Руководство-инструкция по медитации на умирании

(Медленно, впитывая, прочесть для себя – или другу вслух)

Приведите свое осознавание в тело. Переведите внимание на уровень ощущения, чувства в теле.

Почувствуйте тяжесть, плотность головы, когда она покоится на шее. Почувствуйте силу шеи, ее толщину, ее вещественность. Плоскость и твердость плеч.

Почувствуйте вес руки у плеча. Почувствуйте сбитость торса и тела. Почувствуйте толщину этого тела – сосуда.

Не гонитесь за ощущением. Просто получайте то, что возникает в этом теле, где мы обитаем.

Почувствуйте его плотность; почувствуйте силу тяжести, когда ягодицы покоятся на подушке, а колени касаются пола.

Почувствуйте возникающие ощущения то здесь, то там в этой форме. Множественные покалывания и ощущения. Кажется, будто они воспринимаются чем-то более тонким – телом опознавания, которое переживает ощущения плотного тела, которое воспринимает эти уколы и вибрации. Это тело легче, чем тяжесть, чем весомость сосуда. Это тело света.

Войдите в это тело опознавания, которое переживает звук, как слушанье, которое переживает свет, как виденье, которое чувствует вкус, которое познает жизнь, когда она пережита в этой весомой форме.

Почувствуйте... ощутите внутри этого весомого тела более легкое тело. Это легкое тело, которое воспринимает ощущения, производимые в более весомой форме.

Каждое дыхание, входящее в весомое тело, переживается этим более легким телом в виде ощущения. Каждое дыхание, входящее в весомое тело, поддерживает это легкое тело, сохраняет равновесие, позволяющее оставаться этому телу осознавания.

Пусть это осознавание утвердится очень бдительно и очень осторожно на каждом вдохе и на каждом выдохе. Почувствуйте соприкосновение весомого тела с легким. Почувствуйте легкое тело в весомом, как в колыбели; они связаны с каждым дыханием и поддержаны им.

Только осознавание и ощущение. Переживание жизни в теле, поддержанное дыханием.

Прочувствуйте каждое дыхание. Прочувствуйте это тонкое равновесие от мгновенья к мгновенью, как ощущение, как само осознавание.

Делайте каждый вдох и каждый выдох, как если бы они были последними. Переживайте каждый вдох, как если бы за ним никогда не следовал другой. Каждое дыхание – последнее.

Каждое дыхание кончается без того, чтобы за ним следовало другое, разрывая связь между легким телом и весомым телом. Последнее дыхание. Конец жизненного пути.

Как отвечает ум на то, что больше нет дыхания, на то, что больше нет жизни? Какова мысль о том, что «больше нет вдоха, нет выдоха»?

Каждое дыхание – последнее. Освободитесь. Не удерживайте его.

Пусть каждое дыхание уйдет. Позвольте себе умереть.

Каждая мысль исчезает в пространстве. Время жизни окончено. Конечный момент. Освободитесь. Позвольте себе умереть.

Освободитесь от страха. Освободитесь от страстного желания. Раскройтесь для смерти. Вступите в смерть. Позвольте себе умереть. Умрите сию же секунду. Не держитесь ни за что. Просто умрите.

Освободитесь от мыслей. Освободитесь даже от представлений о смерти и жизни. Просто умрите. Освободитесь сразу же, целиком и полностью.

Идите далее сейчас же. Умирайте легко, погружайтесь в свет. Свободно парите.

С открытым сердцем освободитесь от всех вещей, удерживающих вас. Освободитесь от своего имени. Освободитесь от своего тела. Освободитесь от своего ума. Свободно парите. Позвольте себе умереть.

Не бойтесь. Держаться не за что. Легкое тело теперь свободно каждое мгновенье. Идите далее сейчас же. Мягко вступите в свет. Освободитесь от плотного тела, освободитесь от этого воплощения сейчас.

Свободно парите. Умрите, погрузившись в свет.

Идите в чистое, открытое сиянье своей изначальной природы. Только пространство. Пространство парит в пространстве. Умрите, погрузитесь в него. Освободитесь; освободитесь полностью. Войдите в свет. Только свет, парящий в обширном пространстве. Чистый ум. Открытое сердце. Освободитесь.

Освободитесь от своего знания. Освободитесь от своего незнания. Все, что приходит на ум, старо. Любая возникающая мысль – всего лишь старая мысль. Теперь парите свободными от всего этого. Позвольте себе умереть. Только чистое осознавание. Сам свет, переживающий себя в самом себе. Пространство внутри пространства. Свет внутри света.

Полностью ушли. Ушли по ту сторону. Ничего внутри. Ничего вне. Только «бытность». Только пространство. Чистое осознавание. Чистое переживание. Свободны от тела. Свободны от ума. Умрите в открытом, безграничном пространстве присущей вам чистоты. Раскройтесь в нее. Дайте себе умереть, погрузитесь в чистый свет.

Обширное пространство. Нет границы. Дайте себе просто быть. Открытое и бесконечное. Свет. Само пространство.

Теперь следите за каждым дыханием, как если бы оно приближалось издалека. Как если бы оно приближалось, проходя через обширное пространство.

Каждое дыхание – первое. Каждый вдох – это первое дыхание жизни. Каждое мгновенье – полностью новое. Рождение.

Сознание вновь переживает тело. Пространство в пространстве.

Чистое осознавание вновь вселяется в чистую форму. Снова рожден.

Осознавание идет вперед от мгновенья к мгновенью; оно идет так же, как всегда. Переживание того, что есть. Дыхание жизни опять внутри тела.

Эта легкость еще раз нежно животворит весомую форму, принимает рождение, чтобы исполнить свою карму, чтобы научиться тому, чему следует научиться, быть с вещами, каковы они есть.

Нет смерти. Нет рождения. Нет жизни. Только «бытность». В теле, вне тела. Только «бытность». Только простота. Только форма. Только бесформенное. Переживание, одно в каждое мгновенье данного времени.

Нет жизни. Нет смерти. Только теперь. Только это.

Вхождение в каждое мгновенье. Вхождение полностью пробужденными. Каждое мгновенье столь драгоценно. Все есть.

Смерть тела, смерть ума

Когда мы наблюдаем ум с ежемгновенным осознаванием, мы видим, как одно состояние ума возникает со своими собственными склонностями, так сказать, с собственной личностью с собственным настроением, со своими ассоциациями мыслей; и мы видим, как оно исчезает. И в следующую тысячную долю секунды мы видим, как возникает совершенно новый ум. Мы видим, как внутри нашего сознания возникают и исчезают множественные воплощения ума. Мы видим рождение и смерть. Мы не оплакиваем исчезновения какого-нибудь состояния ума, потому что это было нашим одним переживанием, за которым немедленно возникает другое. На самом деле мы даже редко видим эти возникновение и исчезновение. Обычно мы переживаем их как непрерывность, как единый ум; мы не видим, что здесь налицо непрерывные рождение и смерть, новое рождение и новая смерть. А на самом деле то, что соединяет одно мгновенье ума со следующим мгновеньем ума, не отличается от того, что связывает время одной жизни со временем следующей. Это одно и то же. Неосознанные склонности возникают, чтобы сформировать одно состояние ума; затем они исчезают при изменении условий – и снова возникают в новом уме. Точно так же как это бывает, когда мы умираем, и то, что было силой в уме, – его цели, стремления, желания, – все это продолжает существовать, чтобы еще раз заново возникнуть в новом теле.

Когда мы наблюдаем возникновение и исчезновение сотен новых воплощений в течение часа, мы переживаем рождение и смерть на очень глубоком уровне. Узнавание этого ежемгновенного рождения и смерти ума позволяет нам проникнуть сквозь иллюзию плотности, которая придает силу страху смерти, то есть боязни растворения после угасания физического тела. Ясное виденье продолжающегося процесса, в котором один ум ведет к другому, приносит глубокое постижение, что осознавание продлится после того, как сознательное начало более не найдет в теле гостеприимного пристанища. Это глубокое понимание позволит нам после смерти узнать, что мы умерли, понять, как продолжает существовать сознание, хотя тело лежит где-то поблизости. Чем скорее мы узнаем, что мы умерли, тем лучше сумеем выбрать направление внутри кармических возможностей, открывающихся в посмертных состояниях.

Виденье этого ежемгновенного рождения и смерти ума позволяет нам видеть далее смерти этого преходящего тела. Видя относительную природу жизни, видя более широкий контекст, в котором на самом деле существует то, что мы принимали за себя, мы начинаем переживать смерть «я», уменьшение способности последующей силы желать и отождествляться с предыдущей мыслью, как с некоторой прочной, отдельной сущностью, как с «я». Не называя слух «моим» слухом, вкус – «моим» вкусом, думание – «моим» думанием, а просто признавая думание, слух, вкус, прикосновение, по мере того, как каждое такое состояние ума само по себе возникает и исчезает, как продукт предыдущих условий, мы начинаем переживать смерть понятия о самих себе, как о ком-то отдельном от потока. Как выразился один дзэнский наставник: «Если вы пришли сюда не для того, чтобы умереть, вам лучше уйти домой – вы не готовы для практики».

Когда начинается смерть «я», мы глубоко чувствуем, что это отдельное «я», проявляющееся как личность, представляет собой наше отстояние друг от друга, нашу отделенность от реальности вещей, каковы они есть, нашу отделенность от бытия, общего всем нам. Эта великая смерть разделения и страха становится весьма могучей силой в нашей жизни, когда мы вступаем в чистое бытие, в процесс, иногда бывающий болезненным, где раскрывается тот факт, что мы не то, кем считали себя, что мы в действительности всегда в значительной мере были тем, кем никогда не хотели быть. Когда начинают распадаться границы того, кем мы себя считали, мы позволяем себе умереть, как отдельности, и переживаем единство со всем существованием.

Воображаемое «я» начинает умирать, когда мы более не придаем ему силы, не питаем его жаждой переживаний, словно они его собственные; оно начинает умирать, когда мы видим эти переживания просто как переживания в обширном уме. Ум виден, как пространство, где происходят все эти явления. Таковы условия ума, его обусловленность. Ум представляет собой безбрежный простор, чистый по своей глубинной природе, содержащий в себе все. Все эти умы, которые мы переживаем как самих себя, возникающие и исчезающие, все эти личности, которые мы представляем собою, оказываются содержанием гораздо более обширной ясности, не связанной, не смешанной, не отождествленной ни с чем из этого танца. Мы получаем гораздо более широкую картину, гораздо более глубокое признание того, кто мы в действительности такие, и более глубокое понимание того, во что мы переходим, умирая и покидая тело.

Благодаря наблюдению того факта, что содержание ума изменяется от одного явления к другому, благодаря тому, что мы прямо видим эту перемену по мере того, как она протекает, мы начинаем видеть весь процесс. И когда мы видим процесс, мы видим и координаты, в которых он происходит. Мы переживаем тот факт, что считавшееся нами прежде реальным, на деле не является таковым. Оно не обязательно нереально, оно всего лишь нереально в той мере, в какой мы воображаем его реальным. И наше восприятие смерти заметно меняется.

Смерть «я» может быть полной страха перед освобождением, перед шагом в пустоту, страхом перед мыслями о том, как ничто не остановит наше падение, непризнанием пустоты нашей истинной природы. Пустота – это необъяснимый простор, в котором мы возникаем; это – сама истина; и вся идея о том, что «кто-то» шагает в пустоту, представляет собой просто еще один пузырь, проходящий мимо. И нам более нет необходимости определять, кто мы такие, поскольку то, чем мы становимся каждое мгновенье, гораздо больше того, что мы когда-либо воображали. Нет необходимости ограничивать каким бы то ни было определением то, чем мы действительно являемся. Мы – все это. И только содержание этого необъятного простора ума, будучи определено, как отдельное «я», ограничивает то, что мы такое.

Смерть тела сопровождается гораздо меньшими мучениями, нежели смерть «я». Смерть «я» – это обрыв всего, что мы понастроили и считали прочным, дабы совладать с глубинной природой постоянно меняющегося процесса. Мы построили воображаемое «я», которое непрерывно подвергает фильтрации содержание ума и выбирает такое состояние его, которое заслуживает существования. Когда все это отпадает, налицо тошнота, головокружение; ибо это означает смерть всего, что мы узнали о себе; все мысли и проекции, которые так восхищали нас в прошлом или создавали кого-то для будущего, – все они видны, как просто более естественные явления потока жизни, возникающие и исчезающие в необъятном просторе.

Когда все, чем мы воображаем себя, видно в своей – в сущности пустой, непостоянной – природе, мы глубоко чувствуем поверхностность отдельного «я». Когда однажды мы прозреваем сквозь эту сновидную отдельность, мы узнаем, что в реальности нет никого, кто должен умереть, что это только иллюзия отдельности, которая снова и снова принимает рождения. Тогда может возникнуть все, что угодно. Возникает одиночество, возникает ненадежность, возникает страх, возникает голод, возникает даже страстное желание, которое ведет нас от одного воплощения к другому, которое создает один ум за другим, – и все это видно, как просто приход и уход. Как сказано в «Алмазной сутре», это – «вспышка молнии в летнем облаке, мерцающий светильник, призрак, сновидение».

Тогда можно относиться к физической смерти с уважением, можно почитать ее, как чудесную возможность в процессе перехода из одного тела в другое, возможность для осознавания, которое признает относительность всего, что мы воображаем реальным, возможность гигантского прорыва. Потому что, уходя из тела, мы видим, что тело, которое мы принимали за себя, ум, который мы принимали за себя, чуть-чуть отличаются от того, что мы когда-либо воображали, а сама жизнь уже сильно отличается от той, какую мы когда-либо могли себе представить; и здесь появляется чудесная возможность освобождения. Это – великий дар, который, если им воспользоваться разумно и мудро, может нам позволить разрушить многие из наших желаний, многие из наших страхов, значительную часть нашей отдельности, – так чтобы не осталось ничего личного, чтобы все оставшееся оказалось светом, вступающим в свет.

Я думаю, именно это хотел сказать Уолт Уитмен, когда писал в «Песне о себе»:

«Все идет вперед и вовне, и ничто не погибнет;

И умереть – это не то, что думает каждый, но лучше».

(Ср. перевод К.Чуковского:

«Все идет вперед и вперед, ничто не погибает,

Умереть – это вовсе не то, что ты думал, но лучше»).

Дух в мире

Когда в глубоком безмолвии, впущенном в себя во время сиденья в медитации, мы видим то, что всегда происходит, но что мы так редко осознаем, мы понимаем, какое это чудо – жизнь, понимаем, как она замечательна. Пожалуй, чем яснее мы видим, какое это чудо, тем отчетливее обнаруживаем проблему попытки проявить в мире этот дух, эти прозрения.

Например, мне пришло в голову, что крест – это очень ясный символ тягот жизни. В вертикальной части креста можно видеть повышение осознавания; в некоторых традициях его можно даже уподобить позвоночнику, по которому поднимается духовная энергия. Горизонтальная часть креста подобна рукам человека, пришедшего в мир, чтобы проявить свое виденье, опирающееся на силу духовного осознавания. И вот через эти руки внутренняя мудрость осуществляется во внешнем мире, через эти руки мы делимся трудом в смирении и заботе.

То, что Христос был распят на месте пересечения внутреннего мира возносящегося духа и внешнего мира окружающих нас нужд, нельзя считать простым совпадением. Его сердце излучает сострадание в самом центре соединения этих двух реальностей. Для многих из нас это очень сильное зеркало, отражающее наше собственное затруднительное положение, потому что в нем наличествует большое смятение, глубокое сомнение по поводу того, как должным образом воплотить в жизнь это растущее понимание, это постепенное пробуждение ко благу других, в то время как мы все еще связаны с мирскими обязанностями.

«Что такое правильный образ жизни?» – этот вопрос люди чаще всего задают себе с началом пробуждения. «Где мне найти работу, полезную для других, в которой возможно справедливое соотношение отданного и взятого? Знать это для меня важнее, чем стать руководителем или возвыситься над окружающими; но как мне зарабатывать достаточно для жизни и для поддержания тех, кого я люблю, – и в то же время все еще оставаться полезным другим?» По мере того, как этот вопрос приобретает напряженность, символ креста становится все более признанным, поскольку можно видеть, что в образе Христа заключается как олицетворение этой дилеммы, так и путь, ведущий к ее решению: метод пробуждения, данный Христом, есть метод сердца. Именно слушая сердцем, мы слышим то, что соответствует данному моменту.

В Благородном Восьмеричном Пути Будда наметил три аспекта ясной работы в мире: правильная работа включает в себя правильную речь, правильное действие и правильный образ жизни. Таковы три средства проявления прозрения, проявления пробуждения в этом мире. Как мы осуществляем это? Так вот, мы производим внимательные действия, мы стараемся пребывать в осознавании того, что делаем. Мы пребываем в своем теле; мы наблюдаем за своим умом; мы знаем свой поступок и свой помысел. Мы обращаем внимание на свою речь: в своей речи мы воздерживаемся от сплетен, от злословия; мы сохраняем ее правдивость. В своих поступках мы воздерживаемся от причинения зла другим. Мы не крадем, не убиваем. Для того, чтобы иметь средства к существованию, мы выбираем такие виды работы, которые не приносят вреда нам или другим людям. Согласно традиции, Будда рекомендовал нам не заниматься охотой, не расставлять капканов, не ловить рыбу, не работать в оружейных мастерских, не способствовать войне.

Но нам нет необходимости обращаться к писаниям, чтобы узнать то, о чем нам возвещает сердце. Если мы проявляем внимание, становится вполне ясно, что в мире существует достаточно страдания и без того, чтобы его добавлять. Мы не хотим работать на бойне, мы не хотим быть палачами; мы хотим облегчать горе, а не причинять его. Мы видим, что правильный образ жизни начинается в сердце, что решение вопроса о работе в этом мире заключается в том, как нам можно больше работать над собой, как сделать каждое действие еще одной возможностью для практики. Когда мы исследуем вопрос о том, что такое правильный образ жизни, мы более не медитируем только во время сиденья – медитация охватывает весь день.

Часть нашей растущей пробужденности – это и рост доброты. Великодушия, мягкости... Как могу я сохранять благожелательность и выжить в обществе, которое не особенно ценит подобные качества? Некоторые становятся медицинскими работниками, трудятся в «профессиях помощи», принося пользу многим людям. Но вне зависимости от того, какую работу мы избираем, даже если эта работа кажется самой чистой, каждый день будут возникать одни и те же вопросы: «Насколько чище я мог бы проявлять свои энергии? Насколько ближе к истине, насколько менее алчным мог бы я оказаться сегодня?»

Вопрос о правильных средствах к существованию – это не просто вопрос о справедливом доходе; это вопрос о правилыюй жизни. Слова «средства к существованию» идут гораздо глубже, чем вопрос о том, за что мы получаем свою заработную плату. Это вопрос о том, как мы проявляем дух на всех путях. Это – действие в чистом виде.

Подлинная нравственность исходит из сердца, из ощущения того, что будет уместным в данный момент. Вопрос о правильном действии – это не какое-то готовое неоспоримое утверждение, пригодное для всех ситуаций и в любом случае. Поэтому в большинстве дискуссий о правильном действии обычно возникает в той или иной форме вопрос об убийстве. Уместным ли будет полный отказ от него? А как быть, когда надо прополоть лужайку? Или что делать, если у нас в одежде завелись вши? Как быть с убийством ради еды? Что можно сказать об убийстве из милосердия? Всякое ли убийство препятствует проявлению света?

Конечно, при любом намеренном акте убийства, если мы пристально наблюдаем за умом, нам становится вполне ясно, что в момент убийства налицо агрессивная энергия; между нами и тем, кого мы убиваем, существует разделение. Но мы знаем, что будет правильным для нас, потому что мы можем почувствовать это в своем сердце. Если мы пребываем в сердце, если мы обращаем внимание на то, что действительно чувствуем, мы будем способны при каждой мысли ощутить, что будет здоровым, а что нездоровым, что полезно и благотворно, а что окажется вредным.

Примером того, как можно действовать в миру, пребывая в сердце, хотя бы и встречаясь с трудными проблемами, послужит одна моя знакомая, которая поняла, что ей необходимо сделать аборт. У нее уже была дочь, и отношения с дочерью сложились трудные. Многие окружавшие ее соглашались с тем, что если она принесет в мир еще одного ребенка, это, пожалуй, толкнет ее на край гибели. Ее психиатр и другие с готовностью поддержали эти отрицательные ожидания, которые оказывали на нее решающее влияние. Она не могла ни увидеть какую-либо альтернативу, ни услышать ее. Мне она говорила: «Придется делать аборт: доктор утверждает, что мне нужно его сделать, то же говорит и психиатр; даже отец говорит то же самое; каждый согласен с тем, что мне нельзя иметь этого ребенка». И вот мы поговорили о возможности для нее аборта с тем же самым утверждающим сознанием, с каким она могла бы рожать – с действительным желанием добра этому существу в его переходе через ее тело; мы поговорили и о том, как она могла бы сделать аборт с величайшей возможной любовью, с добротой к самой себе, с признанием того, как легко для нее было бы отвлечься на путь вины. Позднее она рассказала мне, что это уменье обратить к себе понимание, доброту и любящее приятие, использование этого момента в качестве работы над собой вместо того, чтобы только принести себе больше страдания и ненависти, разделенности и печали, оказалось одним из самых прекрасных переживаний, которые у нее когда-либо появлялись. Переживание оказалось для нее целительным. Она сделала все, что могла сделать в данных обстоятельствах: она послала любовь в такой ситуации, где могла бы проявить сильный гнев и ненависть к себе; а она пришла к свету самым совершенным образом.

Если мы прислушиваемся к сердцу и наблюдаем за своими действиями, мы учимся у самих себя. Мы узнаем, где нам нужно произвести работу. Нам нет необходимости налагать на себя всякие «надо» и «нельзя». Мы открываем для себя, что истина не имеет единственной формы, что истина находится только в данном мгновенье и ее всегда можно открыть именно здесь. Нет реальности, которую нужно создавать, есть только та реальность, на которую надо настроиться.

По мере того, как мы все более и более настраиваемся на свое сердце, на самих себя, мы открываем, что между людьми существует такая безмолвная передача сердца. Сердце признает, что зачастую слова служат людям только предлогом для общения в случаях, когда имеет место подлинное общение. Действительно, иногда слова даже становятся препятствиями для сердца, удерживая восприимчивость только в уме, вместо того, чтобы дать ей возможность ощущаться в том месте, где мы способны внутренне почувствовать другого человека. Когда мы переживаем эту глубокую связь одного интуитивного ума с другим интуитивным умом, разделение между двумя людьми растворяется, тогда общение в меньшей степени нуждается в словах.

Между двумя людьми может существовать настолько глубокое общение, что слова, любые слова, только помешают этой открытости сердец. Такую тонкую передачу сердца можно пережить, когда мы находимся в общении с кем-нибудь, о ком очень сильно заботимся. Я переживал такое общение со своими детьми, а также с умирающими пациентами, с которыми долго работал.

Вместо того, чтобы говорить вслух, мы обнаруживаем, что способны безмолвно посылать мысли сердцем. Сначала, если мы вполне честны, мы, может быть, обнаружим, что говорим: «Даже не знаю, как я это делаю; но вот я. Что я стараюсь сделать – так это передать вам любовь, заботу своим сердцем. Я не пытаюсь изменить вас, я просто люблю вас, насколько могу». Позже, когда это тонкое общение получит развитие, оно будет напоминать практику медитации любящей доброты. Мы можем успешно работать с мыслями наподобие следующих: «Так же, как я желаю быть свободным от страдания и откровенным, так да придете и вы к своей целостности, к своей радости!» Иногда мы можем даже так общаться с животными и замечать их реакции. Временами это участие будет очень ясно воспринято каким-то лицом, и тогда произойдет перемена настроения; изменится вся вибрация помещения. Часто то, что мы никогда не способны сказать вследствие неловкости, запретов и сомнений, можно сказать сердцем. При этом передаются не слова, а намерения; здесь сообщаются состояния ума, заботливое отношение.

Пользуясь сердцем, мы можем передавать наше возрастающее осознание и уважение к росту других; мы способны делиться духом с другим человеком. Мы можем передавать нашу заботу, не затерявшись в ее магии, с чистым намерением, которое открывается другим, которое вносит сердце в мир; это слияние внутренних и внешних реальностей, сущность сострадания и правильного действия.

Развивая это общение, мы обнаруживаем, что не только более способны говорить сердцем, но также и более способны слышать его, больше получать через сердце. Мы замечаем, что можем яснее почувствовать надлежащий ответ на условия данного момента. Правильный образ жизни оказывается более ясным и менее проблематичным путем, и его радость расширяет доступ к уму-мудрости. Сердце явственно раскрываем ум – так же точно, как ум раскрывает сердце: это и есть правильный образ жизни.

Практика в действии

Когда мы с Элизабет Кюблер-Росс проводили курс обучающей медитации, она попросила меня посетить нескольких из ее умиравших пациентов. Очень скоро мне стало ясно, что работа с умирающими оказывается средством работы над собой. В потоке этой работы я встретил необычайную монахиню доминиканского ордена Патрицию Берне, с которой проработал несколько месяцев в онкологическом отделении Сан-Францисской больницы. Когда я впервые пришел в эту больницу, мне стало очевидным, как моя практика подвергнется здесь проверке. Как выразился один учитель дзэн: «Ваша практика пригодна для покоя; а пригодна ли она для беспокойства?» А еще другой учитель спросил: «Сможете ли вы сохранить в аду свое сердце открытым?»

Я обнаружил, что больница является, пожалуй, наиболее трудным окружением для того, чтобы подлинно хорошо умереть. Больницы имеют целью сохранение жизни; смерть оказывается здесь врагом. К смерти здесь не испытывают большого уважения, большого сочувствия. Смерть окружена страхом, вызывает сильный страх; ибо смерть в больнице – это неудача для больницы.

Безнадежно больные пациенты в большинстве своем говорят, что им хочется не оставаться в одиночестве, когда они будут приближаться к смерти. Им хочется иметь доступ к людям, чтобы не чувствовать себя отрезанными. Однако во многих больницах, по недостатку понимания, как работать с умирающими и как принимать их смерть, медицинских сестер, врачей и технический персонал часто не допускают сколько-нибудь разумным образом к умирающим пациентам. Исследования показали, что световой вызов к безнадежному пациенту требует больше времени для ответа со стороны ухаживающего персонала, чем вызов к такому пациенту, которому сестра чувствует себя способной «хоть чем-нибудь помочь»; и это происходит не преднамеренно, а вследствие наших тонких психологических склонностей. Поэтому во время нашей величайшей надежды на контакт с жизнью мы имеем для этого наименьшие возможности. Больница – не слишком хорошее место для того, чтобы умереть.

Мне стало ясно, что в больницах существует та же проблема, что и внутри нас, и эта проблема – неведенье, отсутствие понимания идущего процесса. Это олицетворение страха и сопротивления, конкретизированное в отношении к некоторой части самих себя, которую мы не постигаем, и в отделенности от нее; и эта часть – наше умирание.

Я увидел, что хорошая медицинская сестра на дежурстве становится благословением для своих пациентов; и я установил значительные различия в этой области. В действительности выражение «хорошая медсестра» не будет правильным. То, что имею в виду я, говоря о «хорошей медсестре», – это такая медицинская сестра, которая находится в соприкосновении с собой настолько, чтобы позволить себе проявить заботу. Во многих школах и на многочисленных курсах медицинских сестер вполне обычно мы слышим: «Не сопереживайте жизни ваших пациентов». Однако именно это качество заботливости и участливости как раз и составляет сущность целительства. По сути дела, что происходит в больницах и вообще в медицинской профессии? Исцеление изъято из сферы человеческих отношений, из сферы передачи энергии, и перенесено в химико-электрическую сферу лекарств и механических устройств.

Я почувствовал, как трудно выказывать заботу с теми огромными глыбами невежества, которые мы обычно несем с собой большую часть времени. Как легко мы отождествляемся со своей обусловленностью по отношению к умиранию, как болезненна для нас утрата нашей перспективы относительно страдания. Я знаю очень немногих людей, работающих с умирающими, которые не были бы глубоко задеты этой работой и нередко утомлены ею. Подобная работа предъявляет большие требования. Только когда мы можем видеть жизнь и смерть не как столь отдельные друг от друга стороны, а как части протекающего процесса созревания, возвращения домой, к Богу, к источнику, – какими бы понятиями мы не пытались определить этот процесс, – только тогда можем мы оставаться внимательными к контексту, внутри которого происходят боль и умирание. Тогда, работая с людьми, испытывающими боль, мы будем относиться с почтением к их трудностям, мы увидим, как им тяжело; но при этом мы не усиливаем их сопротивлений этой боли разговорами о том, как ужасна боль, не обостряем этих их страданий. Не станем мы также говорить: «О, эта боль – всего лишь следствие кармического процесса», – потому что такие слова не будут, состраданием: мы просто разговариваем по душам, не работая над собой; мы не поддерживаем такое состояние ума, которое сохраняет разделение. Их страдания, – их карма – эта правда; но такое понимание должно прийти из глубокого переживания данного момента, из сердца, а не из головы. Нам же необходимо почувствовать их положение, как нашу карму, а не просто их карму. Мы должны открыть карму в самих себе, открыть ее не как понятие, а как протекающий; процесс, как раскрытие. Наше развертывание, их развертывание – все это часть одного и того же процесса. Содержание нашей жизни и их жизни может быть различным, как и содержание ума отличается от содержания ума каждого другого человека; но сам процесс совершенно одинаков. Естественные законы, управляющие причиной и следствием, законы, управляющие взаимоотношениями ума и тела, совершенно одинаковы; и вот эта-то одинаковость является путем ко внутреннему пониманию, способом не быть захваченными содержанием – как нашим, так и их содержанием. Фактически установление контакта возможно как раз на уровне этой одинаковости.

Такая одинаковость существует, когда я вхожу в комнату человека, который охвачен сильной болью, и я чувствую ее своим нутром; но это чувство окружено простором, тем простором, который просто пребывает с болью, какова она есть, который охотно позволяет ей следовать естественным путем. Это может быть психологическая боль, подобная гневу, страху или глубокому сомнению; или это может быть рак, разъедающий нервную систему. Я нахожусь в комнате, где налицо крайне невыносимая обстановка, крайняя неудовлетворенность настоящим. И я сижу с ними и позволяю себе войти в это чувство; но я вхожу в такое состояние, взяв с собой понимание того процесса, того контекста, в котором мы все существуем. И входя в это переживание так глубоко, как могу, я прохожу через него, когда они смогут это сделать. Эти слова, разумеется, не передают самого переживания. Но когда я сижу с кем-то, я могу войти в него, я как будто почти становлюсь им. Тогда я – не кто-то отдельный от него; расстояние между мною и человеком, с которым я нахожусь, не является препятствием для моей способности быть доступным для него. А это означает – оставить образ самого себя, как некоего великого белого рыцаря, как полководца кармы, пришедшего исцелить больных и умирающих, в голове которого скрывается некоторое тонкое отрицание того обстоятельства, что и я сам болен и умираю, что и я сбит с толку привязанностью и неведеньем. Я мудр, а они – нет; я здоров – они больны. Это заблуждение.

Будда говорил, что счастье меняется, как взмах лошадиного хвоста. Два человека находятся в этой комнате, и они находятся в ней в силу кармы. Один лежит и устремляется прочь из этой жизни; другой находится здесь потому, что нет иного места, где он мог оказаться более полезным самому себе или кому-нибудь другому. Нам обоим надобно проделать какую-то работу над собой. Если бы мы находились в этой комнате по какому-то другому случаю, мы не извлекли бы максимальной пользы из ситуации. То же самое относится и ко всему, что мы делаем; но когда мы пребываем с собой во время собственного умирания, это просто более очевидно.

Со мною в комнате находится человек, который очень близок к смерти; и он боится. Я могу почувствовать страх смерти и в самом себе. Перерабатывая свой страх, я даю ему возможность, может быть, безмолвную, переработать свой. Если я вхожу в комнату и говорю: «О, вам нечего бояться; все мы проходим через смерть и затем вновь рождаемся», – это не принесет большой пользы; такой подход окажется способом не иметь дела с силою данного момента – со страданием в этой комнате, со страданием человека, который лежит на кровати, а также со страданием того человека, который сидит у этой кровати.

Именно способность страдать, способность почувствовать свой собственный неудовлетворенный ум, свою собственную неудачную равнодействующую кармы, – это и есть способность очиститься и закончить дело. Работа с умирающими подобна тому, как если бы мы смотрели в прекрасно отшлифованное, очень точное зеркало, отражающее нашу собственную реальность; потому что мы видим здесь свои страхи, видим, как сильна наша неприязнь к боли, к неприятным телесным и душевным состояниям; эта обусловленность весьма велика – она непременно будет чем-то таким, с чем мы работаем большую часть времени. Осуждающий ум опирается на мое плечо и говорит мне, какой я незрелый тип, как много мне нужно работать над собой. Если я останусь открыт для этого промежутка времени, мне будет очень больно; но очевидно, работу нужно выполнить, и вот я остаюсь с ней и кое-когда обнаруживаю, что мой ум оказывается очень открытым, мягким, сострадательным и пребывающим глубоко в настоящем.

Привязанность, которой хочется, чтобы кто-нибудь умер как-то не так, как умирают другие, для умирающих бесполезна; это – моя проблема. Я учился не заставлять кого-нибудь другого умирать за меня моей смертью. Не приносить свои проблемы в эту комнату стало процессом дальнейшего очищения. Иногда, если я нахожусь в общении с каким-то лицом и чувствую, что у меня не клеится дело, мне нужно просто сказать: «Сегодня у меня дело не клеится»; но в этом высказывании больше правдивости, чем в том, что человек, может быть, переживает за весь день. В больничных палатах так много притворства. Человек в постели часто притворяется, посетители притворяются. Моя работа в этой комнате – просто быть. Никакого притворства. И для того, чтобы мне быть, необходимо мое присутствие. Я должен быть способен принять всего себя. И часть меня самого страдает и лежит на этой кровати. По истине, в такой вот час происходят две смерти.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: