Картина Священного Города 31 глава

Читатель мог уже заметить, что в нашем рассказе встречается термин с несколько неопределенным смыслом, употребляемый нами только в духовном значении. Мы рассмотрим его теперь в общем. Редко встречаются люди, не имеющие двойственной натуры: прирожденной и приобретенной. Предоставив разработку этого вопроса мыслителям, мы скажем только, что в настоящее время врожденная натура египтянки проявила себя.

Невозможно, чтобы она встретила даже незнакомого человека с более бросающимся в глаза отвращением. Теперь она казалась бесстрастной, как статуя, только маленькая головка ее несколько наклонилась, ноздри немного расширились, а чувственные губы искривились.

Она заговорила первая.

-- Ты вовремя приехал, сын Гура, -- сказала она резким голосом. -- Мне хочется поблагодарить тебя за гостеприимство. Послезавтра я уже не имела бы возможности сделать это.

Бен-Гур слегка поклонился, не спуская с нее глаз.

-- Я слышала, что у игроков в кости существует прекрасный обычай, -- продолжала она. -- Кончив партию, они справляются со своими дощечками и сводят счеты, затем благодарят богов и надевают венок на счастливого игрока. Мы с тобой долго вели игру. Кому же должен принадлежать венок?

-- Мужчина не должен мешать женщине поступать по-своему, -- совершенно спокойно отвечал Бен-Гур.

-- Скажи мне, -- продолжала она, склонив голову и с явной насмешкой, -- скажи мне, князь Иерусалимский, где Он -- сын назаретского плотника и тем не менее Сын Божий, от Которого еще недавно ждали великих подвигов?

Он сделал нетерпеливый жест рукой и возразил:

-- Я не состою надзирателем при Нем.

Прекрасная головка склонилась теперь еще ниже.

-- Разрушил ли он Рим?

Бен-Гур снова, но уже со злобой, махнул рукой.

-- Где он основал свою столицу? -- продолжала она. -- Нельзя ли мне увидеть его трон и его бронзовых львов? А его дворец? Он воскрешает мертвых, что же стоит ему построить золотой дворец? ему стоит только топнуть ногой, сказать слово -- и явится роскошный дом, и он ни в чем не будет нуждаться.

Теперь нельзя уже было доверять шутливости ее тона. Вопросы были оскорбительны и предлагались злобно. Он со своей стороны сделался осторожнее и сказал шутливо:

-- Дождемся, Египет, других дней и других дел от Него. Будут и львы, и дворцы.

Она, не придавая значения его словам, продолжала:

-- И почему я вижу тебя в такой одежде? Не такое платье должен носить правитель Индии или какой-нибудь царь. Я видела однажды тегеранского сатрапа, так на нем была шелковая чалма и кафтан, вышитый золотом, а драгоценные камни рукоятки и ножен его меча ослепили меня своим блеском. Мне казалось, что Озирис уступил ему частицу солнечного света. Боюсь, что ты никогда не дождешься своего царства -- царства, которое и мне надлежало разделить с тобой.

-- Дочь моего мудрого гостя добрее, чем она себя считает, она сделала для меня совершенно ясным, что поцелуи Изиды не улучшают человеческого сердца.

Бен-Гур говорил с холодной вежливостью, и Ира, поиграв подвеской своего ожерелья, продолжала:

-- Для еврея ты умен, сын Гура. Я видела, как твой воображаемый кесарь вступил в Иерусалим. Ты говорил нам, что в этот день он провозгласил себя со ступеней храма царем Иудейским. Я видела, как народ, идущий за ним, спускался с горы. Я всюду искала личность с царственным видом, всадника в пурпуровой одежде, колесницу с блестящим возницей, статного воина с круглым щитом и копьем, соперничающим с ним в росте. Я искала его телохранителей. Хорошо было бы взглянуть на князя Иерусалимского в сопровождении галилейских легионов.

Она бросила на Бен-Гура негодующий взгляд, затем громко расхохоталась, как бы желая усилить обиду.

-- Вместо Рамзеса, возвращающегося с триумфом, или Цезаря в шлеме и с мечом я увидела человека в слезах, едущего на осле. Царь! Сын Божий! Искупитель мира!

Бен-Гур невольно содрогнулся.

-- Я не ушла оттуда, о князь Иерусалимский, -- продолжала она. -- Я не смеялась. Я сказала себе: "Подожди!" В храме он прославил себя, как подобает герою, замышляющему овладеть миром. Со мной был народ, стоящий и над портиком, и на ступенях лестниц, всюду был народ, я могу сказать -- миллионы народа, с замиранием сердца ожидающего воззвания. Колонны были не более безмолвны, чем мы. Но, князь, клянусь душой Соломона, наш царь вселенной прошел, волоча свою мантию, в ворота, не открывая рта, чтобы вымолвить слово!..

Бен-Гур поднял глаза из простого уважения к исчезающей надежде, которую помимо нашей воли мы провожаем прощальным взглядом вплоть до окончательного исчезновения. Никогда в прежнее время -- ни при изложении Валтасаром своих доводов, ни при чудесах, творившихся перед его глазами, -- никогда природа назареянина не была ему так ясна, как теперь. Лучший способ достигнуть понимания Божества есть изучение человека. В явлениях, превышающих человеческие силы, мы всегда отыщем Бога. Так и в сцене с назареянином, описанной египтянкой, дело Его было превыше сил человека, действующего только под влиянием человеческого вдохновения. Все притчи о любви к ближнему доказывают, что миссия его не имела политического характера. Мысль эта только промелькнула в голове Бен-Гура, но настолько ясно, что его постоянная надежда на месть исчезла навсегда, и человек со слезами на глазах стал ему близок, так близок, как будто передал ему часть своего духа.

-- Дочь Валтасара, -- сказал Бен-Гур с достоинством, -- если это та игра, о которой ты говорила, то возьми венок, я его уступаю тебе, но только окончим разговор. Я уверен, что ты имеешь какую-то цель. Выскажи ее, прошу тебя, и я отвечу тебе: завтра пойдем каждый своей дорогой и забудем, что мы когда-нибудь встречались. Говори, я буду слушать, но только ни слова о том, что ты уже сказала мне.

С минуту она пристально смотрела на него, как бы разрешая вопрос, что ей делать, -- а может быть, она хотела узнать его намерение, -- затем холодно сказала:

-- Я не задерживаю тебя, уходи.

-- Мир тебе, -- ответил он и направился к выходу.

Когда он уже выходил, она позвала его.

-- Одно слово.

Он остановился и оглянулся.

-- Обдумай все то, что я знаю о тебе.

-- О прелестнейшая египтянка, -- сказал он, возвращаясь, -- что же такое ты знаешь обо мне?

Она рассеянно посмотрела на него.

-- В тебе более римского, чем в твоих братьях евреях.

-- Разве я так не похож на моих соплеменников? -- спросил он равнодушно.

-- В настоящее время все полубоги -- римляне, -- прибавила она.

-- И ради этого ты хочешь сказать, что знаешь что-то обо мне?

-- Сходство это мне небезразлично. Оно может побудить меня спасти тебя.

-- Спасти... меня?

Пальцы ее, окрашенные розовой краской, слегка поигрывали блестящей подвеской ожерелья, голос был тих и легок, и одно только постукиванье шелковой сандалии о пол говорило ему, что надо быть настороже.

-- Один еврей, беглый каторжник, убил человека в Идернейском дворце, -- начала она медленно. -- Этот же еврей убил римского воина на торговой площади здесь, в Иерусалиме, у этого же самого еврея сформировано три галилейских легиона для захвата римского правителя, этот же еврей заключил союз для войны против Рима, и шейх Ильдерим -- один из его союзников.

Подойдя к нему ближе, она продолжала почти шепотом:

-- Ты жил в Риме. Вообрази, что все это дойдет до ушей... ты знаешь кого?.. А! Ты бледнеешь...

Он отшатнулся от нее с видом человека, думавшего, что играет с кошкой, а обнаружившего тигра.

Она продолжала:

-- Ты знаком с двором и знаешь Сеяна. Предположи, что до него дойдет слух с доказательствами или без доказательств, что этот самый еврей -- богатейший человек на Востоке, нет, в целой империи. Тибрские рыбы кормились бы тогда иначе, чем теперь, добывая свою пищу из ила, не правда ли? Пока они кормились бы, какие роскошные представления давались бы, сын Гура, в цирке. Нужно большое искусство, чтобы развлекать римский народ. Для добывания же денег на его развлечения нужно еще больше искусства. А был ли когда-либо художник более способный на это, чем Сеян?

Бен-Гур не настолько был взволнован очевидной гнусностью этой женщины, чтобы не помнить прошлое. Когда другие способности подавлены, нередко случается, что память с чрезвычайною точностью исполняет свое назначение. Сцена у ручья по дороге к Иордану предстала пред ним, он вспомнил, что подумал тогда, будто Эсфирь изменила ему, а так как он продолжал думать это и теперь, то сказал по возможности спокойно:

-- Для твоего удовольствия, дочь Египта, я признаю твое искусство и то, что нахожусь в твоей власти. Тебе приятно будет услышать мое признание и в том, что я не надеюсь на твое снисхождение. Я бы мог убить тебя, но ты женщина. Пустыня готова принять меня, и хотя Рим прекрасно охотится на людей, все же ему придется долго преследовать меня, прежде чем удастся схватить, потому что в пустыне, кроме песка, есть также и копья, да к тому же оттуда недалеко до вольных парфян. Но и попав обманом в сети, я все же не потерял права узнать, кто тебе рассказал все это обо мне? В изгнании, в плену, в час смерти мне все же будет утешением послать проклятие изменившему мне человеку, не знавшему в жизни ничего, кроме горя. Кто же тебе рассказал все это обо мне?

Может быть, притворно, а может быть, и искренно, но лицо египтянки приняло выражение симпатии.

-- В моей стране, о сын Гура, существуют мастера, составляющие картины из разноцветных раковин, собранных после бури на берегу моря. Не видишь ли ты в этом искусстве намека на искусство узнавать секреты? Достаточно, что от одной особы я узнала несколько мелких обстоятельств, затем узнала столько же от другой, потом связала все вместе и была счастлива, как только может быть счастлива женщина, держащая в своих руках судьбу и жизнь человека, который...

Она остановилась и, отвернувшись, начала постукивать ногой, как бы желая скрыть от него внезапное волнение, овладевшее ею, затем с видом тягостной решимости закончила свою фразу:

-- С которым она наконец и сама не знает, что делать. Правда, -- прибавила она быстро и с увлечением, -- я узнала нечто от шейха Ильдерима, когда он лежал с моим отцом в роще. Ночь была тиха, очень тиха, а стены палатки, правду сказать, были плохой защитой от ушей прислушивающихся... к полету птиц и жуков.

Она улыбнулась при этой шутке и прибавила:

-- Другие же кусочки раковин для картины я получила от... самого сына Гура.

У Бен-Гура вырвался вздох облегчения, и он спокойно сказал:

-- Благодарю. Не заставляй Сеяна долго ждать себя, ведь он не так терпелив, как пустыня. Итак, прощай, Египет!

До сих пор он стоял с обнаженной головой, теперь же, повязав голову платком, висевшим на его руке, направился к выходу, но она остановила его, в горячности даже протянув ему руку.

-- Постой! -- сказала она.

Он обернулся к ней, не взяв, однако, руки, которая вся блистала от украшавших ее драгоценных камней, и догадался, что главный эпизод в сцене, так неожиданно разыгравшейся перед ним, был еще впереди.

-- Постой и поверь мне, сын Гура, если я скажу тебе, что знаю, почему благородный Аррий сделал тебя наследником. И клянусь Изидой и всеми богами Египта, я дрожу при мысли, что ты, храбрый и великодушный, попадешь в руки безжалостного министра. Ты прожил часть молодости в атриумах столицы, сообрази же, что даст тебе пустыня взамен той жизни. О, ты жалок мне! Но если ты поступишь так, как я тебе скажу, то я спасу тебя! Клянусь тебе нашей святой Изидой!

-- Я почти верю тебе! -- сказал Бен-Гур тихим, но невнятным голосом. В нем все еще оставалось то сомнение, которое спасло немало людей.

-- Лучшая жизнь для женщины -- жизнь сердца, наибольшее же счастье для мужчины заключается в победе над собой. Об этом-то я и хочу спросить тебя, князь.

Она говорила быстро и с увлечением и никогда не являлась ему такой обольстительной.

-- У тебя был когда-то друг, -- продолжала она, -- когда вы были еще детьми. Потом между вами произошла ссора, вы сделались врагами. Он был пред тобой не прав. Через несколько лет вы встретились опять в антиохийском цирке.

-- Мессала!

-- Да, Мессала. Ты его кредитор. Забудь прошлое, верни ему дружбу, отдай ему богатство, проигранное им на скачках, спаси его. Шесть талантов ничего не значат для тебя, они значат для тебя не более упавшей почки с вполне распустившегося дерева, но для него... Ему, искалеченному на всю жизнь, придется при встрече с тобой смотреть на тебя снизу вверх. О Бен-Гур, благородный князь! Для римского патриция нищета так же ужасна, как и смерть. Спаси его от нищеты!

Она говорила быстро, чтобы не дать ему возможности обдумать сказанное, но она или не знала, или забыла, что существуют убеждения, на которые не могут повлиять слова. Когда она наконец умолкла в ожидании ответа, Бен-Гуру показалось, что Мессала самолично выглядывает из-за ее плеча, и выражение лица римлянина совсем не походило на лицо нищего или друга, он имел такой же надменный вид, как и всегда, с той же презрительной улыбкой на тонких губах.

-- Дело его, значит, решено, и впервые имя Мессалы не помогло. Я запишу это в число великих событий! Римский судья решил не в пользу римлянина. Не он ли, не Мессала ли послал тебя ко мне с подобной просьбой, Египет?

-- У него благородная натура, по себе он судит и о тебе.

Он взял ее руку.

-- Если ты знаешь его с такой хорошей стороны, прекрасная египтянка, то скажи, будь он на моем месте, сделал бы он для меня то, чего ты требуешь от меня? Отвечай во имя Изиды! Отвечай во имя истины!

В движении его руки и во взгляде была настойчивость.

-- О, -- начала она, -- ведь он...

-- Римлянин, хотела ты сказать. Ты думаешь, что я, еврей, не должен определять его обязанности относительно меня таким же образом, как и свои по отношению к нему? Я, еврей, должен простить ему мой выигрыш, потому что он римлянин? Если ты хочешь еще что-нибудь сказать мне, дочь Валтасара, то говори скорее. Не то, клянусь Богом, раздражение мое может дойти до того, что я, забыв о твоей красоте, буду видеть в тебе не женщину, а только шпиона, служащего своему господину, и тем более гнусного, что господин этот -- римлянин. Говори же, говори скорее!

Она вырвала руку и отступила как раз туда, где было самое яркое освещение, при котором в ее глазах и голосе лучше всего проявилась вся злоба ее натуры.

-- И ты, отпоенный гущей и вскормленный мякиной, думал, что я могу любить тебя, увидев Мессалу? Такие, как ты, родятся, чтобы служить ему. Он удовлетворился бы возвращением ему шести талантов, но я настаиваю, чтобы к шести ты прибавил двадцать... двадцать, слышишь? Каждый поцелуй моего пальчика, который ты отнимал у него, хотя и с моего согласия, должен быть оплачен, заплати и за то, что я преследовала тебя притворной любовью и терпела тебя так долго, хотя и делала это для него. Здесь купец, у которого хранятся твои деньги. Если завтра к полудню он не получит твоего приказания выдать моему Мессале двадцать шесть талантов, ты будешь знаться с Сеяном. Будь благоразумен и прощай!

Когда она направилась к двери, Бен-Гур загородил ей дорогу.

-- Древний Египет живет в тебе, -- сказал он. -- Если ты завтра или когда-нибудь увидишь Мессалу, передай ему следующее. Скажи ему, что я возвратил себе все деньги, включая шесть талантов, украденных им при разграблении имущества моего отца. Скажи ему, что я уже пережил галеры, на которые он послал меня, и теперь, полный сил, радуюсь его нищете и бесчестью. Передай ему мое мнение, что увечье, нанесенное ему моей рукой, есть наказание Бога Израиля, более тяжкое, чем сама смерть, за его преступления против беззащитных. Скажи ему, что мать и сестра мои, которых он поместил в башню Антония, чтобы они умерли от проказы, живы и здоровы, благодаря могуществу назареянина, которого вы так презираете. Скажи ему, что, в дополнение к моему счастью, они возвращены мне и, конечно, их любовь вознаградит меня за те преступные ласки, которые ты позволяла мне отнимать у него. Скажи ему, о воплощенная хитрость, и это столько же для твоего, сколько и для его утешения, что когда Сеян явится, чтобы ограбить меня, он не найдет ничего, потому что наследство как мое, так и полученное от дуумвира, в том числе и вилла в Мизенуме, продано, а деньги, полученные от продажи, неуловимы, потому что они движутся на мировых рынках в виде векселей, что дом, имущество, товары, корабли и караваны, посредством которых Симонид ведет торговлю с такой огромной выгодой, находятся под императорской защитой, что мудрый человек нашел цену милости, а Сеян предпочитает благоразумную прибыль от добровольных приношений -- прибыль, добываемую посредством неправды и пролития крови. Скажи ему, что если бы деньги и имущество были всецело мои, то и в таком случае ему не досталось бы ни малейшей части, потому что если бы он и приобрел наши еврейские векселя и стал бы принуждать уплатить их стоимость, то и тогда у меня осталось бы еще средство -- принести все в дар кесарю. Вот что, Египет, узнал я в атриумах столицы. Скажи ему, что вместе с моим презрением я не шлю ему проклятий на словах, но, как лучшее выражение моей ненависти, я шлю ему нечто, что заменит ему все возможные проклятия. И когда он увидит тебя передающей мое поручение, его римская догадливость подскажет ему то, что я подразумеваю.

Он проводил ее до двери и с церемонной вежливостью отдернул занавес.

-- Мир тебе, -- сказал он при ее удалении.

Дочь Иудеи

Когда Бен-Гур выходил из комнаты, движения его далеко не были так живы, как при входе в нее: шаги были медленны, а голова низко опущена на грудь. Рассудив, что человек со сломанной спиной может, однако, иметь здоровые мозги, он задумался над этим открытием. Как обыкновенно случается, и у него возникла потребность после появления беды оглянуться назад. Мысль, что он не только не подозревал в поступках египтянки служения интересам Мессалы, но что он сам и его друзья в продолжение нескольких лет все более и более оказывались в ее власти, -- эта мысль глубоко уязвила самолюбие юноши. "Я припоминаю, -- говорил он себе, -- что у нее не нашлось ни единого слова негодования при дерзком поступке римлянина у Кастальского ключа! Припоминаю, как она хвалила его при нашей прогулке в лодке!"

Он остановился и всплеснул руками: "И эта ее таинственная проделка в Идернейском дворце более уже не таинственна!"

Уязвлено было, как мы заметили, главным образом, самолюбие Иуды, а люди редко умирают от подобных ран и даже болеют от них недолго. Утешение нашлось быстро: "Хвала Богу, -- воскликнул он, -- эта женщина еще не крепко привязала меня к себе. Я вижу, что не любил ее".

Затем, как бы освободившись от тяжести на душе, он ускорил шаг и достиг террасы, с которой одна лестница спускалась во двор, а другая поднималась на кровлю. Бен-Гур начал подниматься, но, дойдя до последней ступени, снова остановился. В нем зародилась мучительная мысль: "Мог ли Валтасар быть ее соучастником в той комедии, которую она так долго разыгрывала? Нет, нет. Лицемерие не идет к морщинам. Валтасар -- хороший человек". Уверив себя в этом, он ступил на кровлю. Полный месяц освещал ее. Кроме того, в эту минуту было и другое освещение -- зарево огней, горевших на городских улицах и площадях. Хоровое пение древних псалмов Израиля наполняло воздух грустной мелодией. Бесчисленное множество голосов разносило напев, в котором слышались слова: "И воздадим хвалу Богу и докажем верность нашу Ему и дарованной нам земле. Да пошлет Он нам Гедеона или Давида, или Маккавея, мы готовы принять его".

Бывает настроение, при котором ум расположен тешить себя несбыточными мечтами. Когда Бен-Гур проходил по кровле к парапету, находящемуся на северной стороне дома, ему ясно представился нежный образ Иисуса в слезах и без малейших признаков воинственности, как небо в тихий вечер, проливающее мир на все окружающее. И снова он задал себе старый вопрос: "Что это за человек?" Бросив взгляд через парапет, он машинально пошел к павильону. "Пусть они делают задуманное зло, -- говорил он, медленно двигаясь вперед. -- Я не прощу римлянину, я не разделю с ним моего богатства и не уйду из этого города моих отцов. Прежде всего я подниму Галилею и начну борьбу. Славными подвигами я привлеку на свою сторону все племена. Пославший Моисея пошлет и нам предводителя, если я паду. Если не назареянин. то кто-нибудь другой с готовностью умрет за свободу".

Когда Бен-Гур вошел в павильон, тот был слабо освещен и на полу лежали тени от колонн. Осмотревшись, он увидел, что кресло, обыкновенно занимаемое Симонидом, придвинуто к тому месту, откуда лучше всего можно рассмотреть город и торговую площадь. "Добрый человек вернулся. Я поговорю с ним, если он не спит", -- решил Иуда.

С этими словами он тихонько приблизился к креслу и, заглянув через его спинку, увидел Эсфирь, спящую сидя, уютно свернувшись под отцовским плащом. Растрепанные волосы падали ей на лицо, дыхание было слабо и неправильно, и из груди вырвался вздох, похожий на рыдание. Что-то подсказало ему, что она заснула скорее от горя, чем от усталости. Природа ласково посылает такое облегчение детям, а Бен-Гур привык считать ее почти ребенком. Он облокотился на спинку кресла и задумался. "Я не буду будить ее. Мне нечего сказать ей -- нечего, кроме моей любви... Она -- дочь Иудеи, очаровательная, не похожая на египтянку: в той все тщеславие, в этой -- искренность, в той самолюбие, в этой чувство долга, в той эгоизм, в этой самоотвержение.

Нет, вопрос не в том, люблю ли я ее, а в том, любит ли она меня. Она с первого же знакомства была моим другом. Ночью на террасе в Антиохии с какой детской нежностью молила она меня не озлоблять Рим и просила рассказать о вилле в Мизенуме и о жизни в ней. Она не знает, что я тогда заметил ее желание, чтобы я ее поцеловал. Может быть, она уже забыла о поцелуе. Я -- нет. Я люблю ее. В городе еще не знают, что я нашел своих родных. Я боялся рассказать это египтянке, но эта малютка порадуется вместе со мной, встретит их с любовью, окажет им услуги и подарит ласку. Моей матери она будет второй дочерью, а Тирса найдет в ней самое себя. Я разбужу ее и расскажу ей обо всем, только не о чарах Египта: нет, не могу заставить себя говорить о подобной глупости. Я лучше уйду и подожду другого, лучшего времени. Я подожду, дорогая Эсфирь, самоотверженный ребенок, дочь Иудеи!"

И он удалился так же тихо, как и вошел.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: