ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА. 1919 ГОД 9 глава

Все это общество жило беззаботной жизнью, ходило в театры, кино, в гости друг к другу, играло в карты, в теннис, устраивало катания по Днепру на парусных лодках киевлян. Опять-таки проявлялась полная беспечность. Эти пришельцы совершенно не учитывали подлинного настроения страны, в которой они жили. Ведь гетман держался только благодаря присутствию немцев. И сила национальных украинских настроений получила ясное подтверждение при террористическом акте, жертвой которого стал немецкий командующий войсками на Украине маршал Эйхгорн. Мало кто учитывал, что наше русское благополучие в Киеве всецело зависело от событий на западе Европы, а там уже с половины июля наметилось неизбежное поражение Германии. Немецкий фронт был прорван, война из окопной перешла в маневренную с вынужденным постоянным отступлением немцев. Несмотря на это, 19-го октября мы, лицеисты, отпраздновали в веселом настроении наш праздник. На банкет собралось 110 лицеистов, и председательствовал Александр Александрович Риттих, бывший министр земледелия при последнем Государе.

Всего через три недели после этого произошло событие, положившее конец нашему бытию на Украине. 11 ноября в Компьенском лесу во Франции немцы подписали акт о перемирии и признали свое поражение. Конец войны обусловливал очищение немцами всех занятых ими чужих территорий. Украина не была исключением, и немецкие эшелоны радостно отправлялись на родину. Незадолго до этого в правительстве Гетмана были произведены большие перемены. То был так называемый русский переворот. В частности, он выразился в смещении министра иностранных дел Дорошенко, все время проводившего так называемую щирую украинскую политику. Он и подобрал служебный персонал министерства из украинцев. Даже после его смещения это ведомство продолжало защиту украинских национальных интересов. На место Дорошенко Гетман назначил скромного тихого старичка Афанасьева, директора конторы Государственного банка в Киеве. Тот сразу начал жаловаться, что украинские служащие просто игнорируют его указания, и просил помощи у министра финансов, который командировал из нашего учреждения четырех служащих — Валуева, Крылова, Пашенного и меня, и мы составили личный секретариат Афанасьева в Министерстве иностранных дел. Так как Украина была признана только Германией, то ноты немецкому правительству писались по-немецки. Мы это и делали. Обращения к союзникам писались по-французски. Министерство иностранных дел помещалось в особняке Терещенко, на Терещенской улице, знаменитой своими каштанами. Работы, в общем, было мало, но, конечно, наш тайный кабинет вызывал большое раздражение у коренных служащих министерства, которых Афанасьев с нашей помощью мог обходить. Когда немцы стали покидать Украину, то русские военные в Киеве сделали попытку создать собственные формирования с целью защиты гетманского режима. Во главе этих формирований стал генерал Кирпичев. В эти отряды, названные дружинами, записалось несколько сот офицеров. Мы несли охрану внешнего периметра города Киева. Я делил свое время между министерством и дружиной. Мы занимали пост в конце Большой Васильковской улицы около так называемого Красного трактира. Мне с моим приятелем Сергеем де Виттом пришлось несколько раз патрулировать в этом районе фруктовых садов и огородов, но при этом мы ни разу не встретили противника — украинцев Петлюры. Конечно, благодаря дружине я редко бывал в министерстве, и это мне очень помогло, когда пришли украинцы. Насколько до самого крушения гетманского строя господствовало полное непонимание событий, можно судить по следующему.

Известный киевский банкир и делец вел с моим отцом серьезные переговоры о назначении отца управляющим большой концессией в Туркестане, которую он собирался получить от правительства в Москве. Выбор его пал на моего отца, который был управляющим Мургабским имением и, естественно, считался первым специалистом по ирригации и культуре хлопка. Киев стал для бежавших с севера своего рода ловушкой. Падение режима гетмана и замена его национальным режимом Симона Петлюры не рассматривалось непосредственной опасностью. Шовинисты сепаратисты украинцы открыто заявляли, что они ярые противники большевиков. Оптимисты среди русских уповали, что они сумеют оказать сопротивление большевикам. Поэтому, когда начался уход немцев, только лица, особенно выделявшиеся при гетмане, поспешили бежать на юг, в Одессу, Крым и Екатеринодар. Многие же легкомысленно остались в Киеве в расчете, что если и новые украинцы окажутся неприемлемы, то всегда удастся ретироваться на юг. В этом отношении они допустили серьезную ошибку. К таким оптимистам принадлежала и моя семья. Мы остались в Киеве. При Петлюре первым серьезным сигналом опасности для меня был арест членов тайного кабинета при Афанасьеве. Валуев, Крылов и Пашенный оказались за решеткой в Лукьяновской тюрьме. Мне отчаянно повезло. Поскольку я большую часть времени проводил в кирпичевской дружине, я не попадался на глаза украинским чиновникам министерства на улице Терещенко, и они обо мне в свою тайную полицию не донесли.

Громадной ошибкой, конечно, была переоценка военных сил Петлюры. Без особого сопротивления большевики в течение января и февраля 1919 года заняли всю Украину. В это время бежать на юг было невозможно, потому что поезда вообще не ходили. В феврале украинцы Петлюры без сопротивления сдали большевикам Киев. К чести украинцев нужно сказать, что перед своим уходом они выпустили из Лукьяновской тюрьмы своих политических заключенных. Это спасло моих друзей по службе в Министерстве иностранных дел Гетмана. Этот новый опыт с властью большевиков при анализе лишь много лет спустя доказывает, какими политическими младенцами мы были. Например, мы с Пашенным, не размышляя, согласились стать членами антикоммунистической организации, созданной инженером Палибиным. Правда, никакой революционной деятельностью не занялись и через две недели узнали, что Палибин был арестован и немедленно расстрелян.

Весной 1919 года весьма популярный доктор Юрий Ильич Ладыженский, ставший известным потом в Женеве после процесса Конради как организатор антибольшевистского союза, создал в Киеве Политический Красный Крест. Целью его была защита политических противников большевиков в их учреждениях. Тем временем ЧеКа, обосновавшись в богатом особняке на Екатерининской улице в Липках, начала действовать всерьез, арестовывая старожилов-киевлян и расстреливая их. Участие в этом Красном Кресте было прямым вызовом для ЧеКа. И все-таки мы по глупости, Пашенный, граф Михаил Нирод и я, пошли работать к Ладыженскому. Это продолжалось немногим более двух месяцев, и мы чудесным образом уцелели. У ЧеКа явно хромало осведомление. Я ушел из Креста из-за того, что в нем мы работали без вознаграждения, а надо было жить и для этого зарабатывать.

Без большого труда я нашел службу в финансовом учреждении, наследнике гетманской кредитной канцелярии. Но весьма быстро повторилась орловская история. Регистрация военнослужащих и мобилизация в Красную армию. На путях ловчения пришлось идти в штаб 12-й советской Красной армии, и тут я столкнулся с явлением, которое при последующем анализе привело меня к убеждению, что оно обеспечило победу красных в Гражданской войне. Штаб 12-й армии помещался в том же особняке Терещенко, в котором я работал при Гетмане. Личный состав штаба состоял из русских штабных офицеров во главе с командиром бывшим генерал-лейтенантом Семеновым и его начальником штаба генерал-лейтенантом Давыдовым. Начальники отделений оперативного и разведывательного и их помощники также были строевыми офицерами императорской армии. При первой встрече я сразу же нашел общих знакомых по Орлу и Петрограду. Большевистская прослойка была поначалу незаметна, хотя Семенов делил власть с членом Реввоенсовета Республики Покровским, а контролировал их разведывательное отделение, куда я попал, комиссар Кирильчук, довольно добродушный коммунист украинец. Меня приняли как переводчика, хотя я не знал ни украинского, ни польского, а только немецкий и французский, которые, конечно, в работе штаба не были нужны.

Все мои сослуживцы в отделении, как и я сам, принадлежали к категории, именуемой большевиками «контра», и это было тем явлением, которое дало в конце концов победу большевикам. Троцкий сумел организовать Красную армию и дать ей победу в борьбе против белых благодаря помощи кадрового офицерства. Но целиком возлагать на офицеров всю вину, может быть, и нельзя. После того, как в конце 1917-го и в начале 1918 года старая армия разошлась, офицеры вернулись к своим семьям. К лету 1918 года по всей Европейской России была установлена советская власть. Пробраться на юг или за Волгу было весьма трудно. Офицеры оказались перед тяжкой альтернативой. Брать с собой семью в своем бегстве и переходе через охраняемые рубежи почти никто не решался. По существу, приходилось оставлять семьи на произвол судьбы, с риском, что они подвергнутся преследованиям, когда большевики установят исчезновение их глав. Толчком было объявление регистрации и призыва. Мне кажется, что две трети офицерского состава остались в пределах, занятых большевиками, малодушно выжидая, как повернутся события, и по призыву пошли в Красную армию. Саботировать ее боевые операции решались, может быть, только единицы, большинство же исполняло свои обязанности. Этим я хочу сказать, что если допустить невероятное — что все офицерство сумело бы пробраться в те районы, где начиналось военное сопротивление большевикам, пополнило бы ряды белых и лишило бы большевиков помощи как специалисты военного дела, — то, может быть, к осени 19-го года белые дошли бы не только до Орла, но и до самой Москвы. У Троцкого, правда, был еще козырь в руках. Новая власть была поддержана унтер-офицерскими кадрами в армии. А нужно признать, что строевые фельдфебели, вахмистры и старшие унтер-офицеры в знании военного дела далеко превосходили офицерскую молодежь, только что спешно испеченных прапорщиков, корнетов и поручиков. По своим знаниям и опыту эти старослужащие могли с успехом заменить прежних командиров в чинах полковников и генерал-майоров. Такие унтер-офицеры, как Буденный, Тимошенко, Рокоссовский или Жуков, пройдя академию Генерального штаба, превратились в выдающихся военачальников.

Служба в армейском штабе имела для меня громадное значение. О положении на фронте советские газеты Киева упорно молчали. Служа в штабе, я был прекрасно и непрерывно ориентирован в неудачах Красной армии, которая катилась на север под ударами белых. С тогдашней беззаботностью я устно информировал о положении людей разведывательной организации «Азбука» и одного человека из тайной польской разведки. Весной 19-го года мне пришлось побывать на митинге в большом Киевском театре. Выступал Троцкий и с безграничным пафосом говорил о победном шествии мировой революции. Поводом было провозглашение в Венгрии коммунистической республики во главе с Бела Куном. Как полагается, красный трибун не считался с правдой, заявляя: «Войска нашей Красной армии широкой волной вливаются в Венгрию».

В тот второй год большевистской власти обе стороны — властители и мы, их противники. — набирались опыта. Большевики собирали информацию, расследовали прошлое каждого, а мы, противники, продолжали камуфляж, применялись к условиям и ловчили. Я забыл упомянуть, что еще в месяцы, когда Киев находился в руках украинской Рады, произошел трагический случай, мотивы которого так и остались невыясненными. Я уже упоминал, что А. В. Сливинский во время войны против Германии был начальником штаба кавалерийской дивизии, которой командовал граф Келлер, один из наших выдающихся кавалерийских начальников. Под самый конец правления гетмана Келлер в сопровождении своего адъютанта полковника Пантелеева приехал в Киев и жил у Сливинских на Левашевской улице, где в то время жили и мы. При приходе украинцев Келлер и Пантелеев переселились в другое место. В одну из ночей в декабре они возвращались домой и у памятника Богдану Хмельницкому были встречены патрулем. Из кого он состоял, так и не удалось выяснить. Тут же на месте они были расстреляны. Осталось неизвестным, что было причиной — политическая расправа или грабеж.

При большевиках мои родители и я переехали с Лютеранской (уж очень близко мы жили от ЧеКа) в церковный дом при Софийском соборе, в казенную квартиру управляющего делами собора Лузгина. Они сдали нам большую гостиную. Там я стал свидетелем того, что аппарат террора далеко еще не достиг своей зверской непреклонности. Обитатели квартиры были однажды разбужены налетом чекистов с ордером на обыск у Лузгина. Допрос происходил в столовой, рядом с нашей комнатой, и, конечно, мы оделись и тоже пришли в столовую. Я имел нахальство показать свои бумаги из Разведывательного отделения Штаба армии, что произвело на чекистов явное впечатление. При этом они, несомненно, проявили большую наивность, потому что даже поверхностное лицезрение моей семьи сразу же должно было убедить их, что перед ними стоят явно выраженные контрреволюционеры. Еще удивительнее было то, что, просмотрев бегло какие-то бумаги Лузгина, чекисты его с собой не увели и не арестовали.

Летом события стали развиваться быстрыми темпами. Добровольческая армия, несмотря на свою малочисленность, по широкому фронту шла на север и запад. На киевском направлении была взята Полтава, наметился удар на Бахмач, отрезающий Киев от Москвы. С другой стороны украинские части Петлюры двигались на Киев с запада. Их ядром были так называемые галерчики — кавалеристы генерала Галлера. Это были галичане, сохранившие выправку и дисциплину австрийской армии. Решительный момент наступил, когда по Штабу армии был отдан приказ готовиться к уходу в Чернигов. Надо было решить, как остаться в Киеве, не став подлинным дезертиром. Я пошел к комиссару нашего отделения Кирильчуку и заявил ему, что прошу откомандирования в строевую часть, так как считаю, что теперь надо защищать советскую власть с оружием в руках. Не знаю, какое впечатление на комиссара произвела моя патриотическая тирада, но он не возражал и приказал мне выдать приказ о назначении меня в распоряжение командира батальона, стоявшего в Дарнице за Днепром. Я туда отправился пешком через Цепной мост. В батальоне я нашел полный хаос, и сразу же мне удалось убедить адъютанта батальона сделать меня связным со штабом армии. Опять я получил документ, пропуск, дававший мне возможность вернуться в Киев. На следующий день я это и сделал. Весь вопрос сводился к расчету времени. Точно ориентироваться в событиях я не мог, утеряв связь с Разведывательным отделением. Мое положение могло бы стать катастрофичным, если бы взятие Киева затянулось. Но на следующий день по возвращении домой рано утром мы проснулись от оглушительного грома: трехдюймовый снаряд галерчиков взорвался, попав в угол дома Софийского собора. Большевики ушли из города, не защищая его. Выйдя на улицу, мы увидели конный разъезд украинцев. Был солнечный жаркий день. Мы с родителями спустились на Крещатик и пошли на Печерск. Утром все это пространство города было «номенслэнд». На Печерске, наконец, мы встретили конную разведку одного из пехотных полков Добровольческой армии. Командовал взводом мой приятель Женя Энден, офицер 4-го Стрелкового полка Императорской фамилии, а взводным у него был Николай Курис, лицеист моего курса.

Их окружала толпа киевлян. Идя на Печерск, мы одно время шли с какой-то женщиной, плакавшей навзрыд. Сквозь слезы она нам говорила: «Вот вы счастливые, уцелели и идете встречать своих освободителей. А я — одна, моего мужа расстреляла ЧеКа». До четырех часов мы простояли на Печерске. Город был занят с двух сторон, с запада — украинцами, с востока — русскими. Несколько часов велись переговоры о совместном занятии города, но, очевидно, безрезультатно. Потом обе стороны дали приказ своим частям двигаться в центр города. Военные части спустились к Крещатику. У Городской Думы, куда мы вышли, возникла перестрелка между украинцами и русскими, но продолжалась она несколько минут, и украинцы стали отходить. Они оставили город и заняли позицию на реке Ирпене в 20 верстах от Киева. Русские за ними не пошли, и этот узкий проход остался ничьим. В будущем это спасло 9-ю советскую армию, находившуюся еще далеко к югу от Киева. Соединись украинцы с русскими, она оказалась бы отрезанной от ухода на север. На самом деле она через два месяца свободно прошла через эту горловину между Ирпенем и Киевом.

ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА. 1919 ГОД

Через несколько дней я пошел в вербовочное бюро, открытое ротмистром Г. А. Доленга-Ковалевским Кирасирского Его Величества полка. Он приехал вербовать добровольцев для формирования 3-го эскадрона своего полка. Отзыв был отличный, он набрал свыше 120 человек, почти исключительно гимназистов и кадет. Меня он прикомандировал к полку, ему был нужен командир третьего взвода формируемого им эскадрона. Вскоре я расстался с моими родителями, которые поехали в Ростов. Я же поехал в большое село в Полтавской губернии Шарковщину, где формировался третий эскадрон полка и стояла его запасная часть. Это были счастливые месяцы для нас всех, противников большевиков. С фронта приходили радостные вести: на главном московском направлении взят Курск, а дивизии корниловцев и дроздовцев волной катились к Орлу. Г. А. Ковалевский сам был киевлянин, выпущен из Николаевского кавалерийского училища летом 1913 года, сначала был прикомандирован к Лейб-Гвардии Кирасирскому Его Величества полку, стоявшему в Царском Селе, где в день полкового праздника 21 июня 1914 года Государю было угодно повелеть ему надеть полковую форму. Напомнил о нем Государю за обедом в этот день ротмистр нашего полка и флигель-адъютант Николай Александрович Петровский. Для Ковалевского это был один из самых счастливых дней его жизни. Молодым читателям моих воспоминаний это может показаться какой-то сказкой, но на самом деле эти чувства безмерного восторга и преданности Монарху были свойственны всей русской военной молодежи. Они были привиты ей в кадетских корпусах и военных училищах, особенно в славной Гвардейской школе — Николаевском училище. Верность долгу, верность присяге, гордое сознание служения Отечеству, честность, верность слову — вот были душевные качества, с которыми кадеты вступали в жизнь; и они могли похвастаться еще одной чертой характера — дружбой до конца жизни со своими однокашниками. Ныне, когда с последнего выпуска из Кадетского корпуса, просуществовавшего до начала Второй мировой войны в Югославии, прошло почти 50 лет, описанный дух доблести, чести и взаимной дружбы сохранился нетронутым и таким же, какой царил в дореволюционных выпусках из корпусов. И этим объясняется, что и теперь, к концу 70-х годов, объединения кадет являются самыми крепкими союзами в эмиграции, несмотря на то, что их ряды быстро редеют из-за преклонного возраста и человеческой слабости.

Вот таким воодушевленным кадетом и доблестным юнкером по своему душевному складу и был Ганя Доленга-Ковалевский. С доблестью прослужив всю войну в рядах родного полка, главным образом в третьем штандартном эскадроне, глубоко пережив трагические месяцы развала армии и выстрадав расформирование полка, он был в предельном воодушевлении в Киеве, набирая будущих кирасир для восстановления родного третьего эскадрона. Может быть, порыв воодушевления не был так силен у старших офицеров полка, к которым я явился по прибытии в Шарковщину, полковника Н. А. Петровского, кн. Н. М. Девлет-Кильдеева и А. П. Толмачева — уж слишком настоящая обстановка разнилась от той блестящей службы в Царском Селе до войны… Но зато у моих офицеров по эскадрону, корнетов Всеволожского, Пузыревского и эстандарт-юнкера Вальца энтузиазм был так же велик, как у командира эскадрона! Сам Ковалевский был очень доволен результатом, в его вербовочное бюро в Киеве пришло свыше 120 добровольцев. Но только уже в Шарковщине мы учли, что имели дело с молодежью почти без всякой военной подготовки. Было несколько кадет, но большинство было только что кончившее средние школы — гимназисты и реалисты старших двух классов. Многие из них никогда не ездили верхом. Все это были сыновья семей интеллигенции, и это было очень показательно при определении, в каком классе общества борьба против большевистской власти и коммунизма находила поддержку. В числе записавшихся добровольцами не было ни одного строевого солдата, хотя с окончания войны против немцев прошел всего год с небольшим; не было и рабочих, и только очень небольшое число студентов.

Шарковщина была большим украинским селом, и, судя по чистым хатам с горницами, деревянными полами и даже мебелью, крестьяне были состоятельны. Без особого труда вновь прибывшие были размещены на постой. Но опять и тут было заметно одно очень прискорбное явление: между жителями села и чинами полка была полная отчужденность. Крестьяне нас не замечали, но и наша молодежь не делала никаких попыток к сближению, к откровенному разговору, к обмену мнениями. Что же касается нас, офицеров, мы общались с жителями через денщиков и вестовых. Только много лет спустя, размышляя о причинах нашей неудачи, я понял, что в этой отчужденности уже таился приговор нам. Народ не был на нашей стороне и занимал выжидательную позицию. Само собой разумеется, никто из крестьянской молодежи Шарковщины не пошел к нам добровольцами.

Мы начали спешное обучение наших новых кирасир. Погода стояла чудная, обучение строю на большой площади в середине села вселяло бодрость и уверенность. Надо было вновь сформированный эскадрон посадить на коней, которых пришлось реквизировать у крестьян. Комиссия назначила день привода лошадей в нашей волости. Тогда мне не пришло в голову, какой процент крестьян не отозвался на вызов комиссии, это тоже было бы показательно в смысле отношения к власти, установленной Вооруженными силами Юга России. Крестьяне покорно принимали мало что стоившие денежные знаки Добровольческой армии. Во всяком случае нужное количество лошадей — свыше ста — было получено, и конский состав оказался очень хорошим.

Началось обучение эскадрона по-конному. Вооружение кирасира состояло из винтовки (которой он мог пользоваться спешенным) и шашки, главного оружия в конной атаке. Кроме того, первый ряд эскадрона был вооружен пиками.

Нужно сказать, что обучить пользованию пикой наших юнцов было делом совершенно безнадежным. Для правильного владения этим оружием нужны были сильные люди и настоящие кавалеристы, а наши молодцы еще совсем нетвердо сидели в седле. Для того, чтобы правильно рубить шашкой, существовало упражнение — рубка лозы, т. е. тонких ивовых прутьев, вставленных в деревянную стойку на высоте предполагаемого конного противника. По очереди кирасиры переходили в галоп и должны были вытянуть шашку вперед и рубить лозу верхней третью клинка. При острой шашке лоза срезалась легко. Но достаточно было опоздать на долю секунды и ударить лозу нижней половиной шашки, как лоза только ломалась и не срезалась. Пики были только обузой для наших кирасир. Только через год, уже в Таврии, я знаю один случай, когда наш киевский кирасир Сахновский пикой ранил советского пехотинца. Единственно в стрельбе из винтовок удалось добиться удовлетворительных результатов.

Коренные офицеры моего полка переживали счастливые минуты. Они восстанавливали родной полк. По статуту до революции полк, как и все три остальных полка Первой гвардейской кавалерийской дивизии — Кавалергарды, Конный полк и Кирасиры Ея Величества, — имел в строю 4 эскадрона. К осени 1919 года по мере движения из Крыма наш полк сформировал Эскадрон Его Величества, 2-й эскадрон, и наконец мы формировали третий. Помимо этого, на фронте была наша пулеметная команда, а в Шарковщине запасная часть. Как же было не радоваться старшим офицерам! В запасную часть удалось включить и духовой оркестр одной из гимназий, если не ошибаюсь, из Екатеринодара. Это дало возможность за дружеской беседой господ офицеров после обеда вечером в торжественных случаях, как в добрые старые времена, выпить бокал вина под бравурные звуки хора трубачей и благодарить дирижера, учителя музыки, который ходил у нас под кличкой «Капельдудкина». Один такой вечер остался у меня в памяти на всю жизнь. Это было, когда старший полковник Н. А. Петровский прочитал нам почто-телеграмму, полученную с фронта от общества офицеров двух эскадронов, согласно которой я был принят в полк. Володя Пузыревский побежал домой и принес мне пару полковых погон, которыми я тут же заменил мои погоны общей кавалерии. Потом, уже в эмиграции, выяснилось, что я был последним офицером, надевшим форму нашего полка.

В сентябре пришло радостное известие о блестящих действиях нашего лейб-эскадрона под селом Британами, в Черниговской губернии, в атаке на башкирскую красную бригаду. Этот период нужно считать расцветом наших надежд. Прежде всего налицо были успехи белого оружия, во-вторых, особенно для старших офицеров гвардейских полков, — гордое сознание, что они восстанавливали родные полки. Ведь наш дивизион теперь имел уже три эскадрона в строю и входил в состав Сводного полка Первой Гвардейской кавалерийской дивизии. Кавалергарды, Конногвардейцы и Кирасиры Ея Величества тоже имели по три эскадрона, но в полку могли держать только по два, да и то на фронте полк состоял из 8 эскадронов вместо полагающихся по дореволюционному регламенту четырех. Правда, осенью 19-го года дивизион Кирасир Ея Величества действовал в отделе и воевал в тылу с красными отрядами партизана Шубы. Сводным же полком на фронте командовал кавалергард Д. Корсиковский, которого мы, молодые офицеры, за его воинский порыв звали «неистовый корсиканец». Бригадой, состоявшей из двух сводных полков Гвардейской кавалерии Первой и Второй дореволюционных дивизий, командовал кирасир Ея Величества генерал-майор Данилов. В свою очередь эта бригада входила в состав кавалерийской дивизии, начальником которой был кавалергард Миклашевский. Другой дивизией, входившей в состав 5-го кавалерийского корпуса, командовал генерал-майор Ингерманландский гусар Барбович, один из выдающихся кавалерийских начальников. Командовал корпусом генерал Юзефович.

Я подробно описываю состав этого военного соединения с целью показать, что в Добровольческой армии образовался центр притяжения гвардейских и армейских кавалеристов, по убеждению монархистов, открыто считавших, что они борются за реставрацию. Почти без исключения они были помещиками и не скрывали, что их целью является также и восстановление помещичьих прав на землю. Поэтому неудивительно, что их отношение к крестьянам в районах, которые занимали наши части, было не дружественное, а скорее враждебное.

Если не ошибаюсь, в конце сентября пришел приказ нашему третьему эскадрону присоединиться к действующему полку и заменить наш лейб-эскадрон, уходивший на отдых. Наш эскадрон был переброшен железнодорожным эшелоном в район Кролевца. Участок, на котором действовал наш полк, был второстепенным фланговым в отношении главного направления на Орел. Стояло чудное «бабье лето», и боевые действия скорее походили на маневры в мирное время. Там я получил задание глубокой разведки в направлении на Шостку, в которой издавна были большие военные пороховые заводы. За моим взводом в том же направлении должна была выступить бригада генерала Данилова. Через несколько часов я подошел с моим взводом к защитному городку Воронежу (не смешивать с большим губернским городом того же имени). Так как противника не оказалось, я его с моими 12 кирасирами занял, послал наблюдателей на колокольню, с которой хорошо были видны Шостка в трех верстах и открытая полевая дорога к ней. Из расспросов жителей выяснил, что Шостка занята советской пехотной бригадой и несколькими сотнями кавалеристов, о чем я донес Данилову. На следующий день наша бригада попыталась атаковать Шостку, но была отбита сосредоточенным огнем советской пехоты и тремя или четырьмя батареями. Пришлось отойти за Воронеж.

Другой военной операцией для меня была посылка моего взвода в глубокую рекогносцировку за 40 верст с целью выяснить присутствие противника в большой слободе Марчихиной Буде. Она была уже в Севском уезде Орловской губернии. На этот раз мы на полпути натолкнулись на советский разъезд и вступили с ним в перестрелку, в которой был ранен в живот один из моих кирасир. Его удалось отправить на реквизированной телеге местного крестьянина, в сопровождении другого кирасира, за 50 верст в ближайший полевой лазарет. Бедный молодой гимназистик скончался там через несколько дней от перитонита. За отсутствием пенициллина тогда ранения в область живота почти всегда кончались смертью. Это было первым напоминанием для моих новичков, что война — не шутка. В Марчихиной Буде мы побывали, но противника в ней не оказалось. Это был самый северный пункт, которого мне удалось достичь в нашем наступлении.

Сохранилось и меланхоличное ощущение возвращения в родную губернию. В середине октября мы продвинулись в г. Глухов. На эти полтора месяца наш эскадрон, как, впрочем, и другие эскадроны нашей бригады, не обслуживался обозами, да их, в общем, и не было. Жили мы за счет «благодарного населения», как цинично называли такое снабжение наши старшие офицеры. Квартирьеры высылались вперед, выбирали лучшие дома для постоя офицеров и кирасир, а вестовые и денщики, попав в деревню или село, немедленно устраивали ловлю гусей, уток и, в крайнем случае, кур. Так мы питались за счет населения, уж не говоря о хлебе и молоке. В каком-то районе вблизи Глухова наши кирасиры установили наличие у баб очень нарядных черных нагольных тулупчиков и начали их отбирать. Выпал снег, начались морозы, и подбитые ветром шинели вынуждали солдат самим позаботиться о теплой одежде. О помощи нашего интендантства не было и речи. Вот все эти мелочи рисуют определенную картину взаимоотношений между населением и частями Добровольческой армии. Я хочу подчеркнуть, что настоящих грабежей и изнасилований не было. На моей памяти было несколько расстрелов и повешений местных коммунистов из солдат-дезертиров, которых выдавали местные жители.

Только позднее, когда вместо младенческого задора стали приходить в голову более серьезные мысли, я понял, что именно такого рода поведение по отношению к крестьянам таило залог нашей неизбежной неудачи. Никто из участников Гражданской войны с белой стороны не понял, что суть гражданской войны совсем не та, чем в войне с другими государствами. В ней борьба оружием играет второстепенную роль, первую играет борьба идеологий. Красные это прекрасно понимали и целиком использовали идеологическое оружие. В любом занятом ими месте они развертывали яростную пропаганду, не стесняясь выдвигать самые заманчивые и лживые лозунги. У них было и то преимущество, что заманчивые обещания преподносились населению что называется своими людьми, теми же сыновьями крестьян и рабочих. С нашей же стороны даже не было самой простой попытки объяснить народу, за что мы боремся.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: