нарисовала сама. Ей нравилось порой делать что-то своими руками, тем более что валентинки рисовать легко. Редко кто к сердечку пририсовывает трех медведей в сосновом лесу. А вот подписи!

«Я люблю тебя, скотина, с Днем святого Валентина!» – вот это ей нравилось. Она Егору послала, пусть приколется. Но вот одному человеку хотелось написать совсем другое. Совсем.

Динка ощутила холодноватую веселую жуть, будто вампира по голове мимолетно погладила. И решительно подвинула к себе тетрадь.

А, будь что будет, сейчас она напишет, что хочет!

* * *

Нонна о такой ерундовине, как валентинки, вообще не думала. Она пачками покупала их в магазине, уже надписанные. Другое дело – платье. Платье – это серьезно.

Поэтому она позвонила Динке. И вот уже десять минут описывала, чего, собственно, желает ее жаждущая красоты душа.

– Я хочу, чтоб убойно и стильно, понимаешь? И чтоб на других не похоже. Знаю я их, припрутся в розово-голубой синтетике с оборочками. Или в поясе с ботфортами. Или с кринолином, под которым трактор можно спрятать – фу-у, колхоз.

– Да не смыслю я в этом ничего, – отбивалась Динка. – Чего ты ко мне пристала?

– Не свисти, у тебя вкус. Я в поезде еще заметила, шмотки прикольные. Я же не слепая, у меня глаз наметанный. Пошли, заодно позырим, чего там вообще. Мне надо такое – чтоб ах! Чтобы он сразу упал и умер…. и так тридцать три раза подряд. Девчонки недавно на рынок ходили, понакупили того самого розового и голубого, сплошь фуфло китайское… хотя, глянуть, что ли?

– Нет! – дернулась Динка. – Была я там, в рассаднике жутких розочек. Ладно, давай я с тобой по магазинам пробегусь, только быстро.

– Быстрее чем за два часа все равно не получится. Зато головная боль отпадет, тебе ведь тоже нужно прикупить, на бал-то. Давай минут через десять у «Мира»?

– Лады, – сдалась Динка, прикидывая, успеет ли потом пробежаться с Джимкой. А то Никитос без нее всю крепость снежную раздолбает, а ей же тоже хочется.

Первые полчаса они просто ходили из магазина в магазин.

– Господи, да здесь что угодно – только не платья. – Динке хватало нескольких взглядов на вешалки. – Это комплект «веселая мымра», это вообще платье в стиле «боевой экстаз мазохистки». Ой, нет, только не стразы размером с кирпич! А это вовсе не платье, это три бантика, для приличия связанные нитками в единый ансамбль.

Наконец они остановились в большом торговом центре, где платья показались им «ничего».

– Я пошла мерить. – Нонна нырнула в кабинку, нежно прижав к груди десяток вешалок. Динка выразительно помахала вслед мобильником – мол, время – цигель-цигель, ай-лю-лю, постарайся побыстрей.

Нонна по мере сил старалась.

Первое оказалось кружевное, атласное:

– Ну как?

– О-хо-хо… Того, кто эти рюшечки на грудь приделал, надо отправить шить авторские бронежилеты, ей-богу. В них, по-моему, заблудиться можно. К тому же ты в нем толще на размер. Одно это уже поражает воображение.

– Хм… да я и сама вижу, что не фонтан.

– Померяй лучше сразу черное, я его помню, длинное такое.

Черных оказалось два. Первое, с золотым кантом и золотыми пуговицами, Динка отвергла сразу. Мол, прибавь к нему погоны, сапоги и коня – и вперед, в гусарский эскадрон. И ладно бы, даже оригинально, только пуговицы величиной с мяч. И звякают друг об дружку на ходу, как подковы боевой лошади.

Увидев второе, она улыбнулась:

– Вот это классное. Длинное, сидит хорошо, разрез красивый. К нему узкий браслет и цепочку можно, а больше ничего не надо.

– Ты думаешь? – Нонна повертелась так и эдак. – Да ну, как-то слишком просто. Ну черное, ну разрез.

– Элегантно.

– Все девчонки в мини до пупа придут, а я тут в элегантном шушуне до пят… Нет, давай синее посмотрим.

Синее как раз было мини. Сидело оно идеально.

– Впечатляет, – осторожно отметила Динка, – цвет яркий, тебе идет, к глазам подходит. Да и волосы у тебя черные, с синим нормально. Ты из-за цвета его взяла?

– Ага, – Нонна повертелась перед зеркалом. – То есть не из-за цвета, а из-за Никиты. Синий – его любимый, он этот цвет обожает.

– Да? А мне казалось…

– Я и блузку такую купила, потому что он любит. Атласную. Ниче, симпатичная, я специально для него надеваю. Его любимый цвет.

А у Динки в голове зазвучал Никитин голос, когда он отряхивал снег с черных джинсов, после беготни на берегу, и оправдывался: «Хоть и липнет все к ним, а я все равно в черных больше всего люблю. Это мой цвет. В нем всегда ночь, как будто кусочек космоса…»

– …Мне казалось, он любит черный, – Динка сказала это тихо, да Нонна все равно не прислушивалась. Нонна вообще редко кого слушала, кроме себя.

Она померила еще красное, широкое, приговор которому Динка вынесла мгновенно: вот если бы борец сумо был невестой и собрался выходить замуж…

В итоге остались синее и черное. Нонна выбрала синее. Возражать Динка не стала – смотрелось эффектно. А черное ей вдруг захотелось купить самой. Она ведь тоже приглашена на бал, Нонна права. Не в джинсах же идти.

Динка представила себя на высоких каблуках, в черном платье с разрезом, с розой в зачесанных волосах – и стремительную испанскую гитару, и темную тень навстречу…

А синее Нонне идет. Вполне стильно. И даже убойно.

Все как она хочет.

Только любимый Никитин цвет все-таки черный. Чем дальше Динка общалась с Никитой и Нонной, тем больше удивлялась – они как будто не слышали и не видели друг друга. И дело не в том, что они любили разные фильмы, что Нонна предпочитала голливудские блокбастеры, а Никита – авторское кино. Но Никита, такой внимательный с ней, Нонну все время шпынял, подкалывал и пропускал мимо ушей почти все, что она говорила. А Нонна жила в святой уверенности, будто все, что нравится лично ей, – нравится и Никите тоже. И никогда не спрашивала его самого. Прям как Динкины родители…

Дневник Динки Волковой,

Февраль

(после долгого перерыва)

Господи, господи, что мне делать? Какую чушь я тут несла. Какой маленькой девочкой я теперь себе кажусь. Дура, дура, во дура!

Нет, надо быть честной.

Динка, ты ж не будешь врать сама себе?

Нет, не буду. Я же не делаю ничего дурного! Он такой же свободный человек, как я. Он – не чужая собственность. Поэтому… он сам может выбрать. А для этого он должен знать правду. Я так решила.

Ну и дура.

Ну и пусть дура.

Я маленькая девочка. Я маленькая девочка в короткой юбке. Я живу «нидлячего». Я все забыла. Я не хочу больше ни о чем думать.

Я хочу танцевать.

И чтобы всегда шел снег.

* * *

– Ревете тут, как дикие паровозы, ша, мешаете!

Динка обошла сердитую ведущую, которая шикала на парней из танцевалки. Тут, за кулисами, было сумеречно, тесно. На скамейках и стульях валялись костюмы, куртки, пакеты, вполголоса переговаривались девчонки, повизгивали, протискиваясь вперед, малыши. Где-то здесь толкался и Никита.

Она нашла его в дальнем углу, на корточках, с пачкой текстов на коленях. Он быстро просматривал листы и черкал что-то на полях. К нему то и дело подходили с вопросами.

– А, привет, извини, не могу оторваться, запара по полной…

– Да я всего на минутку. Вот, держи, это тебе.

Никита повертел праздничный конверт, в котором угадывалось нечто большее, чем простая открытка:

– Ого! Это валентинка такая? Поэма, что ли?

– Да. Нет. Сам прочтешь. Только не сейчас.

– А чего не… – Тут Никиту потянули за рукав, он отвлекся, и Динка тотчас нарочно спряталась за чью-то широкую спину. Посмотрела, как он ерошит волосы, соображая, что в сценарии нужно переставить местами, как спорит и тычет ручкой в текст, да и двинулась тихонечко обратно. Похоже, ему сейчас совсем не до нее. И хорошо, и прекрасно.

Уже в кулисах ее поймал Толик.

– Ты чего не в зале? Там уже все почти собрались. Слушай, у меня просьба на миллион! Когда мой танец объявят – встань справа у самой сцены, у колонки.

– Зачем?

– Сюрприз. Прыгну на тебя сверху и поцелую. Ты заразишься и тоже станешь ходить в танцевалку.

– Ага, и бегать ночами по крышам, и танцевать стриптиз вокруг телевизионной антенны. И зубами на лету ловить вертолеты.

Толик округлил глаза.

Динка показала ему язык и побежала в зал. Следом неслось:

– Дин, без шуток! Справа, у колонки, обязательно… это очень важно!

Зал был битком. Он шевелился, шаркал ногами, покашливал, смеялся, вскрикивал – в общем, предавался мукам ожидания.

Динка отыскала глазами Нонну – та сидела у центрального прохода, с девчонками, – но пробиваться к ней не стала, а скользнула по боковому проходу к самой сцене. Она шла и пританцовывала на ходу, протискивалась, уступала дорогу, а внутри пульсировала тревожная нервная веселость. Хотелось непонятно чего. Безумств.

Интересно, он уже прочел?

Свет померк, в зале захлопали, засвистели, зашикали. На сцену под романтическую музыку поднялись ведущие, принялись что-то читать, торжественное, из красных папок. Динка не слушала, не воспринимала. Кровь покалывала изнутри, как будто в сердце искрил бенгальский огонь. В голове была одна мысль – прочел или не прочел? Не знает… или уже знает?

Она очнулась, только когда зазвучала тягучая гитара, зарокотала, рассыпая знакомый тревожный мотив. «Ой, это же танго! – узнала она. – Где-то я уже слышала эту гитару, точно слышала…»

А перед глазами сама собой проступила темная заснеженная площадь, огромные белые хлопья, летящие из черноты, вкус снега на губах, качающееся золото фонарей, вихрь, круженье…

Это все ритм, ритм! Капля воды, скользящая по стеклу, капля меда, золотящаяся на кончике ножа. И томительный проигрыш – будто кто-то налил в кувшин чистой печали и поставил туда черный бархатный цветок, и цветок расцвел, и вместо запаха у него – музыка…

Вообще она уже видела это раз пять на репетициях, куда ее таскала Нонна. Той поначалу хотелось, чтобы Толик танцевал с ней, потому и проявляла повышенный интерес. Но ничего не получилось, не срослось, Толик взбунтовался, и Нонна, кажется, до сих пор на него дулась. По крайней мере, на репетиции они больше не ходили.

На сцене мерцал красный прожектор, но никого не было, только музыка в колонках. Динка зажмурилась. Эта музыка будила что-то дикое, странное… Тут ее толкнули сзади, глаза распахнулись, и она увидела черную тень, подсвеченную малиновым раскаленным светом, прямо перед собой, на сцене. Тень развернулась вкрадчиво, как кошка.

Толик!

Конечно, она видела его на репетиции, но без костюмов, без света, без музыки. А теперь черная шелковая рубашка его трепетала, струилось длинное бордовое платье его партнерши. И прибавилось что-то еще, неуловимое. Толик сейчас был не просто мальчишкой, с которым она бегала на каток и перекидывалась колкостями. Он скользил по сцене как ягуар. Прожектора тревожно мигали красным, когда он ронял партнершу, словно падающую звезду – и милостиво подхватывал возле самой земли. Планета вращалась быстрей. Где-то море выходило из берегов. И если бывает взгляд, как удар кинжала, то взглядом Толика можно было вооружить целый отряд тайных убийц.

Динка вытянулась вперед. Мелодия задрожала, как струна, натянутая между быком и матадором, Толик скользнул вправо, к краю сцены, Динка успела два раза хлопнуть ресницами. На третий у него в руках появилась красная роза. Черные глаза нашли ее. И Толик уронил розу прямо на Динку, прям на голову. Сзади завистливо ахнули.

Толик вернулся к своей девушке, бешено закрутил ее напоследок – и мелодия оборвалась. Зажегся свет, зал захлопал, затопал ногами. Танцоры кланялись, девчонка в бордовом платье гордо улыбалась, выходя вперед, а Толик посылал воздушные поцелуи на все стороны света. Выходило, что у света как минимум восемь сторон.

Динка стала пробираться к выходу. Девчонки, мимо которых она проходила, оглядывались ей вслед, перешептывались, косились на розу. Она протолкнулась сквозь душную тесноту зала в коридор и спустилась на первый этаж.

Тихо было в школе, тихо и пустынно. Сверху долетали приглушенные обрывки музыки, смеха, аплодисментов. Здесь же, в прохладном пустом холле перед раздевалкой, никого не было. Динка подошла к окну, прижалась пылающим лбом к холодному стеклу. Уже стемнело, зимние сумерки висели снаружи, разбавленные золотыми квадратиками окон.

«Какой странный день, – думала Динка. – Неужели правда есть святой Валентин, который покровительствует влюбленным? Интересно, какой он? Молодой, с крыльями? С сумкой, набитой валентинками? С красной розой в зубах? Какие глупости в голову лезут… Может, сбежать, не дождавшись? Или вернуться в зал?»

Но она никуда не пошла, села на подоконник, пристроив рядом длинную розу. По тропинке перед школой бегали малыши, плюхались с разбега на ледяную дорожку. Им не было дела ни до святого Валентина, ни до школьных праздников, ни до самой любви. Они отчаянно скользили пузом по льду, не подозревая, что абсолютно счастливы.

Когда-то ей тоже хватало для счастья чистого щенячьего восторга. Теплого дождика, осеннего леса, новой игрушки, шоколадки, сказки, прочитанной на ночь. А теперь она всего этого почти и не замечает. Теперь она не умеет быть счастливой одна, теперь ей отчаянно нужен кто-то еще.

Сверху снова донесся смех. Кончился очередной номер. А минут через пятнадцать, наверно, кончится и вся официальная часть. И начнется бал. Ради которого все старшеклассницы сегодня мучились с утра, делая прически, выбирая наряды, тщательно наводя макияж. Динка ведь и сама выглядела необычно. Длинное черное платье с разрезами струилось вдоль ее ног. Вместо привычного рюкзачка с плеча свешивалась маленькая сумочка на черном атласном шнурке. Волосы подхвачены на затылке в сложное плетение, а вдоль щек завивались длинные пряди. И взгляд у нее – Динка знала это – сегодня таинственный, глубокий, темный. Как будто вместе с платьем ей передалась невидимая энергия женственности.

– Динка!

Сверху по широкой лестнице спускался Толик.

Она совершенно по-детски спрыгнула с подоконника ему навстречу.

– Тьфу, напугал! А ты чего здесь? У тебя же еще танцы с девчонками, разве нет? Слушай, это было неожиданно… но спасибо! Никто мне еще цветов не дарил с таким эффектом. Гляди, начнут теперь вслед горлопанить – жених и невеста, тили-тили-тесто…

И осеклась.

Она-то думала, он ответит: «Ну и прекрасно, всегда мечтал на тебе жениться» или даже: «Пусть завидуют, что у тебя такой крутой жених», – но поняла, что с таким лицом ничего подобного он ей не ответит.

– Толик? Ты чего?

А он приближался – насупленный, жесткий, непривычный. Губы в ниточку. Это Толик-то, у которого рот всегда до ушей. Динка в растерянности остановилась у края подоконника.

На лестнице появилась стайка девчонок – фанатки Толика, по большей части из младших классов. Седьмой, даже шестой – как же, дружить с мальчиком на пару классов старше – это же мечта, высший школьный шик. Да еще с таким ярким мальчиком. С ним после сегодняшнего вечера захотят дружить даже первоклашки. Да что там! Из детского сада прибегут, в очередь записываться с горшками в зубах.

– Ой, Толик, мы тебя ищем. Ты – супер! Слышал, мы тебе «браво» кричали? Мы хотим с тобой сфоткаться.

– Чур, я первая!

– Ой, девочки, давайте вместе, а его в серединку.

– Не толкайся, эй, я тебя сама щас толкну – полетишь со свистом!

– Толик, со мной отдельно, я тебя и в зале снимала…

– Эй, не наглей, сначала со мной!

Ну, понятно – звезда и поклонницы. Сейчас они его еще на сувениры делить начнут. Пуговицы отгрызать, волосы выщипывать. Бремя славы порой тяжело, как мешок цемента.

– Подождите! – отмахнулся тот и крепко взял Динку за руку.

– Случилось что? Чего такой хмурый?

Он вдруг развернул ее – она подалась – и оказался совсем близко. Как тогда, на площади. И глядел блестящими злыми глазами. Она не понимала.

От лестницы послышался шепот, смешки. Динке стало неудобно.

– Это правда? – наклонился он к ней.

– Что? – еще больше удивилась она.

– «Я только теперь поняла, что полюбила тебя, когда ты говорил про снег. Помнишь, мы стояли под фонарем? И ты сказал, что зима – это космос, который приходит к нам в гости…» Это правда?

Динка замерла.

Он цитировал ее письмо. Слово в слово.

Толик не выдержал, выдохнул:

– Чем он лучше… – и вдруг подхватил ее и сделал первый скользящий шаг. Только теперь это было совсем не волшебно. А страшно.

– Откуда узнал? – спросила она, машинально повторяя его движения. Подчиняясь его рукам.

Толик сделал поворот и крутанул Динку:

– Он же мой друг! Сам мне все рассказал.

– Сам? – Они сделали несколько шагов по кругу. – Не верю!

– Он его мне отдал! – Толик рванул ее к себе так, что голова мотнулась. – И правильно. Ты моя девушка. Я должен был знать.

– Твоя? Твоя девушка? – тоже повысила голос Динка. – Когда я была твоей девушкой?! Опомнись! Мы же все решили тогда, в самом начале!

– Ничего мы не решили. – У Толика раздувались ноздри. – Я за тобой месяц таскался. А он, между прочим, тоже не одинок. «Мне кажется, она тебя не понимает… она совсем о тебе не думает», – передразнил он противным тоненьким голоском. А ты зато думаешь!

– Твое какое дело? – взорвалась Динка.

Толик стремительно уронил ее, тут же подхватил, прижал к себе.

Они замерли нос к носу, как мартовские коты перед дракой.

– Предательница! – выдохнул он ей в лицо.

– Сам предатель, – всхлипнула она. – И он тоже! Оба вы гады! – Она развернулась и побежала по коридору.

Сзади раздались аплодисменты. Обернувшись, она увидела, как Толик кланяется девчонкам, а они окружают его со всех сторон.

Она даже не помнила, как натянула куртку – прямо поверх платья, как успела переменить обувь… Очнулась на тропинке, ведущей через площадь к дому. Длинный подол платья цеплялся за снег, в руке болтался пакет с туфлями. Плохая из нее Золушка – сбежала, а туфельку оставить забыла. Да и принц у нее подкачал. Не нужна она ему ни в туфельках, ни без.

Динка остановилась.

Вспомнила, как готовилась к вечеру. Как смотрела на себя в зеркале – в элегантном черном платье, на каблучках – взрослую, неузнаваемую. Как долго подбирала тени. Как закалывала волосы, завивала локоны на висках. Как мечтала: вот он увидит ее – и мир остановится. Медленно начнет гаснуть свет. Снег полетит обратно, с земли к звездам, серебрясь и танцуя. И тогда…

Она пнула пакет с туфлями, злясь на себя, пытаясь загнать слезы обратно.

Предатель, предатель, предатель…

Как он мог?!

– У-у-у, – сквозь зубы взвыла Динка в темное небо, обрезанное зубцами леса и, надо полагать, притаившемуся там, в темноте, святому Валентину.

Небо понимающе промолчало в ответ.

Динка сжала кулаки, в левую ладонь что-то вонзилось, больно. Роза. Та самая роза, которую Толик кинул ей со сцены.

Говорят, танго – это танец, в котором ломаются кости. Да, наверное, в этом и есть тайна музыки. Когда идешь навстречу своей боли, и самое главное – не показать, как тебе плохо. Улыбаться сквозь слезы. Жить через боль. Быть сильной. Быть свободной.

Быть свободной – значит быть одинокой.

Динка медленно вытянула из ладони длинный стебель. Медленно переломила посередине. Еще раз. Сорвала холодные, мягкие лепестки, швырнула подальше. Напоролась на острые шипы. Долго дергала размочаленный стебель, пытаясь разорвать его на кусочки. Потом слизывала кровь с оцарапанных пальцев и вытирала слезы.

Ничего, они ее с переломанными костями не увидят. Она будет стоять прямо, до последнего. И улыбаться.

Дома тетя, увлеченная сериалом, на миг выглянула из комнаты:

– Ты чего так рано? Забыла чего? – но, кажется, даже не стала вслушиваться в ответ. Ей интересно было, кто кого полюбит в конце сто тридцать пятой серии, кого настигнет внезапная амнезия на весь мозг, а кого прижмут к стенке поцелуем, чтобы потом еще десять серий взахлеб это обсуждать.

– Да голова побаливает, – без особого вдохновения соврала Динка и юркнула к себе. Стянула платье, скомкала, запихнула в шкаф. Гори все синим пламенем, да хоть фиолетовым в крапинку.

В Сети никого не было. Даже неугомонный Егор не выходил на связь.

Динка сложила руки на столе и опустила на них пустую голову. Страшно подумать, сколько же в мире людей. Вот она сидит за столом, в темной комнате, под крышей, на пятом этаже. А справа и слева от нее – такие же бетонные коробки, застекленные спереди, и там тоже люди. Ходят. Спят. Смотрят сериалы. Пьют чай. Ругаются. Плачут. Закрывают голову руками и думают, что они одни. Маленькие человечки в маленьких бетонных коробочках.

И все хотят любви. И страшно ее боятся.

Динка влезла с ногами на подоконник, отодвинула занавеску, уперлась лбом в стекло.

Вот опять окно,

Где опять не спят.

Может – пьют вино,

Может – так сидят…^[4]

Вон напротив, в бараке, горит свет. Что там, за стеклом? Наверное, на кухне висит маленькая лампа с серебряными звездочками. В соломенной плетенке сладко пахнут булочки с яблоками, а рядом – свежий чай с лимоном. На холодильнике мурлычет телевизор. А за столом сидит… кто? Наверно, улыбчивая женщина в пестром фартуке, а с ней – двое ребятишек. Девочка постарше, мальчик помладше. Сегодня они вместе пекли булочки и припозднились… А завтра их папа уйдет к другой женщине.

Динка горько улыбнулась.

А вон еще окно, с голубоватым светом. Там, наверняка, засело дитя Интернета. Строчит комменты в блогах, или болтает с кем-то по скайпу, или зависает в Контакте. Тут уж никаких булочек – кофе в черной кружке, завал дисков на столе, наушники. И «Одиночество в Сети». И беспричинные слезы в подушку под утро, и смутное ощущение пустоты, которая уже проглотила твой мир, и ты живешь, будто в серой, забранной изнутри паутиной банке.

А в этой шумной квартире гудит вечеринка, день рожденья. Двое вышли на балкон, смешно им чего-то. Понятно, сейчас будут пускать ракеты… А через день поругаются и станут ненавидеть друг друга так сильно, что порежут все общие фотографии.

Вот так они и жили, пока друг друга не задушили.

Здесь, за окном, мужик с тяжелым лицом спит, сидя на табуретке, навалившись на стол. Под столом – пара пустых бутылок. Кошка осторожно подходит к своей миске, принюхивается… пусто. Завтра хозяин будет долго булькать пивом, а потом все-таки соберется на озеро за свежей рыбой, вон шарабан уже выставлен в коридор. Этого мужика уже бросили все, кроме кошки, поэтому у него все будет хорошо.

Динка потерлась горячим лбом о стекло.

В этой квартире мальчик делает уроки. Если подумать – зачем? Бесполезные знания, каша. Разве они помогут потом в жизни? Станет ли ему легче от интегралов, если его девчонка уйдет к его лучшему другу?

Она так и знала, так и знала, что ничего хорошего не выйдет. Где любовь – там всегда предательство. Любовь! Обхохочешься…

Толик читал ее письмо. Он ведь видел, понял – кому оно…

Значит, на Динку им обоим наплевать с высокой колокольни.

Про второго лучше не надо, слишком больно. А вот если б хоть Толик ее любил…

Ах, если б он ее любил – он принес бы конверт ей. Не заглядывая внутрь. И плевать, почему письмо не попало по назначению. Толик должен был его вернуть!

А он орал на нее, как… как… как на жену свою, вот как!

Цирк устроил на глазах своих малолетних фанаток. Как будто специально подгадал для соплюх.

Динку аж передернуло. Теперь о ней будет сплетничать вся школа. Ну и наплевать, как говорил когда-то Егор. Наплевать и растереть.

Но ей было больно, ей хотелось сжаться в комочек, подтянуть колени к подбородку, пряча слезы в горле, пряча саднящую боль в животе. Хотелось уснуть, забыться, проснуться – и ни секунды не помнить ни о сегодняшнем бале, ни о Толике с его танцами, белозубым смехом и красными розами.

Он ее предал, предал, предал!

Они оба.

Господи, как больно…

Один сначала приручил, а потом предал.

А второй сначала присвоил, а потом плюнул в душу.

А Динка любила свободу.

Вот скажите, что хуже: когда тебя присваивают без малейшего повода и согласия – или когда тебя предают? Был в Баторе один парень, из соседней школы, с которым что-то завязывалось. Они гуляли пару раз апрельскими, пропахшими дымом и цветущей степью вечерами. Болтали, сидя на скамейке. Он рассказывал, а Динка слушала, втайне гордясь, что у нее наконец-то все как у людей… И он подарил ей расцветающие тюльпаны. Похожие на огонь, они быстро сгорели, осыпались почерневшими лепестками, но Динка была счастлива.

А потом они шли мимо «генеральского» дома, на скамейках сидела привычная вечерняя тусовка, и он представил ее друзьям – «моя подружка». Как по лицу хлестнул, честное слово.

– Какая я тебе подружка?! – взорвалась Динка, как только они завернули за угол. – Ты больной, что ли, на всю голову?! Я тебе не рыбка, не зайка, не креведко, не малышка, не солнышко и не подружка! Повороши гумус черепной – это когда я была твоей?! Откуда эти замашки рабовладельца – «моя-а подружка!» Угу. Сейчас, твоя! На короткой цепочке, короткими перебежками. Вот что, родной, гуляй-ка ты дальше один.

И Динка ушла, чтобы никогда не вернуться. С того раза она с ним едва здоровалась. Зачем ей человек, способный обозвать ее таким мерзким словом – «подружка»? Еще бы телкой назвал. Это у Пушкина няня была подружка, Арина Родионовна, все в курсе: «Выпьем с горя, где же кружка!» И то небось не от большой радости, раз он с ней шампанское кружками глушил. А она никому в няньки не нанималась. И в подружки – тем более.

Получается, Толик предал ее дважды.

Хоть она и говорила ему, что не станет его девчонкой – все равно в подружки записал. Ну ладно, лишь бы молчал в тряпочку. Так нет, непременно разборку надо было закатить. Зацените, мол, масштаб трагедии.

Ну что ж. Она заценила.

Зрители тоже.

Жаль, Толик им вслух письмо не прочел. Там много красивых мест, трогательных…

Динка обнаружила, что смеется, а может, плачет, упираясь в стекло дрожащим подбородком. Потерлась щекой о собственную коленку, вытерла мокрые глаза.

Любовь всегда кончается предательством. Потому что люди не умеют любить, как собаки, просто и преданно, всегда радуясь своему человеку. Собаки ведь не хвастаются хозяевами, не показывают их друг другу – у кого, типа, круче, не вешают на шею табличку: «Мое!»

Просто любят. Потому что звери.

Бедное человечество. Все несчастны, поголовно. Конечно, когда чувствуешь смертельную обиду, хочется плюнуть на всех. Но, если подумать, никто же не виноват. Никто никого не понимает – вот это правда. А там, где нет понимания, – нет и любви. Поэтому все обречены на одиночество. Обречены медленно тонуть в себе, каждый – в своей черной реке, в своей черной зиме, за которой никогда не наступит лето.

Только собаки умеют любить. Динке иногда казалось, что Рэнька – это ее настоящая половинка, половинка ее души, которая обросла волчьей шкурой и встала на четыре лапы. А между ними, как воздух – любовь. И не надо ничего объяснять. Не надо ведь ничего объяснять своей руке или ноге. И сердцу не надо объяснять, как гонять кровь, и крови – как течь. Вот так и любовь между человеком и зверем. Она просто есть. И не надо бояться, что завтра она исчезнет, что тебя вдруг бросят, присвоят или неправильно поймут.

– Люди не умеют любить, – сказала Динка темному городу. – Любовь умерла. Ее никогда и не было.

Город – это магазины, дороги, дома, бетонные и деревянные коробки, впритык. Внутри люди перед цветными мельтешащими экранами. Легко дружить с говорящим ящиком, так проще.

Когда человек заводит собаку – вместе с собакой он заводит себе рыжий осенний лес, туманный двор поутру, морозную луну над крышами, поляну в одуванчиках. Человек заводит собаку – и мир становится больше. Потому что человек берет собаку на поводок, выходит из коробки, и мир открывается ему навстречу.

А когда человек заводит телевизор – и собака ему не нужна, и мир ему не нужен. Он захлопывает все двери и утыкается взглядом в бормочущий экран. Ему не нужен вообще никто. И он тоже никому не нужен.

Люди живут вместе, иногда – в одной квартире, в одной комнате. Люди раздражаются, толкаются, кричат, цепляют друг друга, словно они не люди, а ходячие кактусы с миллионами колючек. Варят картошку, курят, шуршат газетой, переключают программы, ругают детей… И всю жизнь боятся сказать друг другу самое главное. Что каждый из них хочет только любви. Если б они подняли глаза – им бы хватило на всех. Но люди боятся. Боятся себя. Еще больше боятся других. Потому и прячутся друг от друга, защищаются колючками, даже если живут в одной комнате.

– И он такой же дурак, как все, могла бы и раньше догадаться. Он тоже испугался. Просто испугался. Потому Толику меня и сдал! Предатель…

От слез защипала расцарапанная ладонь. Динка зло всхлипнула и решила: хватит! Все, никаких слез. И задернула шторы. Потом глянула тяжелым взглядом вверх и полезла на стол. Под потолком, на выступе карниза до сих пор висели три сухие розы, отмечая начало ее жизни в этом маленьком городке. Динка оборвала нитку, розы с шелестом посыпались вниз. Она подхватила их, и, как была в тапочках, осторожно прокралась на балкон – благо тетя все еще покачивалась у экрана в сладких переживаинях.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: