XIX. Третий cон Веры Павловны 5 глава

говорится добросовестно, вовсе не с целью оскорбления, а по надобности.

Впрочем, как скоро вам покажется бесполезно продолжать слышать мои слова, я

остановлюсь; мое правило: предлагать мое мнение всегда, когда я должен, и

никогда не навязывать его". И действительно, он не навязывал: никак нельзя

было спастись от того, чтоб он, когда находил это нужным, не высказал вам

своего мнения настолько, чтобы вы могли понять, о чем и в каком смысле он

хочет говорить; но он делал это в двух-трех словах и потом спрашивал:

"Теперь вы знаете, каково было бы содержание разговора; находите ли вы

полезным иметь такой разговор?" Если вы сказали "нет", он кланялся и

отходил.

Вот как он говорил и вел свои дела, а дел у него была бездна, и все

дела, не касавшиеся лично до него; личных дел у него не было, это все знали;

но какие дела у него, этого кружок не знал. Видно было только, что у него

множество хлопот. Он мало бывал дома, все ходил и разъезжал, больше ходил.

Но у него беспрестанно бывали люди, то все одни и те же, то все новые; для

этого у него было положено: быть всегда дома от 2 до З часов; в это время он

говорил о делах и обедал. Но часто по нескольку дней его не бывало дома.

Тогда, вместо него, сидел у него и принимал посетителей один из его

приятелей, преданный ему душою и телом и молчаливый, как могила.

Года через два после того, как мы видим его сидящим в кабинете

Кирсанова за ньютоновым толкованием на "Апокалипсис", он уехал из Петербурга

{115}, сказавши Кирсанову и еще двум-трем самым близким друзьям, что ему

здесь нечего делать больше, что он сделал все, что мог, что больше делать

можно будет только года через три, что эти три года теперь у него свободны,

что он думает воспользоваться ими, как ему кажется нужно для будущей

деятельности. Мы узнали потом, что он проехал в свое бывшее поместье, продал

оставшуюся у него землю, получил тысяч 35, заехал в Казань и Москву, роздал

около 5 тысяч своим семи стипендиатам, чтобы они могли кончить курс, тем и

кончилась его достоверная история. Куда он девался из Москвы, неизвестно.

Когда прошло несколько месяцев без всяких слухов о нем, люди, знавшие о нем

что-нибудь, кроме известного всем, перестали скрывать вещи, о которых по его

просьбе молчали, пока он жил между нами. Тогда-то узнал наш кружок {116} и

то, что у него были стипендиаты, узнал большую часть из того о его личных

отношениях, что я рассказал, узнал множество историй, далеко, впрочем, не

разъяснявших всего, даже ничего не разъяснявших, а только делавших Рахметова

лицом еще более загадочным для всего кружка, историй, изумлявших своею

странностью или совершенно противоречивших тому понятию, какое кружок имел.

о нем, как о человеке, совершенно черством для личных чувств, не имевшем,

если можно так выразиться, личного сердца, которое билось бы ощущениями

личной жизни. Рассказывать все эти истории было бы здесь неуместно. Приведу

лишь две из них, по одной на каждой из двух родов: одну дикого сорта, другую

- сорта, противоречившего прежнему понятию кружка о нем. Выбираю из историй,

рассказанных Кирсановым.

За год перед тем, как во второй и, вероятно, окончательный раз, пропал

из Петербурга, Рахметов сказал Кирсанову: "Дайте мне порядочное количество

мази для заживления ран от острых орудий". Кирсанов дал огромнейшую банку,

думая, что Рахметов хочет отнести лекарство в какую-нибудь артель плотников

или других мастеровых, которые часто подвергаются порезам. На другое утро

хозяйка Рахметова в страшном испуге прибежала к Кирсанову: "батюшка-лекарь,

не знаю, что с моим жильцом сделалось: не выходит долго из своей комнаты,

дверь запер, я заглянула в щель; он лежит весь в крови; я как закричу, а он

мне говорит сквозь дверь: "ничего, Аграфена Антоновна". Какое, ничего!

Спаси, батюшка-лекарь, боюсь смертного случаю. Ведь он такой до себя

безжалостный". Кирсанов поскакал. Рахметов отпер дверь с мрачною широкою

улыбкою, и посетитель увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна могла

развести руками: спина и бока всего белья Рахметова (он был в одном белье)

были облиты кровью, под кроватью была кровь, войлок, на котором он спал,

также в крови; в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками

с-исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не на полвершка;

Рахметов лежал на них ночь. "Что это такое, помилуйте, Рахметов", с ужасом

проговорил Кирсанов. - "Проба. Нужно. Неправдоподобно, конечно; однако же,

на всякий случай нужно. Вижу, могу" {117}. Кроме того, что видел Кирсанов,

видно из этого также, что хозяйка, вероятно, могла бы рассказать много

разного любопытного о Рахметове; но, в качестве простодушной и

простоплатной, старуха была без ума от него, и уж, конечно, от нее нельзя

было бы ничего добиться. Она и в этот-то раз побежала к Кирсанову потому

только, что сам Рахметов дозволил ей это для ее успокоения: она слишком

плакала, думая, что он хочет убить себя.

Месяца через два после этого - дело было в конце мая - Рахметов

пропадал на неделю или больше, но тогда никто этого не заметил, потому что

пропадать на несколько дней случалось ему нередко. Теперь Кирсанов рассказал

следующую историю о том, как Рахметов провел эти дни. Они составляли

эротический эпизод в жизни Рахметова. Любовь произошла из события,

достойного Никитушки Ломова. Рахметов шел из первого Парголова в город

{118}, задумавшись и больше глядя в землю, по своему обыкновению, по

соседству Лесного института. Он был пробужден от раздумья отчаянным криком

женщины; взглянул: лошадь понесла даму, катавшуюся в шарабане, дама сама

правила и не справилась, вожжи волочились по земле - лошадь была уже в двух

шагах от Рахметова; он бросился на середину дороги, но лошадь уж пронеслась

мимо, он не успел поймать повода, успел только схватиться за заднюю ось

шарабана - и остановил, но упал. Подбежал народ, помогли даме сойти с

шарабана, подняли Рахметова; у него была несколько разбита грудь, но,

главное, колесом вырвало ему порядочный кусок мяса из ноги. Дама уже

опомнилась и приказала отнести его к себе на дачу, в какой-нибудь

полуверсте. Он согласился, потому что чувствовал слабость, но потребовал,

чтобы послали непременно за Кирсановым, ни за каким другим медиком. Кирсанов

нашел ушиб груди не важным, но самого Рахметова уже очень ослабевшим от

потери крови. Он пролежал дней десять. Спасенная дама, конечно, ухаживала за

ним сама. Ему ничего другого нельзя было делать от слабости, а потому он

говорил с нею, - ведь все равно, время пропадало бы даром, - говорил и

разговорился. Дама была вдова лет 19, женщина не бедная и вообще совершенно

независимого положения, умная, порядочная женщина. Огненные речи Рахметова,

конечно, не о любви, очаровали ее: "я во сне вижу его окруженного сияньем",

- говорила она Кирсанову. Он также полюбил ее. Она, по платью и по всему,

считала его человеком, не имеющим совершенно ничего, потому первая

призналась и предложила ему венчаться, когда он, на 11 день, встал и сказал,

что может ехать домой. "Я был с вами откровеннее, чем с другими; вы видите,

что такие люди, как я, не имеют права связывать чью-нибудь судьбу с своею".

- "Да, это правда, - сказала она, - вы не можете жениться. Но пока вам

придется бросить меня, до тех пор любите меня". - "Нет, и этого я не могу

принять, - сказал он, - я должен подавить в себе любовь: любовь к вам

связывала бы мне руки, они и так нескоро развяжутся у меня, - уж связаны. Но

развяжу. Я не должен любить". Что было потом с этою дамою? В ее жизни должен

был произойти перелом; по всей вероятности, она и сама сделалась особенным

человеком. Мне хотелось узнать. Но я этого не знаю, Кирсанов не сказал мне

ее имени, а сам тоже не знал, что с нею: Рахметов просил его не видаться с

нею, не справляться о ней: "если я буду полагать, что вы будете что-нибудь

знать о ней, я не удержусь, стану спрашивать, а это не годится". Узнав такую

историю, все вспомнили, что в то время, месяца полтора или два, а, может

быть, и больше, Рахметов был мрачноватее обыкновенного, не приходил в азарт

против себя, сколько бы ни кололи ему глаза его гнусною слабостью, то есть

сигарами, и не улыбался широко и сладко, когда ему льстили именем Никитушки

Ломова. А я вспомнил и больше: в то лето, три-четыре раза, в разговорах со

мною, он, через несколько времени после первого нашего разговора, полюбил

меня за то, что я смеялся (наедине с ним) над ним, и в ответ на мои насмешки

вырывались у него такого рода слова: "да, жалейте меня, вы правы, жалейте:

ведь и я тоже не отвлеченная идея, а человек, которому хотелось бы жить. Ну,

да это ничего, пройдет", прибавлял уже я слишком много расшевелил его

насмешками, даже позднею осенью, все еще вызвал я из него эти слова.

Проницательный читатель, может быть, догадывается из этого, что я знаю

о Рахметове больше, чем говорю. Может быть. Я не смею противоречить ему,

потому что он проницателен. Но если я знаю, то мало ли чего я знаю такого,

чего тебе, проницательный читатель, вовеки веков не узнать. А вот чего я

действительно не знаю, так не знаю: где теперь Рахметов, и что с ним, и

увижу ли я его когда-нибудь. Об этом я не имею никаких других ни известий,

ни догадок, кроме тех, какие имеют все его знакомые. Когда прошло месяца

три-четыре после того, как он пропал из Москвы, и не приходило никаких

слухов о нем, мы все предположили, что он отправился путешествовать по

Европе. Догадка эта, кажется, верна. По крайней мере, она подтверждается вот

каким случаем. Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых

Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека,

русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со

всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать

понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех

главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах,

ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с

румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался

опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в

Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет

точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год;

если останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на

итальянцев, если же не останется времени - так и быть, потому что это не так

"нужно", а те земли осмотреть "нужно" - зачем же? - "для соображений"; а что

через год во всяком случае ему "нужно" быть уже в Северо-Американских

штатах, изучить которые более "нужно" ему, чем какую-нибудь другую землю, и

там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда,

если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он

возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда,

года через три-четыре, "нужно" будет ему быть {119}.

Все это очень похоже на Рахметова, даже эти "нужно", запавшие в памяти

рассказчика. Летами, голосом, чертами лица, насколько запомнил их

рассказчик, проезжий тоже подходил к Рахметову; но рассказчик тогда не

обратил особого внимания на своего спутника, который к тому же недолго и был

его спутником, всего часа два: сел в вагон в каком-то городишке, вышел в

какой-то деревне; потому рассказчик мог описывать его наружность лишь

слишком общими выражениями, и полной достоверности тут нет: по всей

вероятности, это был Рахметов, а впрочем, кто ж его знает? Может быть, и не

он.

Был еще слух, что молодой русский, бывший помещик, явился к величайшему

из европейских мыслителей XIХ века, отцу новой философии {120}, немцу, и

сказал ему так: "у меня 30 000 талеров; мне нужно только 5 000; остальные я

прошу взять у меня" (философ живет очень бедно). - "Зачем же?" - "На издание

ваших сочинений". - Философ, натурально, не взял; но русский будто бы

все-таки положил у банкира деньги на его имя и написал ему так: "Деньгами

распоряжайтесь, как хотите, хоть, бросьте в воду, а мне их уже не можете

возвратить, меня вы не отыщете", - и будто б эти деньги так и теперь лежат у

банкира. Если этот слух справедлив, то нет никакого сомнения, что к философу

являлся именно Рахметов.

Так вот каков был господин, сидевший теперь в кабинете у Кирсанова.

Да, особенный человек был этот господин, экземпляр очень редкой породы.

И не за тем описывается много так подробно один экземпляр этой редкой

породы, чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному

(неизвестному тебе) обращению с людьми этой породы: тебе ни одного такого

человека не видать; твои глаза, проницательный читатель, не так устроены,

чтобы видеть таких людей; для тебя они невидимы; их видят только честные и

смелые глаза; а для того тебе служит описание такого человека, чтобы ты хоть

понаслышке знал какие люди есть на свете. К чему оно служит для читательниц

и простых читателей, это они сами знают.

Да, смешные это люди, как Рахметов, очень забавны. Это я для них самих

говорю, что они смешны, говорю потому, что мне жалко их; это я для тех

благородных людей говорю, которые очаровываются ими: не следуйте за ними,

благородные люди, говорю я, потому что скуден личными радостями путь, на

который они зовут вас: но благородные люди не слушают меня и говорят: нет,

не скуден, очень богат, а хоть бы и был скуден в ином месте, так не длинно

же оно, у нас достанет силы пройти это место, выйти на богатые радостью,

бесконечные места. Так видишь ли, проницательный читатель, это я не для

тебя, а для другой части публики говорю, что такие люди, как Рахметов,

смешны. А тебе, проницательный читатель, я скажу, что это недурные люди; а

то ведь ты, пожалуй, и не поймешь сам-то; да, недурные люди. Мало их, но ими

расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы, прокисла бы; мало их, но они

дают всем людям дышать, без них люди задохнулись бы. Велика масса честных и

добрых людей, а таких людей мало; но они в ней - теин в чаю, букет в

благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет лучших людей, это

двигатели двигателей, это соль соли земли {121}.

XXX

"Ну, думает проницательный читатель, теперь главным лицом будет

Рахметов и заткнет за пояс всех, и Вера Павловна в него влюбится, и вот

скоро начнется с Кирсановым та же история, какая была с Лопуховым". Ничего

этого не будет, проницательный читатель; Рахметов просидит вечер, поговорит

с Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро

увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень

легко было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько

не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда

Рахметов, поговорив с Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из

этого рассказа, и что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким

действующим лицом в моем романе. Зачем же он введен в роман и так подробно

описан? Вот попробуй, проницательный читатель, угадаешь ли ты это? А это

будет сказано тебе на следующих страницах, тотчас же после разговора

Рахметова с Верою Павловною; как только он уйдет, так это я скажу тебе в

конце главы, угадай-ко теперь, что там будет сказано: угадать нетрудно, если

ты имеешь хоть малейшее понятие о художественности, о которой ты так любишь

толковать, - да куда тебе! Ну, я подскажу больше чем половину разгадки:

Рахметов выведен для исполнения главнейшего, самого коренного требования

художественности, исключительно только для удовлетворения ему; ну, ну,

угадай хоть теперь, хоть теперь-то угадай, какое это требование, и что нужно

было сделать для его удовлетворения, и каким образом оно удовлетворено через

то, что показана тебе фигура Рахметова, остающаяся без всякого влияния и

участия в ходе рассказа; ну-ко, угадай. Читательница и простой читатель, не

толкующие о художественности, они знают это, а попробуй-ко угадать ты,

мудрец. Для того и дается тебе время, и ставится, собственно, для этого

длинная и толстая черта между строк: видишь, как я пекусь о тебе.

Остановись-ко на ней, да и подумай, не отгадаешь ли.

-----

Приехала Мерцалова, потужила, поутешила, сказала, что с радостью станет

заниматься мастерскою, не знает, сумеет ли, и опять стала тужить и утешать,

помогая в разборке вещей. Рахметов, попросив соседскую служанку сходить в

булочную, поставил самовар, подал, стали пить чай; Рахметов с полчаса

посидел с дамами, выпил пять стаканов чаю, с ними опростал половину

огромного сливочника и съел страшную массу печенья, кроме двух простых

булок, служивших фундаментом: "имею право на это наслажденье, потому что

жертвую целою половиною суток". Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются,

выразил три раза мнение, что "это безумие" - то есть, не то, что дамы

убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и

неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь

мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение

каждый раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил

шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, - дамы

уже давно отпили чай, - поклонился и ушел с этими материалами для финала

своего материального наслаждения опять в кабинет, уже вполне

посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит каждый, но

который для него нечто уже вроде капуанской роскоши {122}. "Имею право на

праздник, потому жертвую 12-ю или 14-ю часами времени". Кончив материальное

наслаждение, возобновил умственное - чтение комментария на "Апокалипсис".

Часу в 9-м приехал полицейский чиновник сообщить жене застрелившегося дело,

которое теперь уже вполне было разъяснено; Рахметов сказал, что жена уж

знает и толковать с нею нечего; чиновник был очень рад, что избавился от

раздирательной сцены. Потом явились Маша и Рахель, началась разборка платья

и вещей; Рахель нашла, что за все, кроме хорошей шубы, которую она не

советует продавать, потому что через три месяца все равно же понадобилось бы

делать новую, - Вера Павловна согласилась, - так за все остальное можно дать

450 р., действительно, больше нельзя было и по внутреннему убеждению

Мерцаловой; таким образом, часам к 10 торговая операция была кончена: Рахель

отдала 200 р., больше у нее не было, остальное она пришлет дня через три,

через Мерцалову, забрала вещи и уехала, Мерцалова посидела еще с час, но

пора домой кормить грудью ребенка, и она уехала, сказавши, что приедет

завтра проводить на железную дорогу.

Когда Мерцалова уехала, Рахметов сложил ньютоново "Толкование на

Апокалипсис", поставил аккуратно на место и послал Машу спросить Веру

Павловну, может ли он войти к ней. Может. Он вошел, с обыкновенною

неторопливостью и холодностью.

- Вера Павловна, я могу теперь в значительной степени утешить вас.

Теперь уже можно, раньше не следовало. Предупредив, что общий результат

моего посещения будет утешителен, - вы знаете, я не говорю напрасных слов, и

потому вперед должны успокоиться, - я буду излагать дело в порядке. Я вам

сказал, что встретился с Александром Матвеичем и что знаю все. Это,

действительно, правда. Я, точно, виделся с Александром Матвеичем, и, точно,

я знаю все. Но я не говорил того, что я знаю все от него, и я не мог бы

этого сказать, потому что, действительно, знаю все не от него, а от Дмитрия

Сергеича, который просидел у меня часа два; я был предуведомлен, что он

будет у меня, потому и находился дома, он сидел у меня часа два или более

после того, как он написал записку, столько огорчившую вас. Он-то и

просил...

- Вы слышали, что он хочет сделать, и не остановили его?

- Я просил вас успокоиться, потому что результат моего посещения будет

утешителен. Да, я не остановил его, потому что решение его было

основательно, как вы сама увидите. Я начал: - он-то и просил меня провести

этот вечер у вас, зная, что вы будете огорчены, и дал мне к вам поручение.

Именно меня выбрал он посредником, потому что знал меня, как человека,

который с буквальною точностью исполняет поручение, если берется за него, и

который не может быть отклонен от точного исполнения принятой обязанности

никаким чувством, никакими просьбами. Он предвидел, что вы стали бы умолять

о нарушении его воли, и надеялся, что я, не тронувшись вашими мольбами,

исполню ее. И я исполню ее, потому вперед прошу: - не просите у меня никакой

уступки в том, что я скажу. Его поручение состоит в следующем: он, уходя,

чтобы "сойти со сцены"...

- Боже мой, что он сделал! Как же вы могли не удержать его?

- Вникните в это выражение: "сойти со сцены" и не осуждайте меня

преждевременно. Он употребил это выражение в записке, полученной вами, не

так ли? и мы будем употреблять именно его, потому что оно очень верно и

удачно выбрано.

В глазах Веры Павловны стало выражаться недоумение; ей все яснее

думалось: "я не знаю, что это? что же мне думать?" О, Рахметов, при всей

видимой нелепости своей обстоятельной манеры изложения, был мастер, великий

мастер вести дело! Он был великий психолог, он знал и умел выполнять законы

постепенного подготовления.

- Итак, уходя, чтобы, по очень верному его выражению, "сойти со сцены",

он оставил мне записку к вам...

Вера Павловна вскочила:

- Где ж она? Давайте ее! И вы могли сидеть здесь целый день, не отдавая

мне ее?

- Мог, потому что видел надобность. Скоро вы оцените мои причины. Они

основательны. Но, прежде всего, я должен объяснить вам выражение,

употребленное мною в самом начале: "результат будет утешителен". Под

утешительностью результата я не разумел получения вами этой записки по двум

причинам, из которых первая, самое получение записки еще не было бы

достаточным успокоением, чтобы заслуживать имя утешения, не правда ли? для

утешения требуется нечто больше. Итак, утешение должно заключаться в самом

содержании записки.

Вера Павловна опять вскочила.

- Успокойтесь, я не могу сказать, что вы ошибаетесь. Предупредив вас о

содержании записки, я прошу вас выслушать вторую причину, по которой я не

мог разуметь под "утешительностью результата" самое получение вами записки,

а должен был разуметь ее содержание. Это содержание, характер которого мы

определили, так важно, что я могу только показать вам ее, но не могу отдать

вам ее. Вы прочтете, но вы ее не получите.

- Как? Вы не отдадите мне ее?

- Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал

бы. Она не может остаться в ваших руках, потому что, по чрезвычайной

важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна

остаться ни в чьих руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее.

Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам ее,

а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы сядете, сложите на

колена ваши руки и дадите слово не поднимать их.

Если бы тут был кто посторонний, он, каким бы чувствительным сердцем ни

был одарен, не мог бы не засмеяться над торжественностью всей этой процедуры

и в особенности над обрядными церемонностями этого ее финала. Смешно, это

правда. Но как бы хорошо было для наших нерв, если бы, при сообщении нам

сильных известий, умели соблюдать хоть десятую долю той выдержки

подготовления, как Рахметов.

Но Вера Павловна, как человек не посторонний, конечно, могла

чувствовать только томительную сторону этой медленности, и сама представила

фигуру, которою не меньше мог потешиться наблюдатель, когда, быстро севши и

торопливо, послушно сложив руки, самым забавным голосом, то есть голосом

мучительного нетерпения, воскликнула: "клянусь!"

Рахметов положил на стол лист почтовой бумаги, на котором было написано

десять-двенадцать строк.

Едва Вера Павловна бросила на них взгляд, она в тот же миг, вспыхнув,

забывши всякие клятвы, вскочила; как молния мелькнула ее рука, чтобы

схватить записку, но записка была уж далеко, в поднятой руке Рахметова.

- Я предвидел это, и потому, как вы заметили бы, если бы могли

замечать, не отпускал своей руки от записки. Точно так же я буду продолжать

держать этот лист за угол все время, пока он будет лежать на столе. Потому

всякие ваши попытки схватить его будут напрасны.

Вера Павловна опять села и сложила руки, Рахметов опять положил перед

ее глазами записку. Она двадцать раз с волнением перечитывала ее. Рахметов

стоял подле ее кресла очень терпеливо, держа рукою угол листа. Так прошло с

четверть часа. Наконец, Вера Павловна подняла руку уже смирно, очевидно, не

с похитительными намерениями, закрыла ею глаза: "как он добр, как он добр!"

проговорила она.

- Я не вполне разделяю ваше мнение и почему - мы объяснимся. Это уже не

будет исполнением его поручения, а выражением только моего мнения, которое

высказал я и ему в последнее наше свидание. Его поручение состояло только в

том, чтобы я показал вам эту записку и потом сжег ее. Вы довольно видели ее?

- Еще, еще.

Она опять сложила руки, он опять положил записку и с прежним терпением

опять стоял добрую четверть часа. Она опять закрыла лицо руками и твердила:

"о, как он добр, как он добр!"

- Насколько вы могли изучить эту записку, вы изучили ее. Если бы вы

были в спокойном состоянии духа, вы не только знали бы ее наизусть, форма

каждой буквы навеки врезалась бы в вашей памяти, так долго и внимательно вы

смотрели на нее. Но в таком волнении, как вы теперь, законы запоминания

нарушаются, и память может изменить вам. Предусматривая этот шанс, я сделал

копию с записки, и вы всегда, когда вам будет угодно, можете видеть у меня

эту копию. Через несколько времени я, вероятно, даже найду возможным отдать

вам ее. А теперь, я полагаю, уже можно сжечь оригинал, и тогда мое поручение

будет кончено.

- Покажите еще.

Он опять положил записку. Вера Павловна на этот раз беспрестанно

поднимала глаза от бумаги: видно было, что она заучивает записку наизусть и

поверяет себя, твердо ли ее выучила. Через несколько минут она вздохнула и

перестала поднимать глаза от записки.

- Теперь, как я вижу, уже достаточно. Пора. Уже двенадцать часов, а я

еще хочу изложить вам свои мысли об этом деле, потому что считаю полезным

для вас узнать мое мнение о нем. Вы согласны?

- Да.

Записка в то же мгновение запылала в огне свечи.

- Ах! - вскрикнула Вера Павловна: - я не то сказала, зачем? - Да, вы

сказали только, что согласны слушать меня. Но уже все равно. Надобно же было

когда-нибудь сжечь. - Говоря эти слова, Рахметов сел. - И притом осталась

копия с записки. Теперь, Вера Павловна, я вам выражу свое мнение о деле. Я

начну с вас. Вы уезжаете. Почему?

- Мне было бы очень тяжело оставаться здесь. Вид мест, которые

напоминали бы прошлое, расстраивал бы меня.

- Да, это чувство неприятное. Но неужели много легче было бы вам во

всяком другом месте? Ведь очень немногим легче. И между тем, что вы делали?

Для получения ничтожного облегчения себе вы бросили на произвол случая

пятьдесят человек, судьба которых от вас зависела. Хорошо ли это?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: