ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА. 1919 ГОД 8 глава

Я уже писал, что первый раз в жизни я испытал чувство неотвратимости и полного бессилия, когда в солнечный весенний день в начале марта увидел на углу Невского и Садовой, как бодрые революционеры сбивали молотками императорский герб с вывески аптеки поставщика Императорского Двора.

Наше начальство в корпусе притаилось, и, очевидно, никто не пытался вывести корпус на улицу для поддержания порядка. Через несколько дней мы были посланы нести охрану Британского и Французского посольств. Французский посол Морис Палеолог кратко нас приветствовал, разместил на антресолях посольства, что на Французской набережной. Кормили нас на золотых тарелках, но отвратительно — вареной картошкой, кашей и какими-то вареными овощами. Британское посольство было тогда на Марсовом поле — большое красное здание на углу, где трамваи поворачивали налево, чтобы выйти к памятнику Суворову, перед въездом на Троицкий мост. От пребывания там осталось только воспоминание о дне похорон жертв революции. Стоя на часах у ворот посольства, можно было наблюдать бесконечные шеренги рабочих и работниц, проходивших мимо спешно выкопанных на середине Марсова поля общих могил. Они шли, взявшись за руки по 8 человек в ряду, и уныло пели «Вы жертвою пали в борьбе роковой…». Нужно сказать, что февральская революция была действительно бескровной. Среди революционеров почти не было жертв. И говорили даже, что для престижа к похороненным пришлось прибавить тела убитых городовых.

В середине марта корпус повели к Таврическому дворцу присягать Временному правительству. Это был тот день, когда Великий Князь Кирилл Владимирович привел ко дворцу Гвардейский экипаж, которым он командовал, надев красный бант. Монархисты ему этого никогда не простили. Мы, конечно, бантов не надевали. На одной из улиц, где мы были построены, перед нашим фронтом появился большой массивный человек, председатель Государственной Думы М. В. Родзянко, который не нашел ничего лучшего, как сказать нам: «Ваш старший фельдфебель вас приветствует». В такой революционной обстановке было с его стороны курьезом вспоминать, что он был камер-пажом.

Начался период полного непонимания происходящего. С одной стороны, Совет рабочих и солдатских депутатов предложил корпусу прислать своих постоянных делегатов. На собрании были выбраны один вестовой и паж Желтухин, вышедший потом в Кавалергардский полк, и это совпало с изданием приказа номер 1, подписанного военным министром Временного правительства А. И. Гучковым, направленного против офицерства и подорвавшего военную дисциплину в частях. Наше начальство, видя, что все разваливается, поспешило распустить нас в отпуск по случаю Пасхи. Начавшийся немедленно сумбур по всей стране и на фронте опровергал на каждом шагу основной лозунг революционной интеллигенции — «Война до победного конца!».

Я перешел на кавалерийское отделение. Выяснилось, что корпус не сможет пойти в свой летний лагерь. Он был самовольно занят одной из революционных частей. Поэтому по существу все дальнейшее в смысле прохождения курса на звание прапорщика превратилось в символику. Нас посылали на 2–3 дня в Александровскую слободу около Царского Села, чтобы делать кроки местности, потом куда-то около Сестрорецка на берег Финского залива для решения тактических задач и, наконец, в Павловск для учений в конном строю. Эти отдельные экскурсии продолжались по несколько дней, а в перерыве нам разрешали уезжать на две-три недели. Скажу прямо, там я ничему не научился. Срок обучения был укорочен на один месяц, и А. Ф. Керенский произвел нас в прапорщики 1 сентября 1917 г. Невзирая ни на что, пажи моего выпуска стремились продолжать традицию мирного времени. Они выбирали полк, в котором хотели служить, представлялись, то есть являлись офицерам полка, ждали приема, то есть постановления собрания офицеров полка. Правда, не шли так далеко, чтобы заказывать форму мирного времени. В Николаевском кавалерийском училище изоляция от политических событий была гораздо больше, поэтому там по старому обычаю ко дню производства доблестные корнеты надевали форму полков мирного времени. Все мы были в каком-то оцепенении и не понимали, что происходит. Апрельская и июльская попытки большевиков свергнуть Временное правительство нас мало чему научили. Попытка Корнилова нас взволновала. Сведения о ней дошли до меня в поезде, когда я возвращался из деревни в Петроград. Среди ехавших со мной офицеров началось обсуждение — спешить ли в столицу, чтобы присоединиться к войскам генерала Корнилова. По указанию Его Высочества Князя Гавриила Константиновича, ехавшего в том же поезде, мы решили остановиться в Москве и только на следующий день ехать в Петроград. Так мы и сделали. Но попытка Корнилова кончилась ничем, а генерал Крымов, видя неудачу, застрелился.

После позорной неудачи на Галицийском фронте, где после первых двух дней успеха разложившиеся части отказывались продолжать наступление и беспорядочной толпой устремились в тыл, мне стало ясно, что нет никакого смысла выходить в какой-нибудь полк, что армия перестала существовать. Поэтому после производства в прапорщики общей кавалерии я просто остался в Петрограде, поселился в гостинице «Регина» на Мойке и стал усиленно сдавать экзамены по программе Лицея. В то время Лицея уже не существовало, главное его здание было занято под госпиталь, канцелярия переехала в дом воспитателей. Нужно отдать должное Александру Александровичу Повержо, которому удалось получить согласие профессоров Лицея и дать возможность лицеистам моего LXXIV и следующего LXXV курсов сдавать экзамены на дому у профессоров. Мне надо было сдать 22 экзамена за второй и первый классы и написать сочинение. Месяцы октябрь и ноябрь я провел в неистовом учении и сдал 8 или 9 экзаменов. И вот опять по велению судьбы я стал свидетелем второй революции в России, октябрьской. Впрочем, говорить о том, что я был ее свидетелем, нельзя. Должен сознаться, что я ее не заметил. 25 октября я играл в бридж у знакомых и в полночь возвращался к себе в гостиницу. Я шел по набережной Мойки и пересек Невский около ресторана Лейнера, знаменитого своим пивом. Этот перекресток всего в полутора кварталах от арки Главного Штаба на Морской, откуда велось наступление на Зимний дворец через Дворцовую площадь. Переходя Невский, я ничего не заметил. Я не слышал и знаменитого выстрела с крейсера «Аврора» по Зимнему дворцу. О свершившемся я узнал утром от служащего гостиницы. В ноябре я уехал в Орел, получив в Главном Штабе с помощью полковника А. Н. Фролова приказ о причислении меня к запасному Конно-артиллерийскому дивизиону. Здесь я застал опять-таки полный развал. Большинство офицеров разъехалось по домам, часть, как капитаны Бауман и Старосельский, пробирались на юг, откуда приходили вести о создании вооруженных сил для борьбы с большевиками. Как ни странно, к Рождеству я оказался единственным офицером в дивизионе. Под моей командой осталось 2–3 писаря в канцелярии и взвод вестовых, на ответственности которых был уход за лошадьми, которых было свыше 400, но они все были больны чесоткой. Ветеринар считал, что ее можно вылечить, втирая в пораженные места чистый спирт. Я отправился в Городской исполком и был там принят председателем Михаилом Ивановичем Буровым, бывшим рабочим железнодорожных мастерских. Я просил его выдать ордер на получение нескольких ведер чистого спирта с рективизировочного завода. Буров сразу же перешел к делу: «Дам, но половину мне». Мы так и сделали. Я сам съездил в розвальнях на завод, погрузил четверти со спиртом и привез половину на дом Бурову. Остальная часть досталась вестовым и, конечно, больше способствовала их бодрому настроению, чем лечению лошадей. В конце концов в феврале месяце я разослал по соседним волостям объявление, приглашавшее крестьян разобрать этих лошадей. Так я ликвидировал конский состав. Тем временем и все солдаты разошлись, и дивизион оказался тоже ликвидированным.

Все эти месяцы я усиленно занимался и готовился к экзаменам, два раза ездил в Петроград сдавать их. В общем, получал высокие отметки, но один раз вышел большой конфуз. Я пришел к приват-доценту Н. С. Тимашеву сдавать уголовный процесс. Нужно сказать, что при громадной спешке я между экзаменами оставлял для окончательной подготовки к данному предмету 3–4 дня. На этот раз моя обычно хорошая память, особенно зрительная, мне целиком изменила. Когда Тимашев сказал мне — на какую тему говорить, я в первый раз в жизни при всей изобретательности оказался перед полным неведением. Я абсолютно ничего не мог припомнить. Пришлось прервать тягостное молчание и признаться, что отвечать не могу, память отказывается. Тимашев был милостив и сказал: «Приходите через неделю». Я напряг все силы, и через неделю Тимашев поставил мне 11. Мои усилия увенчались, наконец, финальным успехом, и 18 апреля 1918 г. А. А. Повержо вручил мне диплом об окончании Лицея 9-м классом с чином надворного советника. С этим документом я вышел из учительской в доме, превращенном в солдатский госпиталь. Тут я в последний раз в жизни сел на трамвай номер 3. Так кончилась моя связь с моей «альма матер». Я был не один из таких неполноценных юристов. Почти все мои однокурсники и часть воспитанников 75-го курса получили таким образом высшее образование. Обязаны мы этим энергии Александра Александровича Повержо и нашим профессорам, которые без преподавания согласились удовлетвориться только экзаменами. Сочинение я писал в Орле, по торговому праву, выбрав темой контрокорент. Сознаюсь, что без всякого практического опыта все функции и преимущества банковского текущего счета казались мне совершенно непонятными измышлениями автора учебника. Теперь, через столько лет после первого произведения на эту тему, я на основании жизненного опыта смог бы написать исправленное издание, которое теперь, несомненно, показалось бы нам детским лепетом.

Так закончилась моя учебная подготовка к жизни. Я особенно подчеркиваю печальную истину, что кроме гимназии эта подготовка была эфемерной и символической. Я говорю не о себе лично, а обо всем моем поколении. Война и революция не дали нам возможности создать в себе твердый фундамент знаний и не подготовили нас к практической жизни. Подготовка к юридической деятельности была, как видите, спешной, без практических занятий, без освоения нужного теоретического материала. Еще хуже было с военной подготовкой. За три года я проходил подготовку к службе в трех родах оружия: сначала раз в неделю готовился быть пехотинцем в Семеновском полку и первые четыре недели в Пажеском корпусе. Потом стал кавалеристом. В Орле оказался ликвидатором Конно-артиллерийского запасного дивизиона, а в годы Гражданской войны опять вернулся в ряды кавалерии. Знаний я никаких не приобрел, даже установленные военные традиции мне были известны только понаслышке. Когда я два раза исполнял обязанности адъютанта части, я был совершенно беспомощен. Бесконечные ведомости, отношения и бланки полковых канцелярий были для меня тайной за семью печатями, а военные писаря — моими начальниками. Они вели дело и меня не спрашивали.

ОРЕЛ

В апреле 1918 года я вернулся в Орел. Я уже упоминал, что Орел был полной противоположностью Самары. Это был город, который как бы замерз за сто лет до нашего времени. Промышленности в нем не было, в мое время никто не строил новых домов, кроме разве гостиницы «Берлин» — потом переименованной в «Белград» и принадлежавшей гетману Павлу. Скоропадскому. В Орле, правда, еще до войны был электрический трамвай, построенный Бельгийским обществом, с потешными, почти квадратными вагончиками. Прицепные были открытые, с рядами поперечных скамеечек, под брезентовой крышей. Правда, помимо мужской и женской государственных гимназий, в которых в свое время учились мои отец и мать, был еще Институт благородных девиц и славный Бахтина Кадетский корпус. Верхняя часть города состояла из тихих улиц и переулков, вдоль которых в садах и палисадниках скрывались скромные, большей частью одноэтажные дома орловских помещиков. Я уже говорил, что Орловская губерния была дворянской, и многие помещики на зиму переезжали в городские дома, кроме того, все время увеличивался тот процент бывших землевладельцев, которые, продав последнюю землю, окончательно обосновывались в городе, находя службу в акцизном управлении, в казенной палате и быстро развивавшемся земстве. Бунин убедительно описал эту жизнь в своем произведении «Жизнь Арсеньева».

Когда произошла полная смена властей во всей России после февральской революции, бывшие сановники сбежались в родной город. Весной 1918 года в Орле насчитывалось 11 бывших губернаторов. Дуайеном нужно было считать Сергея Николаевича Свербеева, нашего посла в Берлине в 1914 году. Он был барин и дипломат старой школы. С ним в Орле жили три его сына Димитрий, Владимир и Сергей, так называемый Долгоносик, потом в Гражданскую войну ставший вольноопределяющимся моего полка. В начале Садовой улицы был дом Николая Павловича Галахова, тоже бывшего губернатора и бывшего офицера Семеновского полка, красавца-старика с замечательными голубыми глазами и большими белыми усами. Он приходился близким родственником И. С. Тургеневу, и его городской дом был обставлен мебелью, привезенной из Спасского-Лутовинова, имения Тургенева. При советской власти дом Галахова был превращен в музей имени Тургенева; уже в Америке, через много десятков лет, я в магазине В. П. Камкина купил сортимент открыток этого музея. Меня кольнуло в сердце, когда я увидел на открытках кресла карельской березы в гостиной и красного дерева диван в кабинете, на котором мне пришлось довольно часто сидеть в 1918 году, когда я посещал дочь Николая Павловича, Киру Николаевну, которая была моей помощницей по службе в швейной мастерской. На той же Садовой жил В. С. Мятлев, известный сатирик-поэт, офицер Лейб-Гвардии Гусарского Его Величества полка. Было время, когда весь Петербург и Москва декламировали его саркастические поэмы. В одной из них он описывал погром в Москве немецких магазинов на Мясницкой в 1915 году и поведение генерал-губернатора князя Юсупова. Мне из нее запомнилась только одна фраза: «И до сих пор еще неясно, что означал красивый жест — Валяйте, братцы, так прекрасно! или высказывал протест». Жалкую роль бывших людей царского режима при бегстве в Одессу Мятлев запечатлел в такой чеканной строфе, «Господин Энно!.. Господин Энно! (французский консул в Одессе при прибытии десантного корпуса маршала Франше д’Эпере). А ему плевать и смотреть смешно».

В Орле мы чувствовали нити, протянутые к временам Тургенева. Так, в самом конце Садовой на довольно крутом обрыве в болотистую широкую долину речки Орлика стоял дом, который описан в «Дворянском Гнезде». При мне в этом доме с садом, выходившим на обрыв, жила милейшая семья Морица Оттоновича Паррота, члена суда, и его четырех сыновей Владимира, Александра, Сергея и Глеба. Между прочим, потрачу несколько строк на комичный случай. Несмотря на приход большевиков, мы, молодежь, еще усиленно цеплялись за остатки прежнего быта, играли в саду Дворянского собрания в теннис по всей форме, в белых костюмах. В Орле была прехорошенькая и милая барышня, только что кончившая гимназию, Таня Лосева, за которой я усиленно ухаживал. После тенниса как-то мы пошли с ней на Орлик, под Дворянским Гнездом сели в лодку, и я стал грести по капризным извивам речонки мимо крестьян, косивших на берегу. Один из них, покатываясь со смеху, закричал мне, указывая на мои белые теннисные брюки: «Что же ты, барчук, срамишь девушку, в одном исподнем без штанов щеголяешь!»

Так в начале лета доживали последние дни помещики в Орле: Матвеевы, Талызины, Боборыкины, Левшины, Куракины, Оливы, Шамшевы, Блохины, Шепелевы-Воронович, Володимировы. Беспечность и непонимание ими надвигавшейся грозы были непостижимы. Так, в дни, когда Ленин боролся со смертью после выстрела Доры^[6] Каплан и все газеты исходили бешеной слюной, провозглашая массовый террор, Владимир Сергеевич Олив серьезно развивал мысль об организации своего рода дворянского клуба, где мы все могли бы часто встречаться. Скоро и в Орле была организована ЧеКа, во главе которой стал латыш Рамо. Летом и в начале осени она почти никого не арестовывала, собирала информацию. Здесь выяснилось одно верное правило: при терроре надо было жить в городе, в котором вас никто не знал, в котором вы не служили и были незаметным. ЧеКа вылавливала только коренных жителей города, всем известных как домовладельцев и бывших чиновников. От выстрела Доры Каплан колесо истории запнулось: небольшая доля сантиметра в пути пули решила историю мира. Она пошла бы, вероятно, другим путем, не выживи Ленин.

Только много позже я осознал одну истину. Сразу после революции мы были настроены против евреев. Их преобладающая роль в первых рядах большевиков, такие вожди, как Бронштейн, Нахамкес и др., давали нам основания к ненависти. И мы тогда не учитывали, что на другом крыле еврейства были пророческие провидцы грядущей мировой катастрофы, вызываемой большевизмом-коммунизмом. Евреи первые поняли это и перешли к действию. Канегисер убил Урицкого, Дора Каплан почти застрелила Ленина. Тогда же таинственно погиб крупный большевик Володарский, и, как тогда говорили, тоже от руки еврея. Вечная им слава за их непоколебимую решимость. Развивая эту мысль, я до сих пор отказываюсь понять, как после неудачного июльского восстания большевиков, когда Ленин укрылся в Финляндии, не нашлось небольшой группы серьезных людей, чтобы, помимо Временного правительства, выследить и убить его.

Вернувшись из Петрограда в Орел, надо было думать, на что жить. До этого я получал жалование из артиллерийского дивизиона, но за полной его ликвидацией приходилось искать службу. От всех прежних учреждений к весне 1918 года в Орле остались лишь комитеты Объединенных земств и Союза городов, то есть те общественные либеральные организации, которые начиная с 1915 года пришли на помощь царскому правительству и организовали по всей России производство всего нужного для армии. В частности, они использовали все токарные станки для изготовления стальных стаканов для артиллерийских снарядов. Самый общественный дух этих организаций давал возможность им поддерживать отношения с новой большевистской властью. И вот такому комитету удалось получить от орловского исполкома заказ на изготовление френчей для Красной армии. Материалом для этого были старые военные длиннополые шинели, лежавшие горами на интендантском складе. Имелись и нужные для производства мастерские. К френчам прибавился заказ на латание старых солдатских сапог. Мастерские были в большой орловской пересыльной тюрьме. Перед самой войной для них было выстроено новое здание и на верхнем этаже было в большом зале установлено 56 швейных машин с электрическим погоном. Кроме того, были помещения для кройки с большими столами. Мастерские пустовали, как и вся тюрьма. Уголовные сидельцы как родственный элемент были выпущены на волю, а политических еще почти не было.

Так вот, комитетом во главе с председателем Губернской земской управы Сергеем Николаевичем Масловым, милейшим человеком и видным членом конституционно-демократической партии, было решено поручить мне руководство изготовлением френчей, с заданием возможно быстрее набрать нужное число швей. Заведующим сапожной мастерской был назначен Владимир Сергеевич Олив. Работницы были набраны весьма быстро. Это все были или окончившие в этом году гимназию и институт барышни, или ученицы 8 класса, свободные во время летних каникул. У Олива рабочий коллектив состоял из гимназистов, кадет и вольноопределяющихся демобилизованного артиллерийского дивизиона. Единственным настоящим специалистом был у меня закройщик, старый рабочий интендантства, чахоточный и тихий человек. В помощь мне была назначена Кира Николаевна Галахова, в свое время считавшаяся первой красавицей Орла. Как видите, на общем фоне большевистской власти и надвигающегося террора бывшие люди сумели организовать свое гнездо. Настроение у молодежи было беззаботное, и перерыв на завтрак на тюремном дворе превращался в непередаваемое веселье и повальное ухаживание сапожников с нижнего этажа за моими швеями.

Что же касается работы, то можете себе представить, что? я и Олив могли организовать в таком деле, о котором до этого времени вообще не слыхали. Я мог поддерживать внешнюю рабочую дисциплину среди девиц, и благодаря тому, что машины были электрические, мастерская выполняла производственную норму, то есть сдавала к вечеру нужное число френчей, но каких?.. Дело в том, что шинельное старье было самых разнообразных оттенков. Одни были разных серых оттенков от светлых до темных, некоторые были зеленоватые, некоторые с синеватым отливом и даже встречались с каким-то фиолетовым налетом. Френч состоял из 23 частей, отдельных рукавов, частей воротника, накладных четырех карманов, лацканов и т. д. Мой закройщик бесповоротно отказался кроить все части френча из одной шинели, что обеспечило бы однотонность френча. Он расправлял полы шинели, накладывал в толстую стопу эти полотнища и потом по лекалам выкраивал сразу по десятку каждых частей френча. Из этих нарезанных кусков его помощники набирали сортименты по 23 частям и передавали такие пакеты в швейную мастерскую. Рассортировать эти горы нарезанных частей по оттенкам цветов не было никакой возможности: для этого потребовалось бы несколько десятков работниц. Поэтому готовые френчи были похожи скорее на одежду арлекина. Один рукав был серый, другой желтый, нашивные карманы представляли собой скромный спектр. Я в панике доложил об этом комитету, опасаясь, что при приемке заказчиком получится грандиозный скандал и всех нас за явный саботаж пошлют на тот свет. Но беспечность была велика, и решение вышло — продолжайте в том же духе! Я и продолжал еще полтора месяца. Потом мне пришлось уйти, но я знаю, что карикатурные френчи были приняты без всяких последствий для бракоделов. Уйти же мне пришлось из-за неизбежной в тот год в каждом русском городе регистрации военнослужащих и возможного призыва в Красную армию.

С этого момента в моей жизни началось ловчение, явление столь присущее всем угнетенным и преследуемым. На регистрацию я пошел, но сразу же после этого направился в открывшееся военное учреждение ОКАРТУ (Окружное артиллерийское управление). Начальником его был очень почтенный старый артиллерийский полковник. Я был принят туда военным писарем и таким образом забронировал себя от призыва в строевую часть. Моим начальником был бывший губернатор Борис Николаевич Хитрово. Другие служащие все тоже были представителями чуждого по советской номенклатуре класса. В то время в Орле еще не было расстрелов. Они, наверное, внушили бы нам осторожность. Теперь, с вершины моих 90 лет обозревая пройденный извилистый путь, я с внутренним содроганием вспоминаю, какие неосторожные глупости столько раз в жизни мне приходилось делать. Не только я сам рисковал жизнью, но мог обречь на расстрел всю канцелярию ОКАРТУ.

Дело сводилось к следующему. В Орле открыла действия украинская комиссия, получившая от советской власти право выдавать пропуска украинцам для выезда на родину, на Украину.

Очевидно, в Брестском договоре с немцами большевики обусловили порядок обмена гражданами между Советским Союзом и Украиной, в тот момент занятой немцами. Во исполнение этого соглашения Украина прислала в ряд городов Советского Союза свои комиссии, которые проверяли права просителей-украинцев на репатриацию на родину. Правительство в Киеве было гетманское, русофильское, поэтому русские, пожелавшие бежать из-под советского ига, старались превратиться в украинцев и создавали соответствующую для себя легенду, не смущаясь полным незнанием украинского языка. Такого рода прошения принимались комиссией благосклонно, и приблизительно через месяц просители получали на украинском языке свидетельство о том, что они украинцы и имеют право вернуться к себе на родину. Кроме того, надо было иметь свидетельство из советских учреждений, в том числе для людей призывного возраста, о том, что они регистрировались и свои военные обязанности выполнили. Так вот, мой рискованный поступок сводился к тому, что я двум своим знакомым, поручику Князеву и другому офицеру, фамилию которого я, к сожалению, позабыл, выдал удостоверения на бланке ОКАРТУ с печатью и подделанной подписью начальства о том, что они служили в ОКАРТУ и по предъявлении украинских документов отпускаются со службы. Б. Н. Хитрово пришел в дикий ужас, опасаясь, что на пограничном пункте в хуторе Михайловском советские чиновники могут что-то заподозрить, проверяя документы Князева и другого офицера, и запросят ОКАРТУ, что выяснит подлог. Теперь я с ужасом вспоминаю мою тогдашнюю беспечность, но в те времена, помню, я даже мало волновался.

От Орла до границы с тогдашней Украиной было недалеко, всего 4 часа езды поездом. В хуторе Михайловском был пропускной пункт. Там советские пограничники вас опрашивали и осматривали ваш багаж. Дальше была полоса в пять верст «номенслэнд». Местные крестьяне создали себе хороший заработок: когда советский пункт вас пропускал, они грузили на телеги багаж пропущенных. Садиться на повозки разрешали только старикам и больным, остальные должны были идти пешком — и пускались в путь на украинскую сторону. Там у шлагбаума вас встречали сперва немецкие солдаты, а потом вы попадали на украинский пост. Мне до сих пор непонятно, как там беспрепятственно пропускали людей, заявлявших, что они украинцы, но не знавших ни слова на мове. Все это мы, мои родители и я, проделали без затруднений. Погода была теплая, без дождя. Две ночи пришлось провести на полу еврейской халупы, лежа вповалку с другими переселенцами, пока наконец мы не попали в товарный поезд, шедший в Конотоп, где опять пришлось целый день ждать поезда на Киев. Усталость, конечно, сказывалась, и я помню, что мы улеглись прямо на траве в городском саду и проспали несколько часов.

Нужно сказать, что хутор Михайловский был самым легким переходом. В Гомеле и других пропускных пунктах допрос был гораздо строже, там людей задерживали, и они были вынуждены пытаться нелегально перейти границу с помощью местных проводников, что было связано с большим риском. Поскольку мы при переходе имели при себе документы украинской комиссии с придуманной нами легендой о своей жизни, с указанными местами рождения на Украине, мы не решились взять с собой наши подлинные русские документы, я, в частности, мое метрическое свидетельство, аттестат зрелости, лицейский диплом, приказ о производстве. Все это осталось в Орле. Я помню, что такой потере мы не придавали большого значения. Наша наивность была безгранична: мы предполагали, что скоро сможем вернуться в освобожденный от большевиков Орел. Советская власть тогда казалась нам такой противоестественной и поэтому обреченной на свержение.

КИЕВ

Киев оказался переполненным беженцами из России. Туда сбежался весь чиновный Петроград. У моей тетки Марии Андреевны (вдовы младшего брата моего отца, Жорика, умершего от аппендицита в 1911 году), жившей на Левашевской улице, приехавшие друзья спали в столовой и гостиной. Мы с трудом внедрились сюда. Созданием такого буржуазного оплота мы были обязаны немцам, занявшим Украину, Крым, чуть ли не Ростов. Неисправимые бывшие люди, невзирая на тесноту жилья, старались жить прежней беззаботной жизнью. Ресторан первоклассной гостиницы «Континенталь» на Николаевской был переполнен теми же офицерами, которых в 1917 году вы встречали в ресторане гостиницы «Астория» в Петрограде. В театре шла оперетка «Сильва» венгра Кальмана, и все считали обязательным ее послушать. После продовольственной скудности Орла нас поразили магазины и базары Киева своим богатством: громадные белоснежные пшеничные хлеба, свиное сало в два вершка толщиной и т. д.

Надо было как-то зарабатывать, и я без труда поступил на службу сначала в департамент торговли, во главе которого стоял И. Н. Ладыженский. Моим непосредственным начальником был барон Анатолий Анатольевич Врангель, красивый и очень элегантный, бывший правовед. Этот департамент стал базой для правоведов. Там я познакомился с Г. Г. Миткевичем, Н. Д. Тальбергом, Н. Л. Пашенным. Кто мог предполагать, что наши жизненные пути пойдут по одной трассе в эмиграции и через Югославию, Германию и Соединенные Штаты закончатся почти через 60 лет кончиной упомянутых друзей.

Я весьма скоро ориентировался в обстановке и скоро нашел мощную лицейскую базу. Она обосновалась в громадном особняке на Институтской, и руководящую роль там играли бывшие чиновники Кредитной канцелярии из Петрограда. Там это учреждение было привилегированным и по своему составу не уступало Министерству иностранных дел. В Киеве во главе его стояли лицеисты: К. Е. фон Замен, Г. Г. Лерхе, знаменитый в Петрограде своей окладистой бородой, Скерст, Валуев, Крылов и др. В общем, сразу же обнаружилось величайшее недоразумение: Киев был столицей украинской державы, национальным языком ее был украинский, а чиновники, как я сказал, были все русские, не знавшие ни слова по-украински и до сих пор ничего общего с этой страной не имевшие. Деловые бумаги в упомянутых учреждениях должны были писаться на украинском языке, а писались они по-русски и для соблюдения формы передавались двум барышням, сестрам Волковым, которые в этом департаменте Министерства финансов были единственными знавшими украинский язык и переводившими всю служебную переписку.

Гетман Скоропадский делал попытки создать собственные украинские воинские части. Начальником Генерального Штаба при нем был полковник Ген. Штаба Александр Владимирович Сливинский, бывший начальник штаба дивизии, которой командовал граф Келлер. Сливинский незадолго до нашего приезда женился на моей тетке Марии Андреевне, у которой мы жили. Создание гетманской армии ни к чему не привело, так как после ухода немцев в декабре 1918 года эти части не смогли оказать серьезного сопротивления партизанским отрядам Симона Петлюры. Жизнь в Киеве осенью 1918 года была веселой. В ней в равной мере принимали участие и коренные жители Киева: Вишневские, Прибыльские, Бразоли, де Витты, Черныши, Кандыба, Князья Трубецкие, Безак, Ковалевские, Глебовы, Тарновские. К киевлянам присоединились бежавшие из России кн. Святополк-Мирские (два сына с матерью), гр. Клейнмихель, Крейтоны, Швецовы и др. Да простит мне читатель перечисление всех этих фамилий лиц, по всей вероятности ему неизвестных, но ведь мое повествование является своего рода малой летописью, в которой я упоминаю для их родных ряд этих имен.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: