ПАРАДИГМА – ЗАЩИТНЫЙ МЕХАНИЗМ В НАУКЕ

Что есть истина?

В. В. НАЛИМОВ
Московский государственный университет

На страницах естественнонаучных журналов мелькает новый термин – философия науки. Правда, наши философы не очень любят это словосочетание, и, может быть, они правы: лучше было бы говорить не о философии, а о логике развития науки. Наука сама стала объектом исследования – появилась метанаука, т. е. такая наука, которая изучает логику научных построений. В этой области еще не получено общепризнанных результатов. Но от этого она становится еще интересней. Философия науки, конечно, не научила ученых открывать истины, зато она сделала их самокритичней, а это не так уж мало.

УМЕНИЕ ЗАДАВАТЬ ВОПРОСЫ

Если не бояться некоторой схематизации, то можно указать на три ясно видимые структурные составляющие в науке: 1) проблемы, или вопросы, которые нужно решить, 2) гипотезы и 3) приемы, с помощью которых эти гипотезы принимаются или отвергаются.
Мы, по-видимому, далеко не всегда отчетливо понимаем ту исключительно большую роль, которую играют в нашей интеллектуальной деятельности хорошо поставленные, признанные и разрешенные вопросы. Американская исследовательница Сузанна Лангер утверждает даже, что развитие каждой культуры можно охарактеризовать определенным набором вопросов, одни из которых разрешены и поставлены, другие – запрещены. Сама постановка вопроса предусматривает уже ограниченную возможность разумных ответов, или, как пишет Лангер, вопрос есть уже двусмысленное предложение, детерминантом которого является его ответ.
Различие в культурах – это прежде всего различие в разрешенных вопросах. Лучше всего это утверждение можно иллюстрировать приведённой в Евангелии от Иоанна версией разговора Христа с Понтием Пилатом. Христос на допросе у Пилата говорит: "...Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине...". Тогда Пилат спрашивает: "Что есть истина?" Этот вопрос остается без ответа. Понтий Пилат – человек эллинской культуры – должен был начать разговор с обсуждения вопроса о том, что есть истина. Христос представитель другой культуры, той, где этот вопрос запрещен. В христианстве, по крайней мере на раннем этапе его развития, были свои вопросы, скажем, вопросы об отношении к добру и злу, о возмездии за содеянное, но все они получали право на существование, если был запрещен вопрос о том, что такое истина. Основатель нового учения говорил, что он сам есть истина.
Наука – каждый этап ее развития – задается определенным набором разрешенных вопросов. Вместе с тем можно назвать немало безусловно запрещенных, хотя логически правомерных вопросов. К примеру, в науке запрещены вопросы такого рода, как: "Откуда произошел закон Ома?", "Зачем существует закон Ома?", или еще более сильные вопросы: "Как, почему и зачем произошли законы природы?", "Зачем существует мир?".
Иногда наука как бы опережает себя и дает ответы на еще не поставленные вопросы, и тогда эти ответы оказываются ненужными. Мендель дал ответ на вопрос, который в то время еще не был задан, – не потому ли он так долго оставался без отклика?
Оглядываясь назад, мы убеждаемся, что развитие науки можно рассматривать как последовательность ответов на ряд глубоких вопросов. Сейчас в исследовательских работах принято уделять большое внимание планированию эксперимента. Однако эксперимент можно планировать только в том случае, если задана математическая модель изучаемого явления. А задать математическую модель – это значит поставить перед природой вопрос, записанный в некоторой символической форме. Задавая любой вопрос, мы сначала что-то утверждаем (исходя из прежних знаний), а затем что-то спрашиваем. Когда мы записываем математическую модель, то задаем заранее ее аналитический вид и входящие в нее независимые переменные, а спрашиваем, например, каковы будут оценки параметров, вычисленные по результатам эксперимента.
Наличие глубоких вопросов, отчетливо сформулированных или хотя бы подразумеваемых, – это признак, характеризующий всякую систему, целенаправленно обогащающуюся новой информацией. Мой отец – этнограф – рассказывал мне, как великолепно ориентировались северные крестьяне-охотники во всем, что можно было видеть в природе. Но они наблюдали, не задавая вопросов. И в этом смысле их познания не были научными, хотя знали они, несомненно, многое. Они не задавали вопросов просто потому, что у них не было гипотез, а без гипотез невозможно ожидать от природы глубоких ответов. Не наблюдаем ли мы что-то подобное и в некоторых разделах науки, особенно в таких традиционных областях, как, например, биология, психология? Не раз, участвуя в обсуждении диссертаций, я спрашивал: "А на какой вопрос вы ответили?" Оказывается, никаких вопросов не ставили. Просто что-то делалось. Добавлю, что на меня сильное впечатление производят научные совещания, доклады или публикации, которые ставят новые вопросы. Так отношусь я теперь и к своим работам. Но как часто мне приходится участвовать в конференциях, где я слышу в докладах ответы на не поставленные вопросы. Иногда это просто уточнения или небольшие углубления чего-то уже раньше сделанного, другой раз – еще один пример, подтверждающий что-то уже известное, или, наконец, комментарии к ранее сказанному.

КАК ВЫДВИГАЮТСЯ ГИПОТЕЗЫ

Мы ничего не знаем о том, как выдвигаются гипотезы в науке. Новые гипотезы нельзя вывести непосредственно из результатов наблюдений. Это становится очевидным, если сравнить возможности человека с возможностями компьютера. Человеческий ум, подмечая новые явления, умеет выдвигать новые и плодотворные гипотезы; научить этому вычислительную машину, очевидно, нельзя. Индуктивная логика не сводима к единообразному алгоритму.
Модели, к которым мы сейчас так привыкли в науке, можно получить только из предпосылок, но не непосредственно из результатов опыта. Этот несколько неожиданный тезис детально рассмотрел Карл Поппер – австрийский теоретик науки, живущий в Англии; вслед за ним мы должны признать первую особенность или, если хотите, первый парадокс в развитии науки: творческая составляющая науки – процесс выдвижения новых гипотез –не обладает какими-то особыми чертами, присущими только науке. Во всяком случае, мы не можем его отличить от мифотворчества.
Это очень важное утверждение. Из него следует, что в момент, когда гипотеза выдвигается, не нужно слишком заботиться о ее обосновании – важнее, говоря словами Бертрана Рассела, поверить в нее из каких-то интуитивных, т. е. попросту необъяснимых, побуждений. Только последующая теоретическая или экспериментальная разработка сможет дать серьезные данные для такого обоснования. И как плохо – здесь мы повторим мысль, высказанную нашим коллегой Ю. А. Шрейдером, – как губительно плохо, когда на первом этапе – в момент выдвижения гипотезы – ученого заставляют что-то высказать в обоснование того, что он еще не может обосновать.

КАК ПРИНИМАЮТСЯ ГИПОТЕЗЫ

Никакая гипотеза не может быть окончательно удостоверена при ее экспериментальной проверке. Единственное, что можно сделать, – это показать, что гипотеза не опровергается результатами наблюдений. Но одни и те же наблюдения могут не противоречить не только облюбованной нами гипотезе, но и множеству других, еще не сформулированных гипотез. Поэтому, как говорит Поппер, приходится констатировать довольно неприятную асимметрию: ни один благоприятный для нашей гипотезы эксперимент не может служить достаточным основанием для ее безусловного признания, но одного отрицательного эксперимента достаточно, чтобы се отбросить. Гипотезы всегда открыты для дальнейшей проверки, и в этом залог прогресса естественных наук. Действительно, правомерность тех или иных гипотез в науке постоянно пересматривается – рано или поздно новые теоретические представления и возросшая мощь экспериментальной техники дадут возможность подвергнуть решающему испытанию самую непоколебимую гипотезу. Говоря кратко, гипотезы не могут быть верифицируемы – они могут быть только не фальсифицируемы; это второй парадокс науки.
Но в истории естествознания известны примеры, когда гипотезы, казалось бы, скомпрометированные результатами наблюдений, все же не были отброшены. Ж. Моно, известный биолог, лауреат Нобелевской премии и директор Пастеровского института в Париже, обратил внимание на ловушку, в которую однажды попала теория Дарвина. Надо сказать, что, с точки зрения Поппера, дарвинизм – это второсортная теория, так как для нее нельзя придумать критического эксперимента – решающего опыта, который ставил бы ее в условия риска при проверке. Тем не менее однажды показалось, что такие опасные для этой теории наблюдения существуют. Томсон, современник Дарвина, один из немногих тогда физиков, умевших считать, высказал, с цифрами в руках, следующее утверждение: если принять, что Солнце состоит из угля – одного из самых калорийных видов топлива, известных в ту пору, – то получается, что оно могло давать Земле энергию, нужную для развития жизни, лишь совсем короткое время, явно недостаточное для эволюционного развития жизни. Это было чисто экспериментальное опровержение теории Дарвина: ведь размеры Солнца, теплоемкость угля и количество энергии, необходимое для развития жизни, — все это экспериментально определяемые величины. На Дарвина эти расчеты произвели удручающее впечатление, и он изрядно подпортил второе издание своей книги. И все же теория Дарвина не была отброшена. Теперь, говорит Моно, мы знаем, что в неявной форме она содержит представление о ядерной энергии Солнца, но кто мог знать это тогда?
С другой стороны, мы знаем, какое громадное влияние на развитие физики оказал знаменитый эксперимент Майкельсона – Морли. Упразднивший гипотезу мирового эфира. Видимо важны не только и не столько негативные результаты, сколько возможность их осмысления.
Как же все-таки принимается или опровергается гипотеза? Приходится думать, что кроме опровержения гипотез в науке существуют другие механизмы, которые и производят стабилизирующий отбор.

ПАРАДИГМА – ЗАЩИТНЫЙ МЕХАНИЗМ В НАУКЕ

Шестнадцать лет назад вышло первое издание "Структуры научных революций" Т. С. Куна – книги, которая сама по себе произвела революцию в науке. Громадной заслугой автора было то, что он ввел в обиход представление о парадигме в науке. Этот термин, заимствованный из грамматики, в данном случае означает некоторую систему общепринятых представлений; мы бы сказали так: парадигма есть некое интеллектуальное поле – размытое поле аксиом, определяющих, что есть научное в науке. Парадигма защищает науку от проникновения в нее сорняков.
Многим запомнились слова Норберта Винера о том, что математику создают 5% математиков, остальные 95% выполняют защитную роль, ограждая математическую науку от засорения недостаточно строгими построениями. Но как это делается? Ведь само понятие доказательства, как это следует из хорошо известной теоремы Гёделя, не может быть строго формализовано. Я сам являюсь членом редакционного совета в журнале "Заводская лаборатория". Там мы отклоняем около половины поступающих работ как не отвечающих принятому уровню строгости. А какие споры при этом возникают – ведь четкого критерия на самом деле нет!
Парадигма играет двоякую роль: положительную – позволяя ученым сосредоточить свои усилия в некотором четко заданном направлении, и отрицательную – когда она изживает себя и начинает тормозить появление новых идей. Новые – "безумные", по выражению Бора, гипотезы в момент их возникновения трудно отличить от сорняков.
Давление парадигмы может стать нестерпимым, и тогда в науке находятся какие-то пути ее преодоления. Вот один из примеров. На заре кибернетики казалось, что задачи управления, в самой широкой их постановке, могут быть разрешены развитием вычислительных машин и соответствующих разделов математики. Но теперь стало ясно, что центральной проблемой управления оказался человек. Наука о человеке – сейчас мы это видим совершенно отчетливо ~ задержалась в своем развитии из-за того тормозящего давления, которое на нее оказывала общенаучная парадигма, возникшая в связи с развитием точных наук. В парадигму точных наук не укладывается возможность изучения человека. Все глубинные проявления психики человека фактически невоспроизводимы, при изучении сознания человека трудно противопоставить исследователя объекту исследования, а теоретическое осмысливание так называемых "измененных состояний сознания" приводит к необходимости создавать такие концепции, которые в рамках современной науки представляются ненаучными. Выход был найден: в США сейчас издается 91 журнал по "чистой" психологии, а вместе с журналами по смежным темам их число достигает 148. Множество журналов, подчас скромных, – это попытка создания автономных микропарадигм. В нашей стране, правда, ничего подобного пока нет.
Итак, с одной стороны парадигма защищает науку от засорения. С другой – грозит затормозить ее развитие. Мы должны отдавать себе отчет в том, что наука устроена так, что сегодня научным становится то, что вчера было ненаучным. Говоря словами Экклезиаста, "всему свое время... время насаждать и время вырывать посаженное". Ибо знания человечества не суммируются с ростом науки, как, скажем, копятся книги в библиотеке или экспонаты в музее. В процессе развития науки в ней разрушается нечто самое существенное, включая ее язык. Парадигма же порождает научные коллективы, построенные по типу закрытого общества, в котором наложен запрет на критическое переосмысливание существующего. Оттого так важно, чтобы система научных публикаций соответствовала логике развития науки. Встает вопрос: отвечает ли этому требованию строгая система отбора научных публикаций, принятая у нас?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: