Картина Священного Города 17 глава

Ильдерим хотя молчал, но качал головой, не желая соглашаться с ним. Что касается Бен-Гура, то он обдумывал приведенные Валтасаром доводы.

-- Отец, -- позволь мне так называть тебя, -- сказал он, -- о ком тебе следовало спросить в воротах Иерусалима?

Шейх одобрительно взглянул на Бен-Гура.

-- Мне нужно было спросить у народа, -- спокойно сказал Валтасар, -- где родившийся Царь Иудейский.

-- И ты видел Его в Вифлеемской пещере?

-- Мы видели Его и поклонились Ему, поднеся наши дары: Мельхиор -- золото, Гаспар -- ладан, а я -- смирну.

-- Когда ты говоришь об этом событии, отец, то, слушая тебя, нельзя не соглашаться с тобой, но я не могу понять, каким царем должен стать младенец, -- я не могу отделить царя от его власти и обязанностей.

-- Сын мой, -- сказал Валтасар, -- мы обыкновенно рассматриваем то, что нам попадается под ноги, не замечая более важного, если оно удалено от нас. Ты видишь только титул "Царь Иудейский", но если ты попытаешься проникнуть в тайну, скрытую за ним, камень преткновения исчезнет сам собой. Титул -- звук пустой. Твой Израиль видел лучшие дни -- дни, когда Бог любяще называл твоих соотечественников Своим народом и обращался к нему через пророков. Тогда же Он обещал ему Спасителя, которого я видел, -- обещал как Царя Иудейского. Естественно, что появление Его должно согласоваться с обещанием. Теперь понятно тебе, почему я так вопрошал о Нем у ворот Иерусалима? Подумай, что значит даже с мирской точки зрения унаследовать достоинство Ирода? Разве Бог не мог дать Своему избраннику большего? Если ты думаешь, что всемогущий Отец, нуждаясь в титулах, прибегает к заимствованиям у людей, то почему же мне не было приказано свыше спросить, например, хотя бы о кесаре? Прошу тебя, вдумайся глубже в предмет нашего разговора. Спроси лучше, царем чего будет Тот, Которого мы ожидаем. В этом, сын мой, заключается ключ к тайне, без которого ни один человек не поймет ее.

Валтасар набожно поднял глаза.

-- В мире есть царство не от мира сего, хотя оба они нераздельны и немыслимы одно без другого, -- царство, обширностью своей превосходящее все моря и земли и безграничное, как вечность. Существование его так же несомненно, как и то, что в груди каждого из нас бьется сердце, и мы, не замечая того, живем с ним со дня нашего рождения до самой смерти. Для человека оно недоступно, пока он не познает своей души, ибо царство это не есть царство плоти, но духа, и господство его полно великой, несравненной, беспредельной славы.

-- Ты говоришь загадками, -- сказал Бен-Гур, -- я не слышал о таком царстве.

-- Я тоже не слышал, -- сказал Ильдерим.

-- А я больше ничего не могу сказать, -- прибавил Валтасар, опуская глаза. -- Что это за царство, для чего оно и как его достичь -- никто не может познать этого, пока не придет младенец и не воцарится в нем. Он несет с собой ключи от невидимых врат, которые Он раскроет для Своих избранных, и в их числе будут все возлюбившие Его, ибо только для них настанет искупление.

Наступило долгое молчание, которое Валтасар принял за окончание разговора.

-- Добрый шейх, -- сказал он мягко, -- завтра или через день я отправлюсь в город. Моей дочери хочется взглянуть на приготовления к ристалищу. Я скажу тебе потом о дне нашего отъезда, а с тобой, сын мой, мы еще увидимся. Мир вам обоим, спокойной ночи!

Все встали из-за стола. Шейх и Бен-Гур провожали глазами египтянина, пока его выводили из палатки.

-- Шейх Ильдерим, -- сказал Бен-Гур, -- сегодня ночью я услышал много странного -- все это надо обдумать.

-- Иди, и потом я приду к тебе.

Они опять омыли руки, после этого по знаку хозяина слуга принес Бен-Гуру сандалии, и он вышел.

На берегу озера

Неподалеку от двора росла группа пальм, отбрасывавшая тень частью на воду, частью на землю. С деревьев раздавалась приветственная песнь соловья. Бен-Гур остановился его послушать. Во всякое время это пение рассеяло бы назойливые мысли, но рассказ египтянина был так чудесен и так взволновал его, что Бен-Гур, подобно рабочему, изнемогающему под тяжелым бременем, не мог наслаждаться музыкой -- его ум и тело жаждали отдыха.

Ночь была тиха, поверхность воды невозмутимо спокойна. Старые звезды одна за другой стали показываться на востоке, каждая на своем обычном месте. Лето царило везде -- на земле, на озере и на небе. Все чувства Бен-Гура были возбуждены, воля подавлена, разгоряченное воображение усиленно работало. Эти пальмы, небо, воздух вызывали у него представление о той далекой жаркой стране, куда удалился Валтасар. Озеро с неподвижной поверхностью напомнило ему другое такое же озеро в пустыне, на берегу которого этот добрый человек стоял и молился, когда ему явился лучезарный Дух. А что, если чудо повторится -- повторится для него? Он страшился и вместе с тем жаждал этого, даже ждал видения. Мало-помалу его возбуждение стало ослабевать, он начал приходить в себя и наконец почувствовал, что способен рассуждать.

Цель его жизни была определена. Обдумывая ее, Бен-Гур замечал в ней один пробел, который он не мог ни заполнить, ни обойти, -- пробел ужасный, как пропасть. Стоя на одном ее краю, он мог только смутно видеть противоположную сторону. Если он, сделавшись начальником, проявит такую же опытность, какую проявлял, будучи воином, то к чему он должен направить свои усилия? К революции? Конечно, она необходима, но ход революции всегда один и тот же, и чтобы вербовать приверженцев, всегда нужен, во-первых, предлог для вербовки, а во-вторых, какая-нибудь осязаемая практическая цель. Вообще храбро сражается тот, кому есть за что мстить, но еще храбрее тот, кто, побуждаемый местью, постоянно имеет в виду славную победу, которая сулит ему исцеление ран, награду за храбрость или память и признательность потомства в случае смерти. Чтобы выяснить, насколько для приверженцев обаятельна цель и велика вера в успех, Бен-Гуру необходимо было знать их, чтобы обратиться к ним, когда будет достаточно подготовлена почва для действия. Очень естественно, что приверженцами окажутся его соотечественники: оскорбление Израиля есть личное оскорбление для каждого из сынов Авраама, и каждый обиженный носит в себе вдохновляющий стимул. Итак, причина для мести налицо, но цель -- какова должна быть цель? Посвящая обсуждению этой части своего плана целые часы и даже дни, он обыкновенно приходил только к общей, неясной, сомнительной идее национальной свободы. Может ли эта идея служить достаточным стимулом? Отрицательный ответ в корне убил бы его надежды, но он боялся сказать и "да", так как ответ этот не удовлетворял его. Он знал силы этого страшного врага и его искусство, превосходящее собой даже силу. Если бы можно было заключить всеобщий союз, но -- увы! -- это невозможно. Можно надеяться только -- как долго и серьезно он останавливался над этим "только" -- на героя, который возглавил бы одну из порабощенных наций и своими воинскими подвигами прогремел бы по всей земле. Какой бы славой тогда покрылась Иудея, если бы она оказалась второй Македонией с новым Александром! Опять увы! Между раввинами еще возможна храбрость, но уж никак не дисциплина. Ему вспомнилась насмешка Мессалы, когда они были в саду Ирода: "Все, что вы завоевываете в течение шести дней, в седьмой вы теряете". Встречаясь с этим препятствием и не имея сил преодолеть его, Бен-Гур всегда отступал назад и, сознавая свое бессилие, готов был отказаться от всего, надеясь только на случайность. Явится герой или нет -- одному Богу известно. Понятно теперь, какое впечатление произвел на Бен-Гура рассказ Маллуха об истории Валтасара. Он слушал его с необычайной радостью и надеждой, что в этом заключается разгадка всех его затруднений. Вот, наконец, найден так долго ожидаемый герой, и этот герой -- сын народа Израиля и вместе с тем Царь иудеев, а с ним, конечно, войско!

Но ведь царь не может быть без царства! Он должен быть таким же славным воином, как Давид, мудрым и блестящим правителем, как Соломон, и царство Его должно обладать таким могуществом, о которое разобьется Рим. Его предсмертная агония сменится возрождением, и наступит мир, предполагающий вечное господство иудеев. Сердце Бен-Гура сильно билось, как будто он уже видел Иерусалим столицей мира и на Сионе трон всемирного владыки.

Для энтузиаста было редким счастьем, что он встретил в палатке шейха человека, лицезревшего Царя. Бен-Гур видел этого счастливца, слушал его и мог узнать от него все, что касалось будущих перемен и времени, когда должно произойти великое событие. Если это свершится скоро, он должен будет отказаться от похода с Максентием и приняться за организацию и вооружение приверженцев своей идеи, чтобы Израиль был готов к наступающему великому дню возрождения.

Удовлетворял ли Бен-Гура чудесный рассказ Валтасара? Нет, от него на будущее ложилась тень великой неизвестности, которая -- заметь это, читатель! -- покрывала более царство, нежели Царя. "Что это за царство? Каким оно должно быть?" -- в раздумье спрашивал себя Бен-Гур.

Так рано возникли вопросы, которым суждено было сопровождать младенца до самой смерти и даже пережить Его на земле, Его, непонятого в свое время, служащего предметом пререканий в наше, загадку для всех, кто не понимал или не понимает сейчас, что в каждом человеке бессмертная душа совмещается со смертным телом.

"Каким оно должно быть, это царство?" -- спрашивал Иуда.

Нам, читатель, на это ответил сам младенец. Бен-Гур же слышал только слова Валтасара: царство это должно быть не от мира сего и не для плоти, а для духа -- тогда-то и водворится господство величайшей славы. Что же удивительного в том, что несчастный юноша видел в этих словах трудную для себя загадку?

"Здесь не видно руки человеческой, -- говорил он с отчаянием. -- Царь с таким царством не может принести человечеству пользы. У этого царя нет ни советников, ни воинов, ни рабочих. В таком случае земля должна исчезнуть или воссоздаться заново, а чтобы управлять ею на новых началах, нужно придумать что-нибудь новое взамен вооруженных рук и грубой силы. Но что же именно?"

Здесь он опять встречал загадку. Он не мог понять того, чего и мы часто не понимаем, -- в деле водворения мира на земле любовь могущественнее силы.

В разгар своих мечтаний Бен-Гур вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо.

-- Мне надо сказать тебе одно слово, сын Аррия, -- сказал Ильдерим, остановившись около него. -- Одно только слово, потому что ночь уже на исходе.

-- Я с удовольствием выслушаю тебя, шейх.

-- Верь всему, что сегодня слышал, -- сказал Ильдерим, -- исключая то, что касается будущего царства младенца, которое Он должен воздвигнуть на земле. Не думай об этом, пока не увидишься с купцом Симонидом -- это один хороший человек здесь, в Антиохии, с которым я тебя познакомлю. Египтянин большой мечтатель, но его мечты слишком несбыточны. Симонид человек более мудрый: он приведет тебе целый ряд сказаний твоих пророков, укажет Книгу и страницу, которые убедят тебя в том, что ожидаемый Мессия будет действительно Царем Иудейским. Да, клянусь величием Бога, -- Царем таким же, как Ирод, но еще более великим и могущественным. Тогда-то мы узнаем всю сладость мщения!.. Я кончил. Мир тебе!

-- Постой, шейх!

Хотя Ильдерим и слышал его зов, но не остановился.

-- Опять Симонид! -- горько сказал Бен-Гур. -- Всюду и везде Симонид! Сначала я слышал о нем от одного человека, теперь слышу от другого. Я как будто нахожусь в зависимости от слуги моего отца. Если он и не мудрее египтянина, то во всяком случае богаче его, потому что ловко пользуется тем, что по праву принадлежит мне. Клянусь Торой, совершенно напрасно искать укрепления в вере у неверующего, и я не сделаю этого.

-- Чу!.. Пение! Чей это голос -- женщины или ангела? Он слышится со стороны озера.

По озеру скользила лодка, в которой сидела поющая. Звуки ее мелодичного голоса, нежные, как звуки флейты, все громче и громче разносились над заснувшей поверхностью воды. Слышно было, как весла медленно поднимались и опускались. Через некоторое время можно было разобрать слова песни на греческом языке, употреблявшемся тогда преимущественно для выражения сильных чувств:

Когда я пою о прекрасной стране,

Тоска мое сердце терзает.

Далеко за морем Сирийским она,

О ней моя песня рыдает...

Там ветер, как солнце, и зноен, и жгуч,

Вздымает песок благовонный,

Играет султанами дремлющих пальм,и Их лепет ловя полусонный.

Увы! Я далеко... Уж мне не впивать

Душистого ветра дыханье.

Не слышать мне больше при блеске луны

Струй Нила родного журчанье...

Но в грезах волшебных усталой душой,

О Нил! я к тебе улетаю...

И снова пою тебе песни свои

И лотоса чашей играю.

Мне снится Симбелы могучий призыв,

Мемнона волшебные звуки.

Увы! это сон... и со словом "прости"

Ломаю в тоске свои руки...

Прости!

В последнем слове "прости", долетевшем до Бен-Гура, слышались горькие слезы разлуки. Из груди Бен-Гура вырвался звук, похожий на рыдание.

-- Я по голосу узнаю ее -- это дочь Валтасара. Как хороша ее песня и как прекрасна она сама!

Ему вспомнились ее большие глаза, полузакрытые слегка опущенными веками, овальные, румяные щеки, полные губы с ямочками в углах и грация ее высокой гибкой фигуры.

-- Как она прекрасна! -- повторил он.

И его сердце учащенно забилось.

Вдруг пред ним, как бы поднимаясь из озера, появился образ другой женщины. Она была также прекрасна, хотя и не дышала такой страстью, она была моложе, с детски нежным выражением лица.

-- Эсфирь! -- прошептал он, улыбаясь. -- Вот она, моя звезда, которую я мечтал увидеть!

И он медленно пошел к шатру.

До сих пор в его жизни, полной несчастий и жажды мести, не было места для любви. Не начало ли это счастливой перемены?

О которой же из них он больше думал, когда входил в палатку?

Эсфирь подарила ему чашу, но и египтянка подарила тоже.

Обе они явились ему под пальмами в одно и то же время.

Которая же из них?

Часть 5

Предостережение

Поступки справедливых, как цветы:

они имеют запах и цветут даже в пыли.

Шерли

Даже в пылу борьбы он остается верен закону, начертанному
в мирное время, и не ошибается в том, что предугадал.

Вордсворт

Наутро после вакханалии в залах дворца все диваны были покрыты телами молодых патрициев. Пусть приезжает сам Максентий и весь город выходит ему навстречу, пусть легион спускается с горы Сульпиус в полном параде и блестящих доспехах, пусть устраивают торжественные встречи по церемониалу, своим великолепием превосходящие все виданное и слышанное раньше на роскошном Востоке, -- несмотря на все это многие из них продолжали бы позорно спать на диванах, на которые они попадали или были небрежно уложены бесстрастными рабами. Они настолько же были способны участвовать в этот день в приеме, насколько манекены в студии современного артиста в своих украшенных перьями шляпах способны сделать несколько туров вальса.

Впрочем, не все участники оргии находились в таком постыдном положении. Когда в окна заглянул рассвет, Мессала встал, снял с головы венок в знак того, что пиршество окончено, потом оправил на себе платье и, в последний раз взглянув вокруг себя, отправился домой. Сам Цицерон, возвращающийся из Сената после затянувшихся на всю ночь прений, не был так важен, как Мессала в эту минуту.

Спустя три часа в комнату Мессалы вошли два курьера, и каждый из них из его собственных рук получил запечатанный пакет, в котором заключался дубликат письма к Валерию Грату, все еще служившему прокуратором в Кесарии. О важности бумаги можно судить по тому, что один курьер должен был ехать сухим путем, другой -- морем, и притом с крайней поспешностью.

Весьма важно теперь ознакомить читателя с содержанием письма, отправленного с такими предосторожностями. Вот оно:

Антиохия, XII июля

От Мессалы к Грату

О мой Мидас! Прошу не обижаться на такое обращение -- так я называю тебя потому, что признаю тебя счастливейшим из людей и хочу выразить тебе свою любовь и благодарность, а также потому, что уши твои, унаследованные тобой от матери, как нельзя более соответствуют твоему настоящему положению.

О мой Мидас! Я расскажу тебе об удивительном происшествии, которое хотя и представляет еще обширное поле для всевозможных догадок, но тем не менее, -- я в этом уверен, -- заставит тебя сильно призадуматься.

Позволь мне освежить твою память. Помнишь ли ты семейство иерусалимского князя, очень древнего и страшно богатого рода, по имени Бен-Гур? Если же память твоя хромает или несколько ослабела, то, я полагаю, рубец от раны на твоей голове поможет тебе вспомнить о нем.

Теперь ты, конечно, заинтересован. Я продолжаю.

В наказание за покушение на твою жизнь, -- пусть боги не допустят, чтобы это оказалось когда-нибудь простой случайностью! -- семейство схватили и быстро с ним расправились, а имущество его было конфисковано. А так как, мой Мидас, это распоряжение было одобрено нашим кесарем, настолько же справедливым, насколько и мудрым, -- да будет алтарь его вечно украшен цветами! -- то ничего позорного не было в том, что мы с тобой пользовались из этого источника некоторыми суммами, за которые я буду вечно тебе благодарен, -- понятно, если не лишусь выпавшей на мою долю части.

Полностью отдавая справедливость твоей осторожности, -- этим свойством, как известно, сын Гордия, с которым я осмеливаюсь тебя сравнивать, никогда не отличался ни среди людей, ни среди богов, -- напомню тебе далее, что ты распорядился семейством Гура так, чтобы все благоприятствовало его неизбежной, но естественной смерти и чтобы даже самая память о нем была уничтожена, причем мы оба в то время считали наш план наиболее подходящим для наших целей. Ты помнишь, конечно, как ты поступил с матерью и сестрой преступника, и если бы я поддался искушению узнать, живы они или умерли, то, зная твою любезность, мой Грат, я надеюсь, что ты простил бы меня за это любопытство, как человека не менее любезного, чем ты сам.

Самым главным в этом деле, осмелюсь напомнить тебе, было то, что преступника на всю жизнь приговорили к галерам, и, может быть, это обстоятельство стало причиной события, о котором я намерен рассказать тебе самые удивительные вещи.

Теперь ты, вероятно, будешь слушать меня с особенным вниманием, великолепнейший фригиец!

Прикованный на всю жизнь к веслу и поставленный в самые тяжкие условия, преступник должен был умереть или, лучше сказать, его должна была взять в супруги, по крайней мере пять лет тому назад, одна из трех тысяч океанид, причем, -- прости мне минутную слабость, добрейший и нежнейший из людей! ведь я любил его в детстве и, восхищаясь его красотой, всегда называл Ганимедом, -- он составил бы счастье самой прекрасной из них. Будучи вполне уверен в его смерти, я спокойно прожил пять лет, на законном основании пользуясь богатством, которым я до некоторой степени обязан ему. Говоря это, я вовсе не хочу уменьшить своих обязательств по отношению к тебе.

Теперь я дошел до самого интересного пункта.

В эту ночь, играя роль хозяина на празднике, устроенном молодыми римлянами, -- их крайняя молодость и неопытность вынудили меня к этому, -- я услышал странную историю. Сегодня сюда прибудет консул Максентий, -- ты его знаешь, -- который отправляется в поход против парфян. В числе сопровождающих его честолюбцев находится сын умершего дуумвира Квинта Аррия. Я имел случай подробно разузнать о нем. Когда Аррий отправился преследовать пиратов, поражение которых покрыло его славой, у него не было семьи. Возвратясь из экспедиции, он привез с собой сына и наследника. Теперь соберись с духом, счастливый обладатель многих талантов в наличных сестерциях! Сын и наследник Аррия -- тот самый Бен-Гур, которого ты сослал на галеры и который еще пять лет назад должен был умереть за своим веслом. Теперь он возвратился с большим состоянием. Тебе, конечно, нечего особенно беспокоиться, -- ты слишком крепко сидишь, -- но я, о мой Мидас, я -- в опасности, и ты, разумеется, понимаешь почему. Кому же и знать об этом, как не тебе?

Но ты, может быть, скажешь на все это: "Фи, фи!" Чтобы убедить тебя более, я продолжаю.

Когда Аррий, по усыновлению отец этого призрака, вырвавшегося из объятий прекраснейшей океаниды (смотри выше мое мнение об этом предмете), вспупил в сражение с пиратами, его судно потонуло, а из экипажа спаслись только двое -- сам Аррий и он, его наследник.

Люди, снявшие их с доски, на которой они носились по волнам, рассказывают, что когда товарищ счастливого трибуна поднялся на палубу, он оказался молодым человеком, одетым в платье каторжника.

Все это по меньшей мере убедительно, но чтобы ты не повторил опять своего "фи", скажу тебе еще, мой Мидас, что вчера, благодаря счастливому случаю, за который надо благодарить Фортуну, я лицом к лицу встретил загадочного сына Аррия и хотя в первую минуту не узнал его, то теперь уверен, что это был действительно Бен-Гур, товарищ моих детских игр, -- тот самый Бен-Гур, который, -- будь он даже человеком самого низкого происхождения, -- в настоящую минуту должен помышлять о мщении, для которого мало всей короткой жизни человеческой, -- о мщении за родину, мать, сестру и -- ты, наверное, поставил бы это на первый план -- за потерянное богатство. Признаюсь, я на его месте поступил бы так же...

О дражайший мой благодетель и друг Грат! Размышляя об угрожающей твоим сестерциям опасности, -- ты видишь, я был прав, называя тебя именем старого глупого царя Фригии, -- потеря которых будет для тебя неприятна, особенно в твоем высоком положении, ты, я полагаю, уже перестал говорить "фи" и стараешься придумать, что бы предпринять в таких критических обстоятельствах.

Странно было бы, если бы ты не знал, как надо поступить в данном случае. В качестве подчиненного я должен исполнять твои приказания, и так как ты мой Улисс, то в твои обязанности входит отдавать их. И я радуюсь, представляя тебя с моим письмом в руках. Я вижу, ты читаешь его раз -- твое лицо серьезно, при повторном чтении ты улыбаешься. Наконец, в той или иной форме твое решение готово: в нем совмещается мудрость Меркурия и решительность Цезаря.

Солнце уже почти взошло. Через час из моего дома отправятся два гонца, у каждого будет по запечатанному экземпляру этого письма. Один из них отправится морем, другой -- сухим путем. Я принимаю по отношению к письму такие чрезвычайные меры предосторожности для того, чтобы заблаговременно известить тебя о появлении нашего врага в этой части Римского государства... Ответа твоего я буду ждать здесь.

Прибытие и отъезд Бен-Гура будут, конечно, зависеть от его начальника, консула, который хотя и работает без отдыха день и ночь, но вряд ли выступит отсюда ранее чем через месяц. Тебе известно, каких хлопот стоит собрать и снарядить армию, предназначенную действовать в пустыне.

Бен-Гура я вчера видел в роще Дафны. Если теперь его там нет, то он, наверное, находится где-нибудь поблизости -- это обстоятельство облегчает мне наблюдение за ним. И если бы ты спросил меня, где он теперь, я с полной уверенностью мог бы тебе ответить, что его надо искать в пальмовой роще, в палатке этого изменника шейха Ильдерима, которому не миновать наших рук. Не удивляйся, если Максентий по прибытии сюда первым делом посадит араба на корабль для препровождения в Рим.

Я потому так забочусь о местопребывании еврея, славный Грат, что это окажется существенно важным для тебя, когда ты решишься действовать. Во всяком человеческом действии необходимы три элемента: время, место и способ, и я льщу себя надеждой, что я достаточно опытен для того, чтобы всегда принимать их в расчет. Если ты укажешь место здесь, в Антиохии, то дело не замедли поручить мне, твоему нежнейшему другу и способному ученику.

Мессала

Приготовления

Примерно в то самое время, когда курьеры с запечатанными депешами выходили от Мессалы, -- это был ранний час, -- Бен-Гур выкупался в озере, позавтракал и вошел в шатер к Ильдериму. Он был одет в короткую тунику без рукавов.

Шейх приветствовал его еще с дивана.

-- Мир тебе, сын Аррия! -- сказал он, с восхищением смотря на Бен-Гура: ему еще никогда не приходилось видеть в человеке такого гармонического сочетания красоты, мощи и уверенности в себе. -- Мир и благо тебе! Лошади готовы, я тоже готов, -- а ты?

-- Благодарю тебя за твои добрые пожелания. И я готов.

Ильдерим ударил в ладоши.

-- Я прикажу привести лошадей. Садись.

-- Они запряжены? -- спросил Бен-Гур.

-- Нет.

-- В таком случае позволь мне сделать это самому, -- сказал Бен-Гур. -- Мне необходимо познакомиться с твоими арабами. Я должен знать их по имени, шейх, чтобы разговаривать с каждым. Кроме того, нужно также узнать их характер, потому что лошади подобны людям: дерзкую надо пожурить, а робкую -- похвалить и приласкать. Прикажи слугам принести упряжь.

-- А колесницу? -- спросил шейх.

-- Сегодня колесница мне не нужна. Вместо нее вели привести мне, если есть, пятую лошадь, без седла и такую же быстроногую, как и другие.

Ильдерим был очень удивлен, но немедленно же позвал слугу.

-- Вели принести упряжь для четверки, а для Сириуса узду, -- сказал он, вставая. -- Сириус -- мой любимец, а я -- его, -- продолжал Ильдерим, обращаясь к Бен-Гуру. -- Мы уже двадцать лет прожили с ним товарищами -- и в шатре, и в сражениях, и в пустыне. Я покажу его тебе.

Подойдя к занавесу, разделявшему шатер, он приподнял его и пропустил Бен-Гура вперед. Все лошади подошли к Ильдериму. Одна из них -- с маленькой головой, блестящими глазами, выгнутой шеей и могучей грудью, плотно покрытая гривой, нежной и волнистой, как локоны молодой девушки, -- тихо и радостно заржала при виде его.

-- Здравствуй, мой добрый конь, -- сказал шейх, трепля ее по темно-коричневой щеке. И, повернувшись к Бен-Гуру, прибавил:

-- Это Сириус, отец моей четверки. Мира, мать ее, дожидается нашего возвращения в пустыне -- она слишком драгоценна для того, чтобы привести ее сюда, где я рискую ее потерять. Я сильно боюсь, -- сказал он, усмехаясь, -- сильно боюсь, сын Аррия, что моему народу тяжело будет перенести эту потерю. Она составляет их гордость и славу, они молятся на нее. Десять тысяч наездников, сыновей пустыни, спросят меня: "Что слышно о Мире?" -- и получив ответ: "Она здорова", они воскликнут: "Благ Господь! Благословен Господь!"

-- Мира, Сириус -- это ведь названия звезд, шейх? -- спросил Бен-Гур, подходя к каждой из лошадей, а к отцу четверки протягивая руку.

-- Так что же? -- возразил Ильдерим. -- Случалось ли тебе бывать в пустыне?

-- Нет.

-- В таком случае ты не знаешь, в какой зависимости от звезд находятся арабы. Из благодарности мы заимствуем у них имена и даем их самым любимым своим животным -- лошадям. У моих предков так же, как и у меня, были свои Миры, эти дети тоже носят имена звезд! Вот тебе Ригель, тот -- Антарес, это -- Атаир, а тот, к которому ты теперь подходишь, -- Альдебаран, самый младший в роде, но отнюдь не худший, -- о нет! Он понесет тебя против ветра с такой силой, что у тебя зашумит в ушах. Он побежит, куда ты прикажешь, сын Аррия, -- да, клянусь славой Соломона, он понесет тебя даже в пасть льва, если ты только отважишься на это.

Принесли упряжь. Бен-Гур собственными руками запряг лошадей, взнуздал их и потом вывел из палатки.

-- Подайте мне Сириуса, -- сказал он.

И араб не смог бы лучше вспрыгнуть на спину скакуна.

-- Теперь поводья.

Поводья ему были поданы и тщательно разобраны.

-- Добрый шейх, -- сказал он, -- я готов. Пусть проводят меня в поле, и пошли туда несколько человек с водой.

Отправка не сопровождалась ни малейшим замешательством. Кони не пугались. Между ними и новым наездником, выполнявшим свою роль спокойно и с уверенностью, порождавшей уверенность и в других, казалось, уже установилось безмолвное понимание. Порядок, в котором они выступили, был совершенно таков же, как и при запряжке в колесницу, с тем только различием, что Бен-Гур, вместо того чтобы править лошадьми, стоя в колеснице, правил ими, сидя верхом на Сириусе. Ильдерим внутренне радовался. Он поглаживал бороду и довольно улыбался, бормоча себе под нос: "Нет, он не римлянин, клянусь славой Бога, не римлянин!" Он последовал пешком, а за ним гурьбой устремились все мужчины и женщины его походного лагеря, все, с кем он привык делить заботы, если не свои сокровенные думы.

Выехав в поле, оказавшееся просторным и совершенно годным для выездки, Бен-Гур, не тратя времени даром, приступил к делу. Сначала он пустил четверку шагом в прямолинейном направлении, а потом по широким кругам. Постепенно прибавляя шаг, он заставил ее идти рысью. С рыси, все усиливая ее, он перешел на галоп и, наконец, постепенно суживая круги, вскоре совсем оставил узду и начал разъезжать по полю во всевозможных направлениях, беспрестанно меняя их: то мчался вперед, то неожиданно круто поворачивал назад, то направлял четверку вбок. Проездив таким образом с час, он сдержал, наконец, лошадей и шагом подъехал к Ильдериму.

-- Начало положено, теперь остается только упражняться, -- сказал он. -- Поздравляю тебя, шейх Ильдерим, с такими прекрасными слугами. Смотри, -- продолжал он, -- рыжая шерсть их лоснится, на ней не видно ни пятнышка, дышат они так же свободно, как и при начале бега. От всего сердца поздравляю тебя, и будет очень тяжело, если мы, -- он устремил свои пылающие глаза на лицо старика, -- не победим и не...

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: