III. Второй сон Веры Павловны 16 глава

сравнение. И, знаете, мне уж это легко было перед прежним. Только нет,

все-таки тяжело; и что я вам скажу: вы подумаете, потому тяжело, что у меня

было много приятелей, человек пять, - нет, ведь я к ним ко всем имела

расположение, так это мне было ничего. Вы меня простите, что я так говорю,

только я с вами откровенна: я и теперь так думаю. Вы меня знаете, не

скромная ли я теперь; кто теперь слышал от меня что-нибудь, кроме самого

хорошего? Ведь я в мастерской сколько вожусь с детьми, и меня все любят, и

старухи не скажут, чтобы я не учила их самому хорошему. Только я с вами

откровенна, Вера Павловна, я и теперь так думаю: если расположение имеешь,

это все равно, когда тут нет обману; другое дело, если бы обман был.

Вот я так и жила. Прошло месяца три, и много уже отдохнула я в это

время, потому что жизнь моя уже была спокойная, и хоть я совестилась по

причине денег, но дурной девушкою себя уж не считала.

Только, Вера Павловна, Сашенька бывал у меня в это время, и я его

навещала. Вот я и опять к тому подошла, о чем об одном надобно было

говорить. Только он не затем меня навещал, как другие, а так наблюдал за

мною, чтобы я опять не возвратилась к своей прежней слабости; не пила бы

вина. И точно, в первые дни он меня поддержал, потому что меня тянуло к

вину. А его я совестилась: ну, как он зайдет да увидит. И должно быть, что я

без того не устояла бы, потому что мои приятели, хорошие люди, говорили: "я

пошлю за вином". А как я его совестилась, я говорила: "нет, никак нельзя". А

то соблазнилась бы: одной этой мысли, что вино мне вредно, не было бы

довольно. Потом, недели через три, я и сама укрепилась: позыв к вину прошел,

и уж я отвыкла от пьяного обращения. И я все собирала деньги, чтоб ему

отдать, месяца через два и отдала все. Он был так рад, что я ему отдала. На

другой день он принес мне кисеи на платье, других вещей мне на эти деньги

купил. Вот он бывал и после этого, все так же, будто доктор за больным

смотрит. А потом, с месяц после того, как я с ним расплатилась, тоже сидел у

меня, и сказал: "Вот теперь, Настенька, вы мне стали нравиться". И точно: от

вина лицо портится, и это не могло вдруг пройти, а тогда уж прошло, и цвет

лица у меня стал нежный, и глаза стали яснее; и опять то, что я от прежнего

обращения отвыкла, стала говорить скромно, знаете, мысли у меня скоро стали

скромные, когда я перестала пить, а в словах я еще путалась и держала себя

иногда в забывчивости, по прежнему неряшеству; а к этому времени я уж

попривыкла и держать себя, и говорить скромнее. Как он это сказал, что я

стала ему нравиться, я так обрадовалась, что хотела к нему на шею броситься,

да не посмела, остановилась. А он сказал: - "Вот видите, Настенька, я не

бесчувственный". И говорил, что я стала хорошенькая и скромная и стал

ласкать меня, - и как же ласкать? взял руку и положил на свою, и стал

гладить другою рукою; и смотрит на мою руку; а точно, руки у меня в это

время уж были белые, нежные... Так вот, как он взял мою руку, - вы не

поверите, я так и покраснела: после моей-то жизни, Вера Павловна, будто

невинная барышня - ведь это странно, а так было. Но при всем моем стыде -

смешно сказать, Вера Павловна: при моем стыде, а ведь это правда, - я

все-таки сказала: "Как это вы захотели приласкать меня, Александр Матвеич?"

А он сказал: "Потому, Настенька, что вы теперь честная девушка". И эти

слова, что он назвал меня честною девушкою, так меня обрадовали, что я

залилась слезами. А он стал говорить: "Что это с вами, Настенька?" и

поцеловал меня: что же вы думаете? От этого поцелуя у меня голова

закружилась, я память потеряла: можно ли этому поверить, Вера Павловна,

чтобы это могло быть после такой моей жизни?

Вот на другое утро сижу я и плачу, что мне теперь делать бедной, как я

жить стану? Только мне остается, что в Неву броситься. Чувствую: не могу я

делать того, чем жила; зарежьте меня, с голоду буду умирать, не стану

делать. Видите, значит, у меня давно была к нему любовь, но как он не

показывал ко мне никакого чувства и надежды у меня не было, чтобы я могла

ему понравиться, то эта любовь и замирала во мне, и я сама не понимала, что

она во мне есть. А теперь это все и обнаружилось. А это разумеется, что

когда такую любовь чувствуешь, как же можно на кого-нибудь и смотреть, кроме

того, кого любишь. Это вы по себе чувствуете, что нельзя. Тут уж все

пропадает, кроме одного человека. Вот сижу я и плачу: что я теперь буду

делать, нечем мне жить. Уж я и в самом деле думала: пойду к нему, увижусь

еще раз с ним да пойду после того и утоплюсь. Так все утро проплакала.

Только вдруг вижу, он вошел, и бросился меня целовать, и говорит:

"Настенька, хочешь со мною жить?" И я сказала, что я думала. И стали мы с

ним жить.

Вот было счастливое время, Вера Павловна; я думаю, мало кто таким

счастьем пользовался. И все-то он на меня любовался! Сколько раз случалось:

проснусь, а он сидит за книгой, потом подойдет посмотреть на меня, да так и

забудется, все сидит да смотрит. Но только какой он был скромный, Вера

Павловна; ведь уж я после могла понимать, ведь я стала читать, узнала, как в

романах любовь описывают, могла судить. Но только, при всей скромности, уж

как он любовался на меня! И какое в это время чувство, когда любимый человек

на тебя любуется: это такая радость, о какой и понятия нельзя иметь. Уж на

что, когда он меня в первый раз поцеловал: у меня даже голова закружилась, я

так и опустилась к нему на руки, кажется, сладкое должно быть чувство, но не

то, все не то. То, знаете, кровь кипит, тревожно что-то, и в сладком чувстве

есть как будто какое-то мученье, так что даже тяжело это, хотя нечего и

говорить, какое это блаженство, что за такую минуту можно, кажется, жизнью

пожертвовать, - да и жертвуют, Вера Павловна; значит, большое блаженство, а

все не то, совсем не то. Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя

одна, просто думаешь: "Ах, как я его люблю", так ведь тут уж ни тревоги, ни

боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то

же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя

любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет,

это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с

приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот

это так, это самое верное: дышать очень легко. Ах, как легко! так что и час,

и два пролетят, будто одна минута, нет, ни минуты, ни секунды нет, вовсе

времени нет, все равно, как уснешь, и проснешься: проснешься - знаешь, что

много времени прошло с той поры, как уснул; а как это время прошло? - и ни

одного мига не составило; и тоже все равно, как после сна, не то что

утомленье, а, напротив, свежесть, бодрость, будто отдохнул; да так и есть,

что отдохнул: я сказала "очень легко дышать", это и есть самое настоящее.

Какая сила во взгляде, Вера Павловна: никакие другие ласки так не ласкают и

не дают такой неги, как взгляд. Все остальное, что есть в любви, все не так

нежно, как эта нега.

И все, бывало, любуется, все, бывало, любуется. Ах, что это за

наслаждение такое! Этого никто не может представить, кто не испытывал. Да вы

это знаете, Вера Павловна.

И как это не устанет, он целовать глаза, руки, потом станет целовать

грудь, ноги, всю, и ведь мне не стыдно: а ведь я и тогда была потом уж такая

же, как теперь. Вы знаете, Вера Павловна, ведь я и женского взгляда стыжусь,

право; наши девушки скажут вам, какая я застенчивая, ведь я потому и живу в

особой комнате. А как же это странно, вы не поверите, что, когда он на меня

любуется и целует, мне вовсе не было стыдно, а только так приятно, и так

легко дышится; отчего ж это, Вера Павловна, что я своих девушек стыжусь, а

его взгляда мне не стыдно? Это, я думаю, не оттого ли, что ведь он мне уж и

не казался другим человеком, а как будто мы оба один человек; это как будто

не он на меня смотрит, а я сама на себя смотрю, это не он меня целует, а я

сама себя целую, - право, так мне представлялось; оттого мне и не стыдно. Да

вы это знаете, вам не нужно этого рассказывать. А только, как подумаешь об

этом, то не можешь оторваться от этой мысли. Нет, я уж пойду, Вера Павловна,

больше и говорить ни о чем нельзя. Я только хотела сказать, какой Сашенька

добрый.

XV

Крюкова досказала Вере Павловне свою историю уже в другие дни. Они с

Кирсановым прожили около двух лет. Признаки начинавшейся болезни как будто

исчезли. Но в конце второго года, когда пришла весна, чахотка вдруг

обнаружилась уже в сильном развитии. Жить с Кирсановым значило бы Крюковой

обрекать себя на скорую смерть. Отказавшись от этой связи, она могла еще

рассчитывать, что болезнь опять заглохнет надолго. Они решились расстаться.

Заниматься какою-нибудь усидчивою работою также значило бы губить себя.

Надобно было искать должности экономки, горничной, няньки, - что-нибудь

такое, - и у такой госпожи, при которой не было бы утомительных

обязанностей, да не было бы - это главное, - и неприятностей: условия,

довольно редкие. Но нашлось такое место. У Кирсанова были знакомства между

начинающими артистами; через них Крюкова определилась в горничные к одной из

актрис русского театра, отличной женщине. Долго расставались они с

Кирсановым, и не могли расстаться: "завтра отправляюсь на свою должность", и

одно завтра проходило за другим: плакали, плакали, и все сидели обнявшись,

пока уже сама актриса, знавшая, по какому случаю поступает к ней горничная,

приехала за нею сама: догадалась, почему горничная долго не является, и

увезла ее от продления разлуки, вредного для нее.

Пока актриса оставалась на сцене, Крюковой было очень хорошо жить у

ней: актриса была женщина деликатная, Крюкова дорожила своим местом - другое

такое трудно было бы найти, - за то, что не имеет неприятностей от госпожи,

Крюкова привязалась и к ней; актриса, увидев это, стала еще добрее. Крюковой

было очень спокойно, и болезнь ее не развивалась или почти не развивалась.

Но актриса вышла замуж, покинула сцену, поселилась в семействе мужа. Тут,

как уж и прежде слышала Вера Павловна, отец мужа актрисы стал привязываться

к горничной; добродетель Крюковой, положим, и не подвергалась искушению, но

началась домашняя ссора: бывшая актриса стала стыдить старика, старик стал

сердиться. Крюкова не хотела быть причиною семейного раздора, да если б и

хотела, уж не имела спокойной жизни на прежней должности, и бросила ее.

Это было года через два с половиною после разлуки с Кирсановым. Она уже

вовсе не виделась с ним в это время. Сначала он навещал ее; но радость

свиданья так вредно действовала на нее, что он вытребовал у нее позволения

не бывать у ней, для ее же пользы. Крюкова попробовала жить горничною еще в

двух-трех семействах; но везде было столько тревог и неприятностей, что уж

лучше было поступить в швеи, хоть это и было прямым обречением себя на

быстрое развитие болезни: ведь болезнь все равно развивалась бью и от

неприятностей, - лучше же подвергаться той же судьбе без огорчений, только

от одной работы. Год швейной работы окончательно подрезал Крюкову. Когда она

поступила в мастерскую Веры Павловны, Лопухов, бывший там домашним врачом,

делал все возможное, что6ы задержать ход чахотки, сделал многое, то есть

много по трудности того небольшого успеха, который получил; но развязка

приближалась.

Крюкова до последнего времени находилась в обыкновенном заблуждении

чахоточных, воображая, что ее болезнь еще не слишком развилась, потому и не

отыскивала Кирсанова, чтобы не вредить себе. Но уже месяца два она очень

настойчиво допрашивала Лопухова, долго ли ей остается жить. Зачем это нужно

знать ей, она не сказывала, и Лопухов не почел себя вправе прямо говорить ей

о близости кризиса, не видя в ее вопросах ничего, кроме обыкновенной

привязанности к жизни. Он успокоивал ее. Но она, как чаще всего случается,

не успокоивалась, а только удерживалась от исполнения того, что могло

доставить отраду ее концу; сама она видела, что ей недолго жить, и чувства

ее определялись этою мыслью, но медик уверял ее, что она еще должна беречь

себя; она зала, что должна верить ему больше, чем себе, потому слушалась и

не отыскивала Кирсанова.

Конечно, это недоразумение не могло бы быть продолжительно; по мере

приближения развязки, расспросы Крюковой делались бы настойчивее; она или

высказала бы, что у ней есть особенная причина знать истину, или Лопухов или

Вера Павловна догадались бы, что есть какая-то особенная надобность в ее

расспросах, и двумя-тремя неделями, быть может, несколькими днями позже дело

все-таки пришло бы к тому же, к чему пришло несколько раньше, благодаря

неожиданному для Крюковой появлению Кирсанова в мастерской. Но теперь

недоразумение было прекращено не дальнейшим ходом расспросов, а этим

случайным обстоятельством.

- Как я рада, как я рада! ведь я все собиралась к тебе, Сашенька! - с

восторгом сказала Крюкова, когда ввела его в свою комнату.

- Да, Настенька, и я не меньше тебя рад: теперь не расстанемся;

переезжай жить ко мне, - сказал Кирсанов, увлеченный чувством

сострадательной любви, и, сказавши, тотчас же вспомнил: как же я сказал ей

это? ведь она, вероятно, еще не догадывается о близости кризиса?

Но она или не поняла в первую минуту того смысла, который выходил из

его слов, или поняла, но не до того ей было, чтобы обращать внимание на этот

смысл, и радость о возобновлении любви заглушила в ней скорбь о близком

конце, - как бы то ни было, но она только радовалась и говорила:

- Какой ты добрый, ты все попрежнему любишь меня.

Но когда он ушел, она поплакала; только теперь она или поняла, или

могла заметить, что поняла смысл возобновления любви, что "мне теперь уже

нечего беречь тебя, не сбережешь; по крайней мере, пусть ты порадуешься".

И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни на минуту,

кроме тех часов, которые должен был проводить в гошпитале и Академии; так

прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было

рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще

больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было

удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый

вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила

природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и

десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются люди; они

читали, они играли в дурачки, они играли в лото, она даже стала учиться

играть в шахматы, как будто имела время выучиться.

Вера Павловна несколько раз просиживала у них поздние вечера, по их

возвращении с гулянья, а еще чаще заходила по утрам, чтобы развлечь ее,

когда она оставалась одна; и когда они были одни вдвоем, у Крюковой только

одно и было содержание длинных, страстных рассказов, - какой Сашенька

добрый, и какой нежный, и как он любит ее!

XVI

Прошло месяца четыре. Заботы о Крюковой, потом воспоминания о ней

обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен от мыслей о Вере

Павловне: он не избегал ее, когда она, навещая Крюкову, встречалась и

говорила с ним, "потом, когда она старалась развлечь его. Пока он грустит,

оно и точно, в его сознательных чувствах к Вере Павловне не было ничего,

кроме дружеской признательности за ее участие.

Но - читатель уже знает вперед смысл этого "но", как и всегда будет

вперед знать, о чем будет рассказываться после страниц, им прочтенных, - но,

разумеется, чувство Кирсанова к Крюковой при их второй встрече было вовсе не

то, как у Крюковой к нему: любовь к ней давным-давно прошла в Кирсанове; он

только остался расположен к ней, как к женщине, которую когда-то любил.

Прежняя любовь его к ней была только жаждой юноши полюбить кого-нибудь, хоть

кого-нибудь. Разумеется, Крюкова была ему не пара, потому что они не были

пара между собою по развитию. Когда он перестал быть юношею, он мог только

жалеть Крюкову, не больше; мог быть нежен к ней по воспоминанию, по

состраданию, - и только. Грусть его по ней, в сущности, очень скоро

сгладилась; но когда грусть рассеялась на самом деле, ему все еще помнилось,

что он занят этой грустью, а когда он заметил, что уже не имеет грусти, а

только вспоминает о ней, он увидел себя в таких отношениях к Вере Павловне,

что нашел, что попал в большую беду.

Вера Павловна старалась развлекать его, и он поддавался этому, считая

себя безопасным, или, лучше сказать, и не вспоминая, что ведь он любит Веру

Павловну, не вспоминая, что, поддаваясь ее заботливости, он идет на беду. Да

и что же было теперь, через два-три месяца после того, как Вера Павловна

стала развлекать его от грусти по Крюковой? Ничего больше, кроме того, что

он все это время почти каждый вечер или проводил у Лопуховых, или провожал

куда-нибудь Веру Павловну, провожал часто вместе с мужем, чаще - один.

Только и было. Но этого было слишком довольно и для нее, не только для него.

Какой был теперь характер дня Веры Павловны? До вечера тот же самый,

как и прежде. Но вот б часов. Бывало, она в это время идет одна в свою

мастерскую или сидит в своей комнате и работает одна. А теперь, если ей

нужно быть в мастерской вечером, об этом уже накануне сказано Кирсанову, и

он является провожать ее. По дороге туда и оттуда, впрочем, очень не

дальней, они толкуют о чем-нибудь, обыкновенно о мастерской: Кирсанов самый

деятельный ее помощник по мастерской. Там она занята распоряжениями, и у

него тоже много дела: разве мало набирается у тридцати девушек справок и

поручений, которые удобнее всего исполнить ему? А между этих дел он сидит,

болтает с детьми; тут же несколько девушек участвуют в этом разговоре обо

всем на свете, - и о том, как хороши арабские сказки "Тысяча и одна ночь",

из которых он много уже рассказал, и о белых слонах, которых так уважают в

Индии, как у нас многие любят белых кошек: половина компании находит, что

это безвкусие, - белые слоны, кошки, лошади {86} - все это альбиносы,

болезненная порода, по глазам у них видно, что они не имеют такого отличного

здоровья, как цветные; другая половина компании отстаивает белых кошек. "А

не знаете ли вы чего-нибудь поподробнее о жизни самой г-жи Бичер-Стоу, роман

которой мы все знаем по вашим рассказам?" {87}, - говорит одна из взрослых

собеседниц; нет, Кирсанов теперь не знает, но узнает, это ему самому

любопытно, а теперь он может пока рассказать кое-что о Говарде, который был

почти такой же человек, как г-жа Бичер-Стоу {88}. Так идут то рассказы

Кирсанова, то споры Кирсанова с компаниею, детская половина которой

постоянно одна и та же, а взрослая половина беспрестанно переменяется. Но

вот Вера Павловна кончила свои дела, она возвращается с ним домой к чаю, и

они долго сидят втроем после чаю; теперь Вера Павловна и Дмитрий Сергеич

просидят вместе гораздо больше времени, чем когда не было тут же Кирсанова.

Почти каждый из вечеров, которые они проводят только втроем, устраивается на

час, и даже часа на два, музыка: Дмитрий Сергеич играет, Вера Павловна поет,

Кирсанов сидит и слушает; иногда Кирсанов играет, тогда Дмитрий Сергеич поет

вместе с женою. Но теперь часто случается, что Вера Павловна спешит из

мастерской, чтобы успеть одеться в оперу: теперь они очень часто бывают в

опере, наполовину втроем, наполовину один Кирсанов с Верою Павловною. И,

кроме того, у Лопуховых чаще прежнего стали бывать гости; прежде, не считая

молодежи - какие ж это гости, молодежь? это племянники только, - бывали

почти только Мерцаловы; теперь Лопуховы сблизились еще с двумя-тремя такими

же милыми семействами. Мерцаловы и еще два семейства положили каждую неделю

поочередно иметь маленькие вечера с танцами, в своем кругу, - бывает по б

пар, даже по 8 пар танцующих. Лопухов без Кирсанова не бывает почти никогда

ни в опере, ни в знакомых семействах, но Кирсанов часто один провожает Веру

Павловну в этих выездах. Лопухов говорит, что хочет остаться в своем пальто,

на своем диване. Поэтому только половину вечеров проводят они втроем, но эти

вечера уже почти без перерыва втроем; правда, когда у Лопуховых нет никого,

кроме Кирсанова, диван часто оттягивает Лопухова из зала, где рояль; рояль

теперь передвинут из комнаты Веры Павловны в зал, но это мало спасает

Дмитрия Сергеича: через четверть часа, много через полчаса Кирсанов и Вера

Павловна тоже бросили рояль и сидят подле его дивана; впрочем, Вера Павловна

недолго сидит подле дивана; она скоро устраивается полуприлечь на диване,

так, однако, что мужу все-таки просторно сидеть: ведь диван широкий; то есть

не совсем уж просторно, но она обняла мужа одною рукою, поэтому сидеть ему

все-таки ловко.

Вот таким-то образом прошло месяца три и побольше.

Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не люблю ее, то есть лично я не

люблю, как не люблю гуляний, не люблю спаржи, - мало ли, до чего я не

охотник? ведь нельзя же одному человеку любить все блюда, все способы

развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не по моему личному вкусу,

очень хорошие вещи, что они по вкусу, или были бы по вкусу, гораздо большему

числу людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью - шахматную

игру, спарже - кислую капусту с конопляным маслом; я знаю даже, что у

большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо было

бы не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным маслом, что у него

вкусы не хуже моих, и потому я говорю: пусть будет на свете как можно больше

гуляний, и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только

античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с

конопляным маслом!

Точно так я знаю, что для огромного большинства людей, которые ничуть

не хуже меня, счастье должно иметь идиллический характер, я восклицаю: пусть

станет господствовать в жизни над всеми другими характерами жизни идиллия.

Для немногих чудаков, которые не охотники до нее, будут другие характеры

счастья, а большинству нужна идиллия. А что идиллия не в моде, и потому люди

чуждаются ее, так ведь это не возражение: они чуждаются ее, как лисица в

басне чуждалась винограда. Им кажется, что идиллия недоступна, потому они и

придумали: "пусть она будет не в моде".

Но чистейший вздор, что идиллия недоступна: она не только хорошая вещь

почти для всех людей, но и возможная, очень возможная; ничего трудного не

было бы устроить ее, но только не для одного человека, или не для десяти

человек, а для всех. Ведь и итальянская опера - вещь невозможная для пяти

человек, а для целого Петербурга - очень возможная, как всем видно и слышно;

ведь и "Полное собрание сочинений Н. В. Гоголя. Москва 1861 г." {89} вещь

невозможная для десяти человек, а для всей публики очень возможная и

недорогая, как всем известно. Но пока итальянской оперы для всего города

нет, можно лишь некоторым, особенно усердным меломанам пробавляться

кое-какими концертами, пока 2-я часть "Мертвых душ" не была напечатана для

всей публики, только немногие, особенно усердные любители Гоголя

изготовляли, не жалея труда, каждый для себя, рукописные экземпляры ее.

Рукопись не в пример хуже печатной книги, кое-какой концерт очень плох перед

итальянской оперой, а все-таки хороша, все-таки хорош.

XVII

Если бы кто посторонний пришел посоветоваться с Кирсановым о таком

положении, в каком Кирсанов увидел себя, когда очнулся, и если бы Кирсанов

был совершенно чужд всем лицам, которых касается дело, он сказал бы

пришедшему советоваться: "поправлять дело бегством - поздно, не знаю, как

оно разыграется, но для вас, бежать или оставаться - одинаково опасно, а для

тех, о спокойствии которых вы заботитесь ваше бегство едва ли не опаснее,

чем то, чтобы вы оставались".

Разумеется, Кирсанов сказал бы это только такому человеку, как он сам

или как Лопухов, человеку твердого характера и неизменной честности. С

другими людьми бесполезно рассуждать о подобных положениях, потому что эти

другие люди непременно поступают в таких случаях дрянно и мерзко: осрамят

женщину, обесчестятся сами, и потом идут по всей своей компании хныкать или

хвастаться, услаждаться своею геройскою добродетелью или амурною

привлекательностью. С такими людьми ни Лопухов, ни Кирсанов не любили

толковать о том, как следует поступать людям благородным. Но говоря человеку

своего закона, что бежать теперь чуть ли уже не хуже, чем оставаться,

Кирсанов был бы прав. При этом подразумевалось бы: "Я знаю, как стал бы ты

держать себя, оставаясь: ведь так, чтобы ничем не обнаружить своего чувства,

потому что только в этом случае ты и не будешь негодяем, оставаясь. Задача в

том, чтобы как можно более не нарушать спокойствия женщины, жизнь которой

идет хорошо. Чтобы оно не нарушилось, этого, кажется, уже невозможно

сделать. Чувство, несогласное с ее нынешними отношениями, уже, вероятно, -

да чего тут, вероятно, проще говоря: без всякого сомнения, - возникло в ней,

только она еще не замечает его. Скоро или нет оно обнаружится в ней для нее

самой без всякого вызова с твоей стороны, неизвестно. Но твое удаление будет

вызовом ему обнаружиться. Стало быть, твое удаление только ускорит дело,

которого ты хочешь избежать".

Но Кирсанов рассуждал о деле не как посторонний человек, а как

участник. Ему представлялось, что удалиться труднее, чем оставаться; чувство

влечет его остаться, следовательно, остаться не будет ли значить - поддаться

чувству, обольститься его внушениями? Какое право он имеет так безусловно

верить, что ни словом, ни взглядом не обнаружит своего чувства, не сделает

вызова? Потому вернее будет удалиться. В своем деле мудрено различить,

насколько рассудок обольщается софизмами влечения, потому что честность

говорит: поступай наперекор влечению, тогда у тебя больше шансов, что ты

поступишь благородно. Это в переводе с теоретического языка на обыкновенный;

а теория, которой держался Кирсанов, считает такие пышные слова, как

благородство, двусмысленными, темными, и Кирсанов по своей терминологии

выразился бы так: "Всякий человек эгоист, я тоже; теперь спрашивается: что

для меня выгоднее, удалиться или оставаться? Удаляясь, я подавляю в себе

одно частное чувство; оставаясь, я рискую возмутить чувство своего

человеческого достоинства глупостью какого-нибудь слова или взгляда,

внушенного этим отдельным чувством. Отдельное чувство может быть подавлено,

и через несколько времени мое спокойствие восстановится, я опять буду

доволен своею жизнью. А если я раз поступлю против всей своей человеческой

натуры, я навсегда утрачу возможность спокойствия, возможность довольства

собою, отравлю всю свою жизнь. Мое положение вот какое: я люблю вино, и

передо мною стоит кубок с очень хорошим вином; но есть у меня подозрение,

что это вино отравлено. Узнать, основательно или нет мое подозрение, я не

могу. Должен ли я пить этот кубок, или опрокинуть его, чтобы он не соблазнял

меня? Я не должен называть своего решения ни благородным, ни даже честным, -

это слишком громкие слова, я должен назвать его только расчетливым,

благоразумным: я опрокидываю кубок. Через это я отнимаю у себя некоторую

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: