Картина Священного Города 30 глава

Вдова помолчала, желая пересилить биение своего сердца.

-- Это Иуда послал тебя сказать нам об этом? -- спросила она наконец.

-- Нет, он считает вас мертвыми.

-- Был некогда пророк, исцеливший прокаженного, -- в раздумье сказала Тирсе мать. -- Он имел силу от Бога.

Затем, обращаясь к Амре, она спросила:

-- Почему мой сын знает, что человек этот обладает такой силой?

-- Он странствовал вместе с Ним и слышал, как прокаженные взывали к Нему, Уходили они исцелившимися. Сначала пришел один человек, затем десять, и все они выздоровели.

Рука госпожи, худая, как у скелета, дрожала. Борьба между сомнением и верой происходила в ней, как и в большинстве тогдашних очевидцев чудес, совершенных Христом, и в миллионах людей, живших после Него. Она не требовала доказательств, ибо ее собственный сын свидетельствовал через служанку, но она старалась понять ту силу, при помощи которой человек мог производить подобные чудеса. Одно дело -- согласиться с фактом, другое -- понять силу, сотворившую его, для этого необходимо постичь Бога, а кто сомневается в Нем, сойдет и в могилу, ничего не постигнув. Борьба, однако ж, продолжалась в ней недолго, и, обратившись к Тирсе, она сказала:

-- Это, должно быть, Meccия!

Она говорила это не с холодностью человека, разумом победившего сомнение, а как израильтянка, знакомая с обещанием Бога ее народу, как женщина, понимающая и радующаяся знамениям, указывающим на его исполнение.

-- Некогда в Иерусалиме и во всей Иудее пронесся слух о Его рождении. Я помню это. Теперь Он должен быть уже взрослым. Это, должно быть, Он. Да, -- сказала она Амре, -- мы пойдем с тобой. Принеси кувшин с водой и подай нам еду. Мы закусим и отправимся.

При таком сильном возбуждении они наскоро позавтракали и отправились в путь. Вера двух женщин передалась и Тирсе, и их тревожило только одно. Амра говорила, что человек придет из Вифании, а оттуда в Иерусалим вели три дороги или, вернее, тропинки: одна -- через вершину Масличной горы, другая -- по низу ее, а третья -- между второй вершиной Масличной горы и горой Искушения. Все три были на недалеком друг от друга расстоянии, но все же настолько далеко, что несчастные могли пропустить назареянина, если бы выбрали не ту дорогу, по которой пойдет Он.

Расспросив немного Амру, мать убедилась, что та решительно ничего не знает о стране за Кедроном и не имеет ни малейшего понятия о намерениях человека, которого они хотели увидеть. Заметив, что обе женщины -- одна по укоренившейся привычке служанки, другая по естественной несамостоятельности -- ждут от нее руководства, она приняла его на себя.

-- Пойдем прежде всего в Вифанию, -- сказала она им, -- а там, если Бог поможет нам, мы узнаем, что делать дальше.

Они спустились в Тофет и Гефсиманский сад и отдохнули в глубоком ущелье, прорытом тысячелетней ездой.

-- Я боюсь людной дороги, -- сказала мать. -- Лучше пойдем между скал и деревьев. Теперь праздник, и я вижу на всех склонах толпы людей. Проходя мимо горы Искушения, мы избегнем ее.

Тирса шла с большим трудом, но, услышав это, она окончательно пала духом.

-- Гора крута, матушка, мне не взобраться на нее.

-- Вспомни, что мы идем за здоровьем и жизнью. Взгляни, дитя мое, как светло вокруг нас! Вон уже женщины идут той дорогой к колодцу. Они побьют нас, если мы останемся здесь. Пойдем, соберись с силами.

Таким образом мать, мучаясь сама, старалась ободрить дочь. Амра тоже помогала ей. До сих пор служанка еще не дотрагивалась до прокаженных, но теперь, не принимая во внимание ни последствий, ни запрещений, преданное существо подошло к Тирсе, обняв ее в порыве милосердия:

-- Обопрись на меня. Я сильна, несмотря на мою старость, да и идти-то недалеко. Вот так. Теперь пойдем.

Сторона откоса, по которому они старались взобраться, была изрыта ямами: когда же они, наконец, добрались до вершины и, остановившись, взглянули на представившуюся им на северо-западе картину, на храм с его дворцовыми террасами, на Сион с его высокими белыми башнями, резко обрисовавшимися среди синего неба, мать почувствовала сильную жажду жизни.

-- Взгляни, Тирса, -- сказала она, -- взгляни на золотые доски на Прекрасных воротах. Как они отражают блеск солнца! Помнишь, как часто мы гуляли там? Как хорошо было бы побывать там опять! Подумай только, ведь и дом наш недалеко. Я, кажется, вижу его, и Иуда ждет там нашего возвращения!

Со склона средней вершины, украшенной зеленью мирт и олив, глядя на дорогу, они различили клубы дыма, легко и прямо подымавшиеся при безоблачном утре. Это напомнило им, что останавливаться нельзя, что безжалостное время летит и им надо спешить.

Несмотря на то что исполненная веры служанка ценой собственных мучений старалась облегчить Тирсе труд спуска с горы, девушка охала на каждом шагу, а иногда даже вскрикивала. Наконец, достигнув дороги, идущей между горой Искушения и Масличной горой, она, измученная, упала.

-- Иди с Амрой, -- говорила она слабым голосом, -- а меня оставь здесь.

-- Нет, нет, Тирса. Какая мне будет радость, если я выздоровею, а ты нет? Если Иуда спросит о тебе, что я отвечу ему?

-- Скажи ему, что я любила его.

Мать стояла над слабой страдалицей и глядела вокруг себя с тем чувством погибающей надежды, которое больше всего похоже на умирание души. Величайшая радость при мысли об исцелении всегда была связана у нее с мыслью о Тирсе, которая была еще настолько молода, что при здоровье и счастье могла бы позабыть годы несчастий, разбившие тело и душу. В то время как мужественная женщина намеревалась уже отступить от цели своего предприятия и отдаться на волю Божью, она увидела быстро идущего по дороге человека.

-- Мужайся, Тирса! Порадуйся, -- сказала она. -- Я вижу человека, от которого мы узнаем о назареянине.

Амра помогла Тирсе присесть и поддерживала ее, пока путник приближался.

-- В радости, матушка, мы забываем, кто мы. Незнакомец обойдет нас, и самое большее, что нас ждет, -- это град проклятий, если не каменьев.

-- Посмотрим!

Она и не могла дать другого ответа, потому что слишком хорошо знала отношение ее соотечественников к тем отверженным, к которым принадлежала сама.

Как уже было сказано, дорога, на повороте которой остановились три женщины, была немного шире тропинки, извивавшейся между известковыми скалами, и незнакомец, идя по ней, должен был встретиться лицом к лицу с несчастными. Когда он был настолько близко, что мог услышать их голоса, мать покрыла голову, что строго требовалось законом, и громко закричала:

-- Нечистые, нечистые!

К их удивлению, путник твердо шел вперед.

-- Чего вы хотите? -- спросил он, остановившись в четырех шагах от них.

-- Ты видишь, какие мы. Будь осторожен, -- сказала с достоинством мать.

-- Женщина, я посланник Того, по одному слову Которого исцеляются такие, как ты. Я не боюсь.

-- Ты посланник назареянина?

-- Мессии, -- сказал он.

-- Правда ли, что Он придет сегодня в город?

-- Он уже в Вифании.

-- По какой дороге Он пойдет?

-- По этой.

Она сложила руки и обратила к небу взоры, полные благодарности.

-- За кого ты считаешь Его? -- спросил он с состраданием.

-- За Сына Божия, -- отвечала она.

-- Так стойте здесь, или, так как за Ним пойдет толпа народа, лучше подождите у той белой скалы под деревом. Когда же Он будет проходить, не упусти случая говорить с ним, говори и не бойся: если ваша вера сильна, Он услышит вас и при громах небесных. Я иду оповестить находящихся в городе и его окрестностях, что назареянин идет, чтобы народ был готов встретить Его. Мир тебе, женщина!

Незнакомец удалился.

-- Слышала ли ты, Тирса? Слышала ли? Назареянин уже идет по этой самой дороге, и Он услышит нас. Еще немного, дитя мое, совсем немного, и мы будем у скалы. До нее всего один шаг.

Ободренная этим, Тирса оперлась на руку Амры и встала. Но лишь только они пошли, Амра сказала:

-- Стойте, человек идет назад.

Они остановились, поджидая его.

-- Извините, -- сказал он, догнав их. -- Вспомнив, что вам еще долго придется ждать прихода назареянина, я нашел, что эта вода нужнее вам, чем мне. Город близко, и если мне понадобится вода, то я найду ее там. Возьмите ее и, будьте добры, поговорите с Ним, когда Он будет проходить мимо вас.

Говоря это, он предложил им тыкву, наполненную водой, которую обыкновенно берут с собой в горы путники. Вместо того чтобы поставить это приношение на землю, чтобы они могли взять его, когда он будет уже на известном расстоянии, он подал его им в руки.

-- Ты еврей? -- спросила удивленно мать.

-- Да, я еврей, и более того: я -- ученик Христа, Который ежедневно словом и примером учит тому, что я сделал для вас. Миру давно известно слово "милосердие", но он не понимает его смысла.

Он ушел, а женщины тихо отправились к указанной им скале, находившейся шагах в тридцати от дороги. Вышина ее равнялась человеческому росту. Встав у передней ее стороны, мать убедилась, что они легко могут быть замечены и услышаны проходящими, внимание которых они желали привлечь. Здесь они поместились в тени под деревом и напились воды из тыквы. Тирса вскоре заснула, и, чтобы не беспокоить ее, обе женщины сидели молча.

Исцеление

Дорога перед тем местом, где остановились прокаженные, все более и более наполнялась народом, идущим из Вифании в Иерусалим. Когда же в начале четвертого часа огромная толпа показалась на вершине Масличной горы и эти тысячи народа стали спускаться по дороге, обе женщины с удивлением заметили, что каждый держал в руке свежесорванную масличную ветвь. Пока женщины сидели, поглощенные этим невиданным зрелищем, другая толпа показалась с восточной стороны дороги. Тогда мать разбудила Тирсу.

-- Что это значит? -- спросила последняя.

-- Он идет, -- отвечала мать. -- Эти идут из города ему навстречу, а те, голоса которых слышатся с восточной стороны, это сопровождающие его друзья. И немудрено, что обе эти толпы встретятся вблизи нас.

-- Боюсь, что нас нельзя будет услышать.

Та же мысль промелькнула и в голову матери.

-- Амра, -- спросила она, -- когда Иуда рассказывал тебе об исцелении десяти, он не приводил слова, с которыми прокаженные обращались к назареянину?

-- Они говорили или "Господи, сжалься над нами", или "Будь милосерд к нам, Господи!"

-- И только?

-- Ничего больше, насколько я слышала.

-- Однако этого было достаточно, -- заметила мать как бы про себя.

-- Да, -- сказала Амра, -- Иуда видел, как они ушли здоровые.

Между тем толпа медленно приближалась. Когда же можно было ясно видеть передние ряды, взоры прокаженных устремились на человека, ехавшего, как казалось, в центре избранной группы, сопровождавшей Его восторженным пением. Всадник был одет в белые одежды и ехал с непокрытой головой. Женщины увидели оливкового цвета лицо, обрамленное длинными каштановыми волосами с легким золотистым оттенком и пробором посередине. Он не оборачивался ни направо, ни налево и, казалось, не принимал никакого участия в шумном восторге окружающих. Торжественность их ликования нимало не смущала Его и была не в силах вывести Его из глубокой задумчивости, в которую, как казалось, Он был погружен. Солнечные лучи, падая на Его голову и освещая вьющиеся волосы, образовали будто золотой венец над Его головой. Беспорядочная толпа с шумом и пением рассыпалась вдоль дороги, теряясь из виду. Прокаженные без всякой посторонней помощи тотчас узнали, что это был Он -- чудесный назареянин.

-- Вот Он, Тирса, -- сказала мать, -- Он здесь. Идем, дитя мое.

Говоря это, она вышла из-за белой скалы и упала на колени. Дочь и служанка тотчас же последовали за ней.

Процессия из нескольких тысяч человек, шедшая из Иерусалима, остановилась и, размахивая зелеными ветвями, закричала или, вернее, запела, так как все возгласы были на один напев:

-- Благословен Царь Израильский, грядущий во имя Господа!

Тысячи людей, сопровождавших назареянина, ответили тем же приветствием, которой, сотрясая воздух, как сильный ветер, пронеслось по всей долине. Крики прокаженных среди такого шума были не слышнее чириканья воробьев.

-- Подойдем ближе, дитя мое. Амра, отсюда Он не услышит нас, -- говорила мать.

Встав, она устремилась вперед и, подняв свои страшные руки, закричала ужасным голосом. Толпа увидела ее саму, ее страшное лицо и отшатнулась. Иногда ужас человеческих несчастий, видимый вблизи, бывает так же внушителен, как и величие в пурпуре и злате.

-- Прокаженные! Прокаженные!

-- Камнями их!

-- Проклятые Богом! Бей их!

Эти крики раздавались со стороны толпы, бывшей далеко и не могшей ни видеть, ни понять причины остановки. Но вблизи находились люди, знакомые с отношением к людям Того человека, к Которому взывали несчастные, и заимствовавшие от Него божественное сострадание. Эти люди молча смотрели на Него, когда Он на виду у всех двинулся вперед и остановился напротив женщины. Она впилась глазами в Его лицо необычайной прелести, с большими глазами, светившимися кротостью.

-- О господин! Ты видишь нашу нужду, Ты можешь исцелить нас. Сжалься над нами, сжалься!

-- Веришь ли ты, что Я в силах сделать это? -- спросил Он.

-- Ты тот, о Котором говорят пророки, -- ты Мeccия, -- отвечала она.

В глазах Его блеснула уверенность, и Он сказал:

-- Женщина, велика твоя вера, да будет то, чего ты желаешь.

Он постоял еще с минуту, как бы не замечая присутствия толпы, и затем поехал дальше.

Для человека божественного, обладающего в то же время и наилучшими человеческими свойствами, для человека, сознательно идущего на смерть, на самую гнусную и жестокую смерть из всех изобретенных человеком, заранее видящего всю картину этой страшной смерти и все же остающегося полным веры и любви, -- для этого человека должно быть невыразимо дорого и отрадно восклицание благодарной женщины.

-- Слава Богу всевышнему! Трижды благословен Сын ниспосланный!

Обе толпы с радостными криками "Осанна!" окружили назареянина и таким образом прошли мимо прокаженных. Покрыв голову, старшая поспешила к Тирсе и, обняв ее, сказала:

-- Ободрись, дочь моя! Он обещал, а Он воистину Мессия. Мы спасены, спасены!

Обе женщины коленопреклоненно провожали тихо идущую процессию, пока она не скрылась с глаз. Когда звук удаляющихся шагов едва долетал до них, чудо начало свершаться.

В сердцах прокаженных как бы стала освежаться кровь, вращаться быстрее и правильнее, вследствие чего настрадавшееся тело почувствовало бесконечно отрадное чувство выздоровления. Недуг удалялся, а силы возвращались. Чтобы ощущение было полнее, произошел подъем духа, дошедший до благоговейного экстаза. Превращение было быстрое и полное.

Свидетелем этого превращения, так как это было скорее превращение, чем исцеление, была не одна Амра. Пусть читатель припомнит постоянство, с которым Бен-Гур следовал за назареянином, припомнит разговор предыдущей ночи, и он не удивится, узнав, что Иуда присутствовал при появлении прокаженной женщины на пути их шествия. Он слышал ее мольбы, видел ее изуродованное лицо, слышал также и Его ответ, и хотя он и прежде часто присутствовал при подобных проявлениях милосердия, но все же не настолько свыкся с чудом, чтобы более не интересоваться им.

Бен-Гур отстал от толпы и, сев на камень, выжидал, пока она удалится.

Он узнал в проходивших своих союзников галилеян, спрятавших свои короткие мечи под длинными тогами. Немного спустя смуглый араб, ведя двух лошадей, по знаку Бен-Гура подошел к нему.

-- Стой здесь, -- сказал Иуда, когда процессия прошла. -- Мне хочется быть в городе пораньше, и Альдебаран сослужит мне службу.

Он погладил широкий лоб сильного и красивого коня и перешел через дорогу к двум женщинам. Подходя к ним, он случайно взглянул на фигуру маленькой женщины у белой скалы, стоявшей там, закрыв лицо руками.

-- Клянусь Богом, это Амра! -- сказал он про себя.

Он ускорил шаги и, пройдя мимо матери и сестры, не узнав их, остановился перед служанкой.

-- Амра, -- сказал он ей, -- Амра, что ты тут делаешь?

Она упала перед ним на колени, плача от радости и страха.

Бедная Амра знала о превращении, претерпеваемом прокаженными, и участвовала в нем всеми своими чувствами. С живым предчувствием Бен-Гур тотчас заметил, что ее присутствие здесь тесно связано с присутствием прокаженных женщин, мимо которых он только что прошел. Он обернулся, когда женщины подымались с колен, и при виде их сердце его замерло и он остолбенел от изумления.

Женщина, которую он видел перед назареянином, стояла со сложенными руками, подняв к небу глаза, полные слез. Одно ее превращение могло быть достаточно сильным сюрпризом, но оно было второстепенной причиной его изумления. Неужели он ошибается? Кто же другой может быть так похож на его мать -- на мать, какой она была в тот день, когда римлянин вырвал ее у него. При полной схожести было только одно отличие -- волосы этой женщины были седы. А кто около нее, как не Тирса, -- дорогая, прекрасная, выросшая и похорошевшая, но во всех других отношениях совершенно сходная с Тирсой, стоявшей с ним у парапета в день происшествия с Гратом! Он считал их уже умершими, и время приучило его к этой потере. Он не переставал их оплакивать, но, как нечто недостижимое, они ускользали из его грез и планов.

Едва веря себе, он положил руку на голову Амры и сказал дрожащим голосом:

-- Амра, Амра! Моя матушка!.. Тирса... Скажи, наяву ли я вижу их?

-- Поговори с ними, господин, поговори сам! -- ответила она.

Он устремился к ним с распростертыми объятиями, крича:

-- Матушка! Матушка! Тирса! Я здесь!

Они услышали зов и с криком радости бросились к нему, но вдруг мать остановилась и попятилась назад, почувствовав старую тревогу.

-- Стой, Иуда, сын мой, не подходи ближе. Мы нечистые, нечистые!

Слова эти вырвались у нее не по привычке, а скорее от страха, одной из форм материнской любви. Хотя она и исцелилась, но зараза могла передаться ему через одежду. Он же был чужд этого страха. Они были около него, он говорил с ними, слышал их -- кто или что могло отнять их теперь у него? В следующую минуту слезы всех троих смешались во взаимных объятьях.

Когда миновала первая минута восторга, мать сказала:

-- Не будем неблагодарны в счастье, дети мои, начнем нашу новую жизнь с благодарности Тому, Кому мы всецело обязаны.

Тогда все, не исключая Амры, пали на колени и возблагодарили Бога.

Тирса повторяла слово в слово псалом, произносимый матерью. Бен-Гур делал то же, но не с таким ясным пониманием и не с такой беззаветной верой. Когда все поднялись с колен, он сказал матери:

-- В Назарете место рождения этого человека, его называют сыном плотника. Кто же Он?

Глаза ее смотрели на него с прежней нежностью, и она отвечала ему, как ответила и самому назареянину:

-- Он -- Мессия.

-- Откуда же у Него такая сила?

-- Мы можем узнать это по делам Его. Слышал ли ты, чтобы Он когда-либо делал зло?

-- Нет.

-- Это верный признак того, что сила Его от Бога.

Трудно в одну минуту стряхнуть с себя надежду, лелеянную годами, когда она уже сделалась как бы частью нас самих. Хотя Бен-Гур и задавал себе вопрос, способно ли мирское тщеславие делать подобное тому, что делает назареянин, однако закоренелое самолюбие его не сдавалось. Он, как и все люди, судил о Христе по себе. Если бы люди делали наоборот!

Естественно, что мать первая заговорила о житейских вещах.

-- Что мы будем делать теперь, сын мой? Куда отправимся?

Бен-Гур, немного опомнившись, заметил, что на его родных не осталось и следа болезни, что прежняя красота их вернулась и тела их, подобно телу Неемана по выходе его из воды, были покрыты кожей, как у маленького ребенка. Сняв с себя верхнюю одежду, он набросил ее на Тирсу.

-- Надень ее, -- сказал он, улыбаясь. -- Посторонние взоры, избегавшие тебя прежде, не будут оскорблять тебя.

При этом обнаружился меч, висевший у его пояса.

-- Разве теперь война? -- озабоченно спросила мать.

-- Нет, но может быть необходимость защищать назареянина, -- сказал он, избегая говорить всю правду.

-- Разве у Него есть враги? Кто они?

-- Увы, матушка, у Него есть враги даже помимо римлян.

-- Разве Он не еврей, не мирный человек?

-- Никогда не было человека более мирного, чем Он, но, по мнению раввинов и учителей, он виновен в тяжком преступлении.

-- В каком преступлении?

-- По Его мнению, необрезанный язычник так же достоин милости Божьей, как и самый набожный еврей. Он проповедует новую религию.

Мать не сказала ничего, и они отправились под тень дерева у скалы.

Сдержав нетерпение видеть их дома и слышать их историю, Бен-Гур указал им на необходимость подчиниться законам, предписываемым в подобных случаях, затем, позвав араба, велел ему отвести лошадь к воротам у купели Вифезды и ждать его там, сам же отправился с женщинами по дороге к горе Искушений. Обратный путь сильно отличался от их прежнего пути, теперь они шли быстро и весело и скоро достигли катакомб, вновь устроенных недалеко от катакомб Авессалома. Найдя их незанятыми, женщины вошли в них, а Бен-Гур поспешно отправился сделать приготовления, согласные с новым положением.

5. "Междувечерний" час

Бен-Гур раскинул у верхнего Кедрона, вблизи царских гробниц, две палатки, снабдил их всем необходимым и, не теряя времени, перевел туда мать и сестру, которые должны были дожидаться здесь осмотра священника и его удостоверения в их полном очищении.

При исполнении этих обязанностей Бен-Гур и себя подверг такому серьезному осквернению, что лишился возможности принимать участие в празднествах. Таким образом и по необходимости, и по собственному желанию он оставался в палатках со своими любимыми родными, выслушивая их рассказы и в свою очередь рассказывая им о себе. Истории, полные тяжелых страданий телесных и еще более сильных душевных, продолжавшихся целые годы, обыкновенно долго рассказываются. Он слушал их с наружной бесстрастностью, прикрывавшей внутреннее волнение. В действительности же его ненависть к Риму и римлянам все более и более усиливалась, и желание мести становилось жаждой. Горечь пережитого доводила его до безумия. Случаи на больших дорогах представлялись ему с удивительной силой соблазна, он серьезно думал о восстании в Галилее. Даже море, внушавшее ему обыкновенно ужас, рисовалось его воображению в виде географической карты, испещренной линиями, изображавшими путь путешественников и пиратов. Но лучший план, созревший в спокойные минуты, к счастью, укрепился настолько, что не мог быть вытеснен сильной страстью. Рассудок его в поисках новых средств борьбы остановился на прежнем убеждении, что успеха можно ожидать только от войны, которая бы тесно сплотила весь Израиль, и все размышления, все вопросы, все надежды начинались и кончались назареянином и Его целями.

В свободные минуты пылкое воображение Бен-Гура помогало ему составлять речи, с которыми этот человек должен обратиться к народу: "Слушай, Израиль! Я -- тот Царь Иудейский, Который обещан Богом. Я явился с той властью, о которой говорили пророки. Восстаньте же и владейте миром!"

Произнеси только назареянин эти слова -- и какой взрыв произвели бы они! Сколько уст, исполняя трубные звуки, подхватили бы их, разнесли повсюду и сплотили бы войско!

Но скажет ли Он это?

Бен-Гур забыл о двойной природе человека и возможности ее божественного элемента превысить в ней человеческий. В чуде, которому его мать и сестра были более близкими свидетелями, чем сам он, он видел, отделял и признавал силу, совершенно достаточную, чтобы поднять и держать над развалинами Рима еврейскую корону, чтобы преобразовать общество и превратить человеческий род в одну просветленную, счастливую семью. Когда же дело будет окончено и утвердится мир, кто скажет, что подобная миссия недостойна Сына Божия? Кто станет отрицать тогда дело искупления? Исключая даже соображения о всех политических последствиях, какая неслыханная слава досталась бы ему в удел как человеку? Нет, не в природе человека отказываться от подобной доли.

Тем временем весь Кедрон быстро покрылся всякого рода временными шатрами для пришельцев, явившихся на праздник Пасхи. Бен-Гур посещал прибывающих, говорил с ними и, возвращаясь в свои палатки, каждый раз удивлялся несметному количеству людей. Он убедился при этом, что все страны света имели здесь своих представителей -- и города по oбе стороны Средиземного моря вплоть до Гибралтарского пролива, и далее приречные города Индии, и даже отдаленнейшие северные провинции Европы. Хотя зачастую эти люди приветствовали его на наречиях, не имевших ничего общего с древнееврейским языком их отцов, тем не менее все они явились сюда с одной и той же целью -- праздновать священную для всех Пасху. И одна мысль при виде их всех неотвязно преследовала его. Может, он в конце концов не понял назареянина? Может, Он терпеливым ожиданием прикрывает тайные приготовления, все более доказывая народу свое значение для предстоящей великой задачи? Разве не в тысячу раз удобнее провозгласить себя Царем теперь, чем на озере Геннисарет, к чему хотели Его принудить галилеяне? Тогда Он нашел бы поддержку только нескольких тысяч людей, теперь же на Его призыв откликнулись бы миллионы.

Продолжая развивать эту мысль, Бен-Гур мечтал о блестящей будущности и все более убеждал себя, что этот человек меланхолического вида под кротостью и дивной самоотверженностью скрывает тонкую проницательность политика и гений воина.

Часто невысокие загорелые люди с обнаженной головой и черными бородами являлись и о чем-то спрашивали Бен-Гура. Он всегда говорил с ними наедине и на вопрос матери о том, что это за люди, отвечал:

-- Мои друзья из Галилеи.

Через них он узнавал все, что делал назареянин, и все замыслы Его врагов -- как раввинов, так и римлян. Он знал, что жизнь Его находится в опасности, но ни за что не поверил бы, что они дерзнули покуситься на Него теперь, когда Его охраняла великая слава и всеобщая популярность как среди жителей города, так и среди пришельцев. Но, говоря откровенно, главным образом уверенность Бен-Гура в безопасности назареянина основывалась на Его личной чудесной силе. Рассуждая с человеческой точки зрения, он решительно не мог допустить мысли, чтобы Тот, Кто обладал такой властью над жизнью и смертью и так часто пользовался ею для блага других, не воспользовался бы ею ради собственной безопасности.

Не следует забывать, что все это происходило между 21 и 25 марта по современному календарю. Вечером последнего дня Бен-Гур не вытерпел и отправился в город, обещая вернуться в ту же ночь.

Свежая лошадь, сама находя дорогу, бежала быстро. Грозди вьющихся виноградников кивали ему с изгородей по обеим сторонам дороги, нигде не видно было ни детей, ни женщин, ни мужчин. Топот копыт по скалистой дороге громко отдавался по ущельям. В домах, мимо которых он проезжал, не видно было ни души, костры у входа в шалаши были потушены и дорога пустынна. То был первый вечер Пасхи -- тот "междувечерний" час, когда тысячи пришедших людей толпились в городе, когда жертвенные агнцы дымились во внешних дворах храмов, священники указанным порядком собирали текущую кровь и бережно относили для окропления алтарей, когда все торопились и спешили, как и быстро появляющиеся звезды, которые служили сигналом тому, что все люди должны прекратить всякое приготовление пищи, хотя могут продолжать пить, есть и петь.

Всадник въехал в большие северные ворота, и вот перед ним открылся весь древний Иерусалим во всей мощи своей славы, освещенный тысячами огней во славу Бога.

Оскорбленная невинность

Бен-Гур слез с лошади у ворот канны, откуда тридцать лет назад выехали волхвы, направляясь в Вифлеем. Оставив там лошадь и проводника араба, он вскоре был у калитки своего дома, а затем и в большой его комнате. Прежде всего он спросил о Маллухе, однако услышав, что его нет дома, послал привет своим друзьям -- купцу и египтянину. Но оказалось, что и они отправились смотреть церемонию. Бен-Гуру сообщили, что Валтасар очень слаб и в состоянии сильного уныния. Молодежь того времени, хотя и считалась более способной давать себе отчет в движениях своего сердца, точно так же, как и в нынешнее время, маскировала его запросы политическими целями. Так и Бен-Гур, осведомляясь о добрейшем Валтасаре и любезно спрашивая, желает ли тот его видеть, в сущности посылал его дочери уведомление о своем приходе. Когда слуга сообщал ответ от египтянина, занавес перед дверью распахнулся и в ней показалась молодая египтянка. Она вошла, вернее вплыла, в облаке газа, который она так любила и который обыкновенно носила, на середину комнаты и остановилась под сильным освещением семи свечей канделябра, прикрепленного к стене. Ей ведь нечего было бояться света.

Слуга оставил их вдвоем.

Возбуждение, порожденное событиями последних дней, почти окончательно заглушило в Бен-Гуре мысль о прелестной египтянке. Если же она иногда и приходила ему в голову, то только как минутное удовольствие, как ожидающее нас и ожидаемое нами наслаждение.

Но как только он увидел эту женщину, очарование, производимое ею, воскресло с прежней силой. Он быстро приблизился к ней и остановился пораженный -- так велика была перемена в ней.

До сих пор она казалась возлюбленной, всеми силами старающейся прельстить его, разделяя его взгляды, одобряя его поступки. Она опьяняла его лестью. Когда они были вместе, она любовалась им, уходил же он с отрадной уверенностью, что она с нетерпением будет ждать его возвращения. Для него она красила свои ресницы, опускавшиеся на блестящие, овальной формы глаза. Поэтические рассказы, собранные у рассказчиков, которыми изобилуют улицы Александрии, были повторяемы для него в выразительной поэтической форме, для него были бесконечные выражения симпатии, улыбки, ласки, для него пелись нильские песни, для него надевались драгоценные камни, тончайшие кружевные вуали, шарфы и редкие ткани из индийского шелка. Исстари существующий взгляд, что красота должна быть наградой героя, никогда не осуществлялся с таким реализмом, как при ее изобретательности в доставлении ему удовольствий. Бен-Гур не сомневался в том, что он ее герой. Она доказывала это бесчисленными ухищрениями. Такова для Бен-Гура была египтянка со времени их ночной прогулки по озеру в пальмовой роще. Но теперь?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: